***
— Не хочу с тобой разговаривать, — чеканит Дилюк ледяным тоном. Кэйа смотрит на него с упавшей верой в человечество в глазах, открывает было рот, но Дилюк припечатывает: — Не хочу! — Дилюк… — умоляюще тянет Аякс. Рука ложится на плечо, но Дилюк грубо её сбрасывает и делает по прелой листве шаг назад. — Да послушай ты! В самом сердце леса, далеко за кладбищем, где они просто обожают играть поздней осенью, они втроём стоят абсолютно одни, и каждое даже шёпотом произнесённое слово эхом скачет между деревьями. Дилюк угрюмо оглядывает виноватые, растерянные лица друзей — кажется, уже бывших друзей. И волком смотрит на Аякса: — Не оправдывайся, ладно? Хотите быть только вдвоём — кто я такой, чтобы вам мешать? — Ты наш друг, — одними губами шевелит Аякс. Дилюк отворачивается. — Ненавижу тебя, — шипит он за спину, — и тебя, — Кэйа снова открывает рот, но Дилюк взрывается: — Вас обоих ненавижу! Листва скользит у него под ногами, когда он, гордо распрямив спину и глотая злые слёзы, устремляется к выходу из леса. Кэйа бросается за ним следом, пытаясь что-то сказать, и Дилюк слышит, как топот других ног исчезает где-то у него за спиной — Аякс убегает прочь, глубже в лес, и Дилюк с мстительным удовлетворением думает: отлично, ну и пусть. Пусть он заблудится, пусть не возвращается, пусть Кэйа за ним бежит, и всё у них без Дилюка сложится просто замечательно. А он — ему друзья не нужны.***
— Я бродил по лесу весь вечер, пока не стемнело, — мерно говорит Тарталья. В его ярко-синих глазах Дилюк видит отражение насмерть перепуганного мальчишки, которого он сам прогнал от себя пятнадцать лет назад. — Я звал на помощь. А потом услышал… что-то. Оно гналось за мной. И я побежал.***
Аякс спотыкается и падает навзничь в кучу прелой осенней листвы. — Твою мать!.. Конечно же. По закону жанра, он обязан был — он смотрел много ужастиков, он знает сценарии наизусть, стоит ли сейчас удивляться. Получается только выкашлять оставшийся в лёгких воздух и на дрожащих ногах попытаться встать. Его руки и колени измазаны в грязи, по лицу стекают мелкие капли крови — ветки хлестали во время бега, а он даже не замечал. Кровь затекает по ложбинке от крыльев носа к губам, и Аякс проходится по ним языком, а потом машинально сглатывает. Солёно. Где-то за спиной раздаётся голос. Отдалённо знакомый — где-то он его уже слышал, точно слышал! — почти задорный: — Не убегай, ладно? От меня всё равно уже никуда не деться. Давай поговорим. Аякс разворачивается, силясь выровнять сбившееся от ужаса дыхание. В двух шагах от него стоит мальчишка — с виду даже моложе, чем он сам, озорно улыбающийся, глядящий на Аякса с насмешливым прищуром. — Ты заблудился, — весело поясняет он, — в моём лесу. Значит, я взял тебя в плен. Темнота леса очерчивает контуры его силуэта, придавая взгляду какие-то зловещие искорки. Аякс не знает, откуда в лесу взялся этот мальчишка, не знает, как его зовут и кто он такой, знает только то, что до смерти его боится. Он поднимается на ноги, срывается с места, но насмешливое лицо вырастает как будто из-под земли. Аякс разворачивается, бросается в другую сторону — нет, он всё ещё там, всё ещё смотрит прямо на него. — Я взял тебя в плен, — упрямо повторяет он. — Ты никуда от меня не сбежишь. Аякс делает пару шагов назад, спиной упирается в жёсткий ствол дерева. Переводит сбитое дыхание. — Кто ты такой? — Можешь звать меня Тимми, — мальчишка с улыбкой протягивает ему руку. — Я здесь живу. Люди забрали у меня дом, так что теперь, — улыбка превращается в зловещий оскал, — я заберу тебя.***
