Найти себя, крылья расправить, не бояться правды,
Взглянуть себе в глаза и перестать с собой бороться —
Это моей чистой целью стало однажды,
Теперь же — взять тебя за руку и не потеряться. ©
____⌘____
Я спросил себя сегодня, бывает ли что-либо глубже и больше самой вечности? Будет звучать, возможно, слишком самоуверенно, но мне кажется, что моя любовь к тебе, как минимум вечна. Так мне хочется, чтобы было. А раз я так хочу, так и будет. Ведь ты такому меня всегда учил: хотеть, делать, быть! Не смотря ни на что. На людях, мы с тобой всегда серьёзные и достаточно спокойные. Ибо не каждый будет рад увидеть, как двое мужчин обнимаются посередине дороги в местном парке, и целуются без всякого смущения на виду у всех прохожих. Не этично, не приемлемо, не натурально. С того самого вечера, когда я тебе впервые признался, что ты мне нравишься как мужчина, я осознанно понимал, что в случае, если ты примешь мои чувства, нам будет очень непросто. Весьма сложно. Общество всегда будет осуждать таких отчаянных, как мы. А если не примешь, решишь провести черту между нами и навсегда завершить нашу, ещё не начавшуюся историю, то также будет непросто. Особенно для меня. Любить без отдачи, поддерживать горящий огонь, который никому не нужен — глупо и бессмысленно. Больно. Но сердцу не прикажешь. Чувства, что однажды распустились в сердце — их не так легко не замечать. Они как букет из твоих любимых белых пионов — распускают свой запах, сильный, сладкий, дурманящий, и как бы ты не старался избегать его, он тебя преследует. Эти бутоны — часть тебя. И тогда, выразив тебе прямиком свои чувства, я никак не ожидал, что ты ответишь взаимностью. Что цветы распустятся и в твоём сердце так же бурно. В случае отказа, я бы отпустил тебя, пожелав тебе лишь счастья, и шёл бы дальше своим путём, вдыхая пионов аромат до тех пор, пока они бы не завяли, лишившись внимания и теплоты. Думаю, в этом и проявляется любовь, в том случае, если она не чувствует взаимность по ту сторону берега. Но ты принял мои чувства, ступил в мою лодку, которая вовсе не стабильная, укачиваемая волнами. Ступил не особо уверено, немного со страхом перед отплытием и перед тем, что нас может ожидать с тобой. И тут я понял, что у меня нет пути назад. Мне нужно брать вёсла крепко в руки и нести нас обоих по течению, да так, чтобы нас не унесло под глубокие воды, не затопило. Тебе было страшно отчасти — странные ощущения тобой овладевали, как и мной, и это нормально. Но я начал грести с полной отдачей, не отводя взгляд с тебя и с горизонта, в надежде, что поток бурной реки приведёт нас в края плодовитые, тихие, где мы найдём своё спокойствие. И после всех бурь, волн, ветров, через которые мы прошли, я могу с уверенностью сказать: ты моя обитель, здесь, в этой шатающейся лодке. Но для полноты счастья, я молю небеса лишь об одном… И пока что, ты не решаешься на это. Всё ещё боишься. Боишься, мой львёнок с огромным и мягким сердцем. Я тоже раньше боялся. Что стоит вспомнить наш первый с тобой поцелуй. Ох, тогда стояла просто неимоверная жара…____⌘____
Два жарких лета назад
Да, июль этого года я запомню надолго. Не хватает того, что невозможно укрыться от палящего солнца, а в тени особо и не становится прохладнее, так ещё и от волнения у меня сердце колотится и качает кровь, как бешеный насос, похлеще чем у фонтана, мимо которого мы с Кристианом только что прошли. Залезть бы под его струи и охладиться. Да, Крис явно это не одобрит. Придётся потерпеть… Кстати, сегодня у нас у обоих долгожданный выходной, и этот день будто не такой как все. Само это свидание будто не такое как все остальные. Оно у нас по счёту уже пятое, если не считать быстрые встречи-пятиминутки по утрам или в обед, чтобы просто выпить кофе или передать друг другу мелкие приятности. Такие встречи — это ещё один повод увидеть хоть на минуту Кристиана, такого уже родного мне, близкого Криса. Мне очень нравится приносить ему маленькие радости: то стаканчик любимого эспрессо, то парочку фруктов в бумажном пакете, то сладостей коробочку. Иногда, зная, что он не