— Из его детской болтовни я понял немногое, — рассказывает Тарталья своим сложенным на коленях рукам, которые к этому моменту начинает бить мелкая дрожь. — Он был… духом, кажется. Я не знаю. Не могу объяснить. И он сказал правду: он исчез, а я не мог выйти из леса. Я бродил там будто целую вечность, звал на помощь, но не нашёл ни единой тропы, которая могла меня вывести. Я был его пленником. Пленником какого-то восьмилетнего мальчишки. Смешно звучит, да? Дилюк не отвечает. Вся его вера в осязаемое и рациональное сейчас даёт трещину. Он ни на миг не подвергает сомнению чужие слова — знает, что Тарталья не лжёт. И дело здесь не в том, что Дилюк хороший психолог, а в том, что пазл, в котором долгое время не хватало деталей, наконец начинает складываться. И если для этого придётся принять на веру все старые легенды… Что ж. Ладно. Если естественным всё происходящее не объяснить — придётся так. Дилюк мало что может сделать. Он только молча делает шаг от двери, садится на кровать рядом с Тартальей — та чуть скрипит под его весом — и просто говорит: — Но ты выбрался. Теперь ты здесь. — Он предложил сделку, — Тарталья поводит плечами. — Я уже успел понять, что он может намного больше, чем говорит. И он сказал, что выведет меня из леса, вернёт мне нормальную жизнь… Но рано или поздно я должен буду к нему вернуться. Сказал, что взрослые интереснее, чем дети. Или так — или я остаюсь. Дилюк мало что понимает. Но делает попытку: — И ты согласился. — Это было лучше, чем вечность бродить по проклятому лесу, — кивает Тарталья. — Сделка простая: он даёт мне пятнадцать лет спокойной жизни, а потом я возвращаюсь. Он сказал это — и снова исчез. По тропе я вышел из леса, но… довольно скоро я понял, что не вернулся целиком. Кусок меня как будто вырвали и оставили в том лесу. Больше никто в городе меня не помнил. Когда я нашёл тебя и попытался поговорить, ты меня не узнал. Ни ты, ни Кэйа — никто из вас… Дилюк легко может прочитать в его глазах отражение ужаса того мальчишки, который спустя долгие часы, а может, дни блужданий по лесу вернулся домой… чтобы обнаружить, что его друзья даже не помнят, кто он такой. Взрослым он уже не может в полной мере осознать этот страх — но может представить, как чувствовал себя тринадцатилетний Аякс, когда понял это. — Больше я ни на шаг не отходил от семьи. Они были единственными — и все эти пятнадцать лет я жил и боялся, что если я пропаду хотя бы на день, то вернусь к чужим людям. Мы уехали из города, поселились на ферме недалеко от Сан-Франциско, — Тарталья больно улыбается, — так что наврал я только частично. И когда пятнадцать лет стали подходить к концу, я понял, что боюсь возвращаться. Дилюк медленно кивает: — Но тебе пришлось. — Но мне пришлось. Три недели назад я наткнулся в газете на заметку о том, что в Лаймонде пропал человек. Тогда я понял: лес, этот мальчишка оттуда — он забирает их. Так же, как меня. И это всё моя вина, понимаешь? Мне нужно было вернуться, чтобы остановить это. И я вернулся. Я так хотел с тобой поговорить, что не удержался. Выдумал красивую легенду, притворился, что не знаю тебя… Я был уверен, — Тарталья печально усмехается, — что ты ни о чём не догадаешься. Я недооценил тебя. В этом моя ошибка — потому что теперь ты помнишь меня и знаешь, что я должен буду уйти. Только так люди перестанут пропадать. Только так вы сможете найти их и вернуть назад. Под конец рассказа его пальцы начинает бить крупная дрожь. Тарталья сжимает их в кулаки, чтобы её унять, но дрожь переключается на всё тело — и Дилюк, сам не понимая, что делает, накрывает его руку своей ладонью. — Тепло, — выдыхает Тарталья в пространство. Дилюк молча смотрит куда-то сквозь него. Проклятье, он не умеет ни принимать утешения (когда Кэйа попытался подойти к нему после аварии, он на него наорал), ни тем более утешать. Он никогда не находит нужных слов, он просто в этом плох. А что сказать человеку, которого не видел пятнадцать лет и который вернулся домой на верную смерть? Всё это так далеко от того обыденного, к чему Дилюк привык за годы жизни в Лаймонде. Всё — Тарталья, его рассказы, пропавшие люди… — А я всё пытался хоть чем-то это объяснить… — Дилюк наконец с рваным смешком качает головой. Впервые в жизни он чувствует себя неуверенно и, чёрт возьми, неловко, что ли. — Чем-то логическим. — Ты мне не веришь? — теперь Тарталья смотрит ему прямо в глаза. Кажется, он не удивится, если так. — Верю. Возможно, не до конца: он всё ещё пытается уложить в голове всё, что спешно приходится задействовать как рычаг, чтобы перевернуть весь мир с ног на голову. Но, пожалуй, с большего… — Не хочу возвращаться, — тем временем пусто бормочет Тарталья. Его пальцы под ладонью Дилюка скребут простыню на кровати. — Жить и постоянно бояться, что даже родные люди могут однажды тебя не вспомнить… Мне этот лес пятнадцать лет в кошмарах снился. Я пытался выяснить хоть что-нибудь, наводил справки, встречался с Чжун Ли… Без толку. Способа покончить с этим нет. — В ту ночь в гостинице, — негромко говорит Дилюк. Чувства потом, сейчас он должен окончательно всё прояснить. — Ты виделся с ним, верно? Альбедо сказал, там было два человека. Тарталья кивает: — Я приехал, чтобы поговорить с Чжун Ли, но… он появился прямо из воздуха. Я и моргнуть не успел, а вокруг уже был чёртов лес. Я пытался договориться, просил вернуть всех остальных, раз уж я всё равно здесь, — Тарталья мягко поводит плечами. Дилюк усиливает хватку на его пальцах, сжимая их до белеющих костяшек. — Видимо, дипломат из меня никудышный. Но у меня ещё есть немного времени. Когда я уйду окончательно… вернутся остальные. — И я тебя больше не вспомню. — Не так уж и плохо, скажи? Улыбка у Тартальи выходит предательски дрожащей. А на Дилюка наваливается полное осознание своей вины. Если бы он разобрался со всем ещё в детстве — Тарталья… нет, Аякс не сбежал бы в лес. Не заблудился бы. Он точно так же сидел бы здесь, но живой и здоровый, а не обречённый быть сожранным проклятым лесом, он бы смеялся, а не был бледным подобием приговорённого к казни, он был бы рядом с Дилюком постоянно, а не… сколько там времени у него осталось. — Я виноват, — убитым шёпотом признаёт Дилюк. — Я заварил всю эту кашу. Если бы не я… — Забавно, — снова улыбается Тарталья, — я-то как раз никогда и не думал тебя винить. Помнишь, как мы… А, конечно, не помнишь. Мои родители всегда говорили: неважно, насколько плох сегодняшний день, завтра всё равно встанет солнце и будет новый рассвет. Ужасно поэтично, знаю, но мне приходилось постоянно напоминать тебе об этом. Напоминаю и сейчас. Дилюк выдавливает из себя скорбную усмешку: — Завтра всё равно встанет солнце. Да уж. Избито до невозможности. Тарталья откидывается на кровать и смеётся в потолок. Кажется, сейчас ему легче — во всяком случае, бледный призрак смеха витает и в глазах, в которых до этого читался только настоящий ужас. — Город так изменился, — бормочет Тарталья одними губами. — Вы все повзрослели. А я как будто всё тот же перепуганный тринадцатилетний мальчишка, который так и не избавился от своей первой школьной любви. Наверное, он сам до конца не понимает, что говорит. А для Дилюка вдруг всё — и отчаянное стремление его, Дилюка, увидеть, и непринуждённый разговор за стойкой, и этот чёртов поцелуй — встаёт на свои места. — Значит, тогда мне всё-таки не показалось, — медленно