особо заботится о своём питании во время дежурств, я приношу ему в больницу по утрам лёгкий завтрак: пару сэндвичей с курицей и морковный сок. Знаю, не самое лучшее сочетание для завтрака, но уж простите, — лучше так, чем слушать утренние оперные песни желудка и драматично падать под них в обморок. А мне бы сейчас самому не упасть в обморок, то ли от передоза мороженного, то ли от жары, то ли от волнения. Спросите, чего я так волнуюсь, как девка на выданье? Пятое полноценное свидание… Пятое, а мы ещё ни разу не взялись свободно за руки перед всеми. Пятое свидание, а мы ни разу не коснулись друг друга так, как требует того влюблённая душа. Пятый раз я часами напролёт смотрю украдкой на его губы и никак не могу их поцеловать. Боюсь. Я волнуюсь, потому что чувствую, как он сам вне себя от волнения. И сегодня я опять его могу не поцеловать. Нет, меня это отнюдь не злит или огорчает. Просто боюсь сделать ошибку, стать напористым, показаться бестактным мудилой. Мои прыщавые шестнадцать, вы, увы, не вовремя. — Дэн, я не думал, что в нашем городе есть такие живописные места! — Крис осматривается вокруг и радуется, словно открыл Америку в своём родном городе. — Выходил бы чаще гулять, знал бы! А то одна работа, да пациенты, — я делаю пару кадров, запечатлевая его забавное выражение лица на фоне местного ландшафта. Кристиан понимает, что я прав, и соглашается, кивнув сквозь скромную улыбку. Всё ещё осматриваясь вокруг и сияя от восторга, он указывает рукой то на красивый мост над ручейком с мелкими рыбёшками, то на статуи из постриженных кустарников вечнозелёного самшита. Тут же ускоряя свой шаг в их сторону, что есть силы, он просит меня сфотографировать его рядом с зелёной фигурой, похожую на стройную барышню в винтажной одежде и с кружевным зонтиком над головой. Что ж, не только во мне проснулись сегодня мои прежние шестнадцать. Кристиан приобнял её, ставя мягко руки на её талию и смотрит довольным, победным взглядом в объектив моего фотоаппарата, будто нашёл себе сокровище. Нет, ну я понимаю, что это всего-навсего обычная зелёная статуя женщины, но, по-моему, я только что приревновал Кристиана к простому кустарнику. — Что-то не так, Дэн? — он, видимо, тут же уловил мои эмоции. — Да нет, просто подумал кое о чём, точнее вспомнил… — Боже, как глупо с моей стороны. Веду себя, словно тупой мальчишка. И отчего мне вспомнилась история Кристиана с его бывшей? Но, сделав ещё пару быстрых кадров, я продолжаю, смотря куда-то за спину Криса: — Слушай, а ты не хочешь взобраться на во-о-он ту горку? — и я указываю ему на нечто похожее на маленькую гору, никак иначе. — Эм, ну, как бы… — Крис смотрит на свои туфли, которые явно не кроссовки, но откинув сомнения, выпрямляется, поправляет белоснежную футболку и смело соглашается: — А, что, давай! — а я не знаю, радоваться ли мне от того, что мы на одной тупой волне, или же перекреститься. Купив бутылку воды, мы направляемся наверх. Издалека та самая горка не казалась нам такой… горой! В прошлый раз, когда я поднимался по ней для очередной фотосессии молодой пары, мне эти камни не казались столь большими. А теперь под ногами одни валуны, на которых можно взобраться чуть ни ли с разбегу, как паркурист или бешеная обезьяна. Уж я то точно так сейчас выгляжу, пока взбираюсь по ним, оставляя Криса позади. Я уже успел сто раз пожалеть, что предложил Кристиану взобраться на эту импровизированную гору, смотря, как он скользит своими туфлями по большим камням. Но вижу, его это мало волнует. Чуток разозлившись, Крис находит решение — он садится на один из валунов и снимает обувь, и вот так вот в носках шагает себе дальше, держа усердно равновесие. Я чуть не прыснул со смеху, и благо Крис этого не заметил — кто знает, может, это бы обидело его. Но чем выше мы поднимаемся, тем сильнее обнажает свой силуэт белый город с зелёными вкраплениями. И вся тяжесть от подъема уходит куда-то на второй план. — У тебя ещё не появилось желание меня послать куда подальше за эту затею, а, Крис? — я решаю подать ему руку, этак помочь на последних метрах, и