говорит он. — Вы с Кэйей друг другу были ближе, чем мне. — Кончай притворяться, — посмеивается Тарталья, не глядя на него, — сам же всё знаешь. Дилюк знает. Но на этот раз так легко себя одурачить не даст. Удовлетворение от того, как под ним от неожиданности задыхается Тарталья, когда Дилюк наклоняется к его губам, чувствуется особенно остро. Он целует сразу, требовательно и напористо, в отместку за то, что сам Тарталья в первый раз посмел сделать это без разрешения — и у Тартальи уходит несколько долгих секунд на то, чтобы осмелеть достаточно. Он гладит большими пальцами его скулы, одной рукой соскальзывает на затылок, вцепляясь пальцами в волосы, притягивает к себе ближе и не отрывается даже тогда, когда у самого Дилюка в лёгких заканчивается воздух. — Прости, — на выдохе улыбается он Тарталье в губы, — не удержался. — Беру слова назад, — бормочет под ним Тарталья, — ты ни капли не изменился. Умом Дилюк, наверное, понимает, что это далеко от его понятия «правильных» вещей. Но раз уж Тарталья одним своим появлением заставил весь его мир разбиться на кусочки и собраться заново — почему бы и нет? Что здесь правильно, а что не очень, Дилюк как-нибудь решит для себя самостоятельно. А сейчас он решает, что ему до смерти нужен Тарталья. Пальцы Тартальи слепо шарят по его груди, пытаясь через новый поцелуй расстегнуть рубашку, и она, скомканная, летит на пол. Тарталья царапает ему плечи, видимо, наслаждаясь тем, как Дилюк шипит ему в губы, прогибается, чтобы было удобнее стянуть гольф, и когда Дилюк ложится на него сверху, то чувствует, как бешено бьётся чужое сердце. — Ты… — выдыхает Тарталья ему в губы, жмурясь с новым поцелуем. — О боже. На это я, когда сюда шёл, не рассчитывал. — Я тоже, — Дилюк поднимает бровь, — так что, остановиться? — Ещё чего. А затем из лёгких вышибает весь воздух, и он оказывается спиной на кровати. Тарталья выпрямляется на нём, проходится задницей по паху, усмехается, замечая, как Дилюк меняется в лице. Его расплетённые волосы неаккуратной копной разметаются по подушке, и Тарталья с удовольствием зарывается в них пальцами, наклоняясь за новым поцелуем. Прикрывая глаза, Дилюк только видит, как вспыхивают перед внутренним взором цветные пятна, когда другой рукой Тарталья сжимает его член сквозь ткань брюк. Он вслепую расстёгивает ширинку, тянет штанины вниз по ногам и, пока Дилюк отпихивает их с кровати, проводит мокрой дорожкой из поцелуев по всей груди. Доходит до паха, поддевает резинку трусов, смотрит почти насмешливо, с поволокой — как у него до сих пор вообще сохраняется рассудок? Откидываясь на кровати, Дилюк рукой заставляет его уткнуться лицом в пах — и Тарталья, посмеиваясь, целует головку сквозь ткань трусов. А затем одним движением стягивает и их тоже. Он не церемонится и не поднимает взгляд — проходится влажными поцелуями сразу по всей длине, пальцами пережимает основание, берёт в рот головку, языком обводя уздечку. Дилюк рвано выдыхает: — Терпеть не можешь, когда всё не по твоим правилам, да? Тарталья не отвечает, только в глазах, когда он упирается взглядом прямо в его лицо, пляшет дьявольский огонёк. Он медленно пропускает член в рот сразу наполовину, ведёт вверх, а затем снова — на долю дюйма ниже, пока наконец, не выпуская изо рта, не берёт целиком. Если до этого в голове ещё и вертелись какие-то невнятные мысли о том, что лучше не стоит, что всего этого слишком много, что это неправильно, то сейчас они куда-то пропадают. В конце концов, когда ещё?.. Дилюк вздрагивает, чувствуя, как носом Тарталья утыкается ему в пах, а узкие стенки горла сжимаются на члене, выбивая искры из глаз. Пальцами он удерживает Тарталью за волосы, заставляет взять ещё глубже, хотя физически уже некуда, и Тарталья, даже не давясь, наблюдает за ним с таким удовольствием, будто отсасывает не он, а ему. У него, какой-то периферийной мыслью отмечает Дилюк, неплохо получается. Тарталья медленно ведёт головой вверх, а затем снова насаживается до основания. Каждый раз, когда Дилюк думает, что он больше не выдержит, Тарталья со всё тем же огоньком в глазах доказывает, что Дилюк думать не умеет. Он двигается слишком осторожно, слишком медленно, чтобы кончить, пальцы постоянно пережимают основание члена, не давая даже почувствовать нарастающее возбуждение, и Дилюк, наконец ломаясь, шипит: — Кончай уже этот цирк. С влажным звуком выпуская член изо рта, Тарталья делает глубокий вдох. И улыбается: — Я думал, тебе нравится. Не давая себе опомниться, Дилюк за волосы тянет его на себя. Звук расстёгнутой ширинки режет по ушам, одним простым движением Тарталья оказывается перед ним полностью голый, а его одежда летит на пол, ко всей остальной. Дилюк замирает, разглядывая его тело в полутьме спальни — Тарталья высокий, у́же в плечах и бёдрах, его кожа на оттенок светлее, — а затем в лоб спрашивает: — Я или ты? Тарталья понимает без дополнительных намёков. Ложится сверху, усмехается в поцелуй: — Давай ты, — и, отстраняясь, проталкивает в ещё приоткрытый рот сразу два пальца. Дилюк проходится по ним языком, фиксирует на себе взгляд Тартальи — мутный, глубокий. Когда тот убирает руку, Дилюк поднимает бровь: — Уже приходилось? — Когда ты знаешь, что на следующее утро тебя даже не вспомнят, — Тарталья обыденно поводит плечами, — грех не воспользоваться. Мимолётную боль от сказанного он маскирует тихим стоном на выдохе, проталкивая палец внутрь. Другая рука снова ложится Дилюку на член, большой палец обводит головку — он будто всеми доступными старается отвлечь и его, и себя от того, что будет после того, как всё закончится. Руки у Тартальи оказываются заняты, и Дилюк, пользуясь этим, поддевает его за подбородок, оставляя на шее влажный поцелуй. Тарталья будто знает, как довести его до предела, а потом так и не столкнуть в пропасть: он ведёт рукой по члену так же медленно, как и отсасывает, и в глазах каждый раз, когда Дилюк нетерпеливо вскидывает бёдра, разливается чистейшее удовольствие. Он растягивает себя сразу двумя пальцами, тихо стонет, когда Дилюк зубами задевает ключицы или больно царапает плечи в отместку за свои собственные, но даже не думает останавливаться — и только в тот момент, когда пальцы Дилюка сжимаются на его бёдрах, заставляя сесть сверху на стоящий член, переводит на него мутноватый взгляд. — Думал, ты терпеливее, — поднимает бровь он. Дилюк не отвечает. Хватает выбитого из Тартальи стона, когда он поднимает его за бёдра и направляет в себя. Тарталья на дрожащих руках упирается в него, пальцы царапают живот, когда он медленно приподнимается и насаживается сразу до основания. Дилюк жмурится до цветных пятен в глазах, чувствуя, что благодаря медленному темпу с самого начала, сейчас его надолго не хватит — но Тарталья, не давая ему опомниться, начинает двигаться сам. Его негромкие стоны заставляют узел в низу живота скручиваться всё туже с каждым новым толчком. Дилюк откидывается на спину, Тарталья тут же оказывается рядом, целует влажно и глубоко, с языком, снова стонет в поцелуй — руки упираются в плечи, и Дилюк, сжимая пальцы на его заднице, перехватывает инициативу. Он двигается быстрее, с удовлетворением чувствуя, как задыхается Тарталья, как громко, будто силясь проломить рёбра, стучит его собственное сердце. — Не устал? — хмыкает он Тарталье