тут же смеюсь, понимая по его лицу, что он бы таки сделал бы это но… — Да нет, Дэн, для этого мне смелости, наверно, не хватит. Этика, мать её… Я бы не посмел, — и Крис опять чуть не спотыкается, тихо чертыхаясь. — Я всё слышал, смельчак! Крис улыбается — какая уж там этика, когда карабкаешься в носках по валунам. А если честно, смелость — это, действительно, то, что мне нравится в Крисе. Стать врачом — смелость. Принять нестандартные чувства чужого тебе, по факту, мужчины — смелость. Ответить взаимностью — смелость. Забыть прошлое и, рискуя, шагнуть в непонятное будущее — я бы сказал отвага. Шагнуть по каменистой местности босиком, вверх, под палящим солнцем, из-за предложения какого-то придурка, вроде меня — ну, верх безумства! И я бы соврал, если бы сказал, что это мне не нравится. Хотя, дойдя до вершины, я понимаю, что я не достоин такой жертвы — и я сейчас вовсе не о появившихся дырочках в носках Криса после нашего скалолазания. Почему не достоин? Потому что я не такой смелый, как он… — Фух! Кажется, я уже старею, — заливается смехом мой милый нейрохирург, пытаясь восстановить дыхание, и присаживается на верхний валун, возле сосны. И как она здесь стоит — такая одинокая, чуток кривая от ветров, но от этого не менее восхитительная? Я перешагиваю чуть назад, на ступень ниже, чтобы заснять на плёнку эту красоту. В кадр попадает и сам Крис — на его лице играют блики солнца, а тени от сосновых веток борются за каждый миллиметр на его лице. А мне хочется выиграть эту войну теней и покрыть самому поцелуями его светлый лик. — Ты не стареешь, Кристиан. Наоборот… Как мой дядя говорил мне на каждый день рождения: «Человек не стареет, а словно вино становится с каждым годом всё лучше, богаче и вкуснее…» — я приседаю рядом с Крисом, и мне с трудом даются последние слова о дяде. Видимо, мой голос как-то странно дрогнул. От самого Криса это не ускользает, и он решается спросить меня осторожно: — Почему ты о дяде говоришь в прошедшем времени, Дэниел? Прости за возможно бестактный вопрос: его нет в живых? — Замечая мою кислую мину, Крис просто берёт меня за запястье, этак в знак поддержки: он понял всё сам, без всяких слов. Сам же я держу свой чёртов фотоаппарат вместо того, чтобы в ответ взять его так же за руку. Блин, я когда-нибудь вообще осмелею? — Я любил своего дядю, — начинаю я, устремляя взор куда-то в горизонт, будто в нём вижу кадры из прошлого и с ностальгией наблюдаю за ними. — Любил я и то, как он всегда умел находить нужные и правильные слова — такие простые и искренние, чтобы понять и поддержать кого угодно. Он был для меня даже лучше моего собственного отца. Мой отец вообще отдельная тема… Когда он увидел, что я проколол себе уши в добавок к своим, на тот момент, ярко рыжим волосам, такой кипиш устроил! Назвал меня «грёбанным педиком», «позором семьи», и потом всегда сетовал, мол: «Дожили!». А ещё к этому пригвоздил то, что я выбрал стать всё же фотографом, а не адвокатом, как он. И понеслась, что я не сын ему, что видеть меня не хочет и жалеет, что в своё время он мало, оказывается, давал мне пиздюлей. Будто это вообще как-то решает какие-либо вопросы… — Я горько усмехаюсь, вспоминая то, как его кожаный ремень всегда прилипал к моей голой детской заднице, когда я расписывал фломастерами свежие обои. — Я сочувствую тебе… — Ерунда… Видимо, я за дело тогда получал. А дядя… Дядя защищал. И однажды он просто проспорил отцу, после этого всего, целый ящик пива, — я улыбаюсь сразу же, как вспоминаю выражение лица моего отца после его «справедливой победы». — Мой дядя был хорошим педагогом, чтобы ты понимал, и настаивал на свой педагогический опыт и действующие методы в воспитании. Отец поспорил с дядей на то, что тому с его методами не удастся сделать из меня «нормального человека», потому что, цитирую: «Если эта дрянь (ака пидорство) вошла в кровь, хрен её вытащишь обычными педагогическими методами! Такую дурь выбивать нужно с потрохами». Тогда меня это задело, но теперь я смеюсь открыто, понимая, что за этим спором последовало. — Хочешь сказать, что методы дяди не сработали?! — вопросительно смотрит на меня Крис, а я не выдерживаю его любопытного взгляда и гуляю глазами то по его бровям, то по его скулам, носу, губам, и, сглотнув, решаюсь всё же отвести взгляд от него, точнее от греха подальше — невыносимо красивый. Присосусь досмерти, ей Богу. — Пхах, ещё как сработали, Крис! Только в обратную сторону. Отец не учёл, насколько его брат может быть мудрым. Оказывается, дядя и впрямь поговорил со мной тем вечером, наедине, предварительно купив ящик пива и поставив его в гараж, в холодильник. Он даже не пытался меня переубеждать, — я не могу удержать свой смех. — Мы тогда с ним пошли на озеро, порыбачить. Нас ещё здорово комары покусали, черти… Кристиану видимо становится как-то неудобно сидеть, раз он сейчас ёрзает по этому валуну и вытягивает ноги — судя по всему, они у него немного затекли. И руку он также убирает с моего запястья… — Ты продолжай, Дэн, продолжай, я внимательно слушаю, — пыхтит он, выбирая более удобное положение, и становится лицом ко мне, чуть ближе, но ногам так и не находит место. — Что? Просто хочу видеть тебя лучше… — Ты прям как серый волк с Красной Шапочкой… — Что ж, туплю я как всегда мастерски, но тут же беру его ноги и ставлю их вытянутыми себе на колени. Да ладно! Я осмелился на большее? — Так лучше? — Кристиан довольно кивает в ответ, хоть и не ожидал от меня такого. А я продолжаю свой рассказ: — Так вот, там у озера, мой дядя объяснил мне: в том, что я не такой, как все, нет ничего зазорного. Что это лишь моя индивидуальность, особенность. Это прекрасно, что я услышал себя, познал себя и договорился с собой. И менять себя, только потому, что якобы не вписываюсь в чьи-то, как принято говорить, «нормы» — это не нормально. И знаешь, тогда он мне задал лишь один вопрос: «Дэнни, тебе так хорошо? Ты счастлив, ощущая себя таким?». — А ты что на это? — Да… Я ответил ему: «Да, дядя, я счастлив, ощущая себя таким. Но не счастлив, когда других это огорчает». Поняв, что я имею в виду, мой дядя просто ответил: «Это и есть твоя «норма», Дэн. Норма, которая не вписывается в другие, сотни существующих, индивидуальных норм. Предположим, что ты идёшь в гости к другу, с которым тебе уютно. Войдя в его квартиру, ты замечаешь обои необычайно ярко-оранжевого цвета. Ты вообще ненавидишь этот цвет с самого детства, потому что ты переел как-то апельсинов и тебя обсыпало с ног до головы. И вот, поначалу да, тебя этот цвет раздражает. Возможно, даже скажешь другу: «Фу, что за безвкусица?! Как можешь жить в такой комнате?». Но ты же не собираешься делать капитальный ремонт попросту потому, что тебе не нравится цвет его обоев, правда? Ты же не идиот. Ты просто принимаешь этот факт, потому что ты пришёл к другу и рад его компании, а не ради оценки его квартиры. Ваши взаимоотношения, думаю, не должны зависеть от цвета стен в его квартире. Хорошо провести время и разделить с ним приятное общество — вот что важно». Мне кажется, тут уместна небольшая пауза, чтобы дать Кристиану переварить всю эту ерунду про оранжевые обои — вон, как смотрит на меня: брови свёл, губы поджал, и почти не дышит. — И всё же, это действительно безвкусица, ну, кислотно-оранжевые обои. — Пожалуй, соглашусь. Но как аллегория сойдёт, — смеюсь. — Я поначалу не понимал всех метафор и аллегорий дяди. Тот двадцатилетний «Я» находился ещё в поиске себя, своей правды, и ни с кем, кроме дяди, не говорил о наболевшем настолько прямо. — С друзьями даже? Или с мамой, например? Она уж точно, думаю, должна была тебя понять… — У таких как я мало друзей, Крис. А родители… Иногда мне кажется, что эта сосна куда ближе мне, чем они… — и я решаю, что на этом философии с моей стороны на сегодня хватит. — Я рад, что ты понял, кто ты, и принял себя таким, каков ты есть, несмотря ни на что… — завершает выводом Крис. — Это смело и достойно похвалы.____⌘____
Наши дни
Смело? Достойно похвалы? Я не знаю, о чём думал ты, мой родной, когда сказал мне эти слова: о моём дяде, его мудрости или же обо мне в прошлом и о моих поступках в будущем? Правда, не знаю. Но мне кажется, ты попал так или иначе в точку. Я не знаю, что мной двигало в тот самый момент, когда я положил в сторону тот чёртов фотоаппарат и приблизился к тебе… настолько близко, что война Теней и Солнца прекратилась на твоём лице — видимо, я заслонил Солнце собой, простым мужчиной, который просто полюбил и не знал, что дальше делать с этим. И тогда я лишь надеялся, что это не поведёт за собой мрак и непогоду, словно тучи нависающие над головой. Я лишь надеялся, что когда-нибудь, как сейчас, когда я тебя целую, как тогда, в первый раз, ты вновь скажешь, что я стал для тебя твоим личным Солнцем. И я не знал, что делали тогда мои руки, когда, как и сейчас, не ведо́мые мной, потянулись к твоему лицу, слегка шершавыми пальцами поглаживая твои необычайно мягкие щёки. Я думал, что дело в твоём бальзаме после бритья, но таков был сам ты — мягким, хоть и иногда колючим на второй день. Я не знал, что делали тогда мои губы, когда, как и сейчас, касались твоих, так невесомо и еле ощутимо, а моё сердце колотилось, будто ходил по минному полю — не хотелось нарваться на бомбу, которая взорвёт всё к чертям, и нарушит эту минутную, столь хрупкую гармонию между нами. Люди нас не понимают. А мы до сих пор пытаемся сохранить долгое перемирие. А наступит ли когда-нибудь истинный Мир? Поймут ли нас когда-нибудь? Сможем ли мы дышать свободно и сохранить Любовь, на зло всем звёздам? Я не знаю… Но это не важно, пока я тебя держу крепко в моих объятиях, никак не тисках, и словно Магеллан, готов совершить ещё сотню кругосветных путешествий, чтобы доказать, — не другим, а себе, — что для меня ты — безупречнее всех земных Чудес! Я не знаю, каких богов мне благодарить, чтобы эти руки оставались всегда такими же тёплыми, мягкими и любящими, пока поглаживают мою спину во время наших страстных объятий. Как я могу поставить на вечность мою к тебе любовь, чтобы моё имя с твоих уст всегда звучало столь ласково и томно, как сейчас, когда нет ничего единее, цельнее и прекраснее, чем мы вдвоём в этой комнате, в нашей с тобой постели, среди городского шума улиц, постоянной суеты и сплетен? Механизмы скольких часов мне сломать, чтобы Время перестало так неумолимо течь, смывая и разбивая столь хрупкие надежды, чувства и мечты; чтобы Оно перестало напоминать нам с тобой, что мы не вечны, хоть сами и мечтаем глупо о Вечности? Нам нужно успеть, ты понимаешь? Сколько раз мне целовать твои холодные, аккуратные ступни и маленькие родинки на них, опаляя их моим дыханием, чтобы твоя походка была всегда лёгкой, а ты никогда не спотыкался о камни этой дурацкой Жизни, которая никак не за нас?! Сколько Вселенных мне умолять, чтобы я смог касаться тебя без страха потерять, словно мираж; без чувства, что для других это всё — неправильно? Чтобы сливаясь воедино с тобой, я в каждый раз смог оживлять пионы на твоих изгибах, заставляя их дышать, жить и благоухать… Дурманить меня. Потому что это чертовски правильно и так естественно! Мир нам твердит: «Вино из пионов не существует!». А я смело готов повторять: «Я от него сейчас пьян». Я не думал тогда, как и сейчас, о том, что нас ждёт позже, через месяц, год, десять лет, лишь хотел сохранить тот момент в памяти, словно он первый и последний рядом с тобой. Да, я стал чуточку смелее тогда, а сегодня, благодаря этому, я всё ещё могу целовать тебя, надеяться и верить, что у нас с тобой всё получится. Я не знаю ответы на все мои вопросы, и, пожалуй, даже не хочу их узнавать — просто не перестану делать то, что умею, и чему ты сам меня научил: верить, надеяться, прощать… Любить тебя — безудержно, смело, без страха, словно в первый и в последний раз. И этот круговорот как минимум вечен. Верю… Вечность — мы сами сотворим Её своими же руками и их теплотой, оставляя этому миру самое прекрасное напоминание того, что нет ничего правильнее наших неправильных, но столь искренних чувств. Это я тебе обещаю. А пока, засыпай у меня на груди, такой усталый и счастливый, и услышь, как это сердце бьётся за тебя. Спи, пока очередной звонок из больницы не разрушит вновь твой сладкий сон.