на ухо. — Ещё чего, — тем же тоном бросают в ответ. Его сбитому дыханию Дилюк не верит. Он толкает Тарталью в грудь, опрокидывает на смятые простыни, нависает сверху, с удовольствием отмечая, какой поволокой подёрнуты синие глаза. Тарталья распахивает их ещё шире, когда Дилюк толкается сразу на всю длину, вбивая его в кровать, рот открывается сам собой, и Дилюк наклоняется ниже, срывая стоны. Чужие пальцы больно проходятся по свежим царапинам, Тарталья усмехается ему в губы — даже сейчас он умудряется выглядеть так, будто трахают здесь вовсе не его. Дилюк останавливается, восстанавливая сбитое дыхание, тянется рукой к члену Тартальи. Он не собирается его дразнить — надрачивает быстро и с силой, даже не думая двигаться сам, Тарталья, путаясь в собственных ощущениях, вдруг вскидывается — и Дилюк отнимает руку. И делает новый, медленный толчок. — Ненавижу тебя, — обречённо стонет Тарталья. — Я же почти… — он не договаривает: Дилюк большим пальцем едва задевает головку, и Тарталья плотно жмурится. Видит Бог, или кто там в этом проклятом городе вместо него — Дилюку стоит большого труда держаться самому. Тарталья под ним, разметавшийся, разгорячённый, с огненным взглядом и приоткрытыми губами, красными от поцелуев, выглядит так, что кончить можно от одного его вида. Но после всего, через что он его протащил, Дилюк не собирается уступать ему так просто. Он отстраняется — от Тартальи слышится только ещё один обречённый стон — и, перехватывая его за бёдра, заставляет перевернуться. Тарталья становится на дрожащие колени, упирается локтями в кровать, но Дилюк не даёт ему и этого — тянет за волосы, вынуждая вскинуться, и заводит запястья за спину. Пальцы больно скребут по коже, когда Дилюк, удерживая Тарталью на весу, толкается снова. — Да твою мать, — стонет Тарталья, стоит Дилюку слегка прикусить его за загривок, — прекрати это! — Прекратить что? — вежливо осведомляется тот. В таком положении член заходит глубже, и каждый толчок выбивает из Тартальи новые, куда более громкие стоны. — Ты издеваешься, — шепчет Тарталья, — ты просто надо мной издеваешься. Дилюк с усмешкой качает головой. — Пока нет. А вот теперь… — рука снова ложится на член, Тарталья мелко вздрагивает, изгибая спину, дёргает запястьями, но Дилюк держит слишком крепко. — Теперь — да, возможно. В глазах рябит, фокус теряется. Дилюк чувствует, что сам долго не выдержит — но, на его счастье, Тарталья сдаётся первый. Дилюк отпускает его запястья, и Тарталья, плохо работая свободными руками, падает на кровать. Переворачивается, сам перехватывает член, направляя в себя, и только блаженно стонет, когда Дилюк одновременно с толчком проводит по его члену пальцами. Одинаковый ритм заставляет Тарталью буквально задохнуться — и Дилюк, чувствуя, как напрягается чужое тело под ним, наклоняется за поцелуем. Оргазм Тартальи он чувствует почти так же отчётливо, как свой собственный. Тарталья притягивает его к себе, упирается пятками в спину, ладонями зарывается в волосы, стонет долго и почти надрывно — и только тогда Дилюк позволяет сорваться и себе. По глазам режет вспышкой, дыхание сбивается — а приходит в себя он, уже лёжа на кровати и ловя обожжёнными губами воздух. Рядом лежит Тарталья — тёплый, живой Тарталья. Дилюк ловит в расфокусе его лицо, то, как он бешено, как придурок, улыбается: — Ты красивый. Дилюка не хватает на ответ. Только на чёткую мысль о том, что Тарталья — тоже. Когда тело восстанавливается настолько, что Дилюк чувствует себя способным сесть, он тянется за салфетками в ящике. Бросает пару Тарталье, отстранённо следит за тем, как он приводит себя в порядок и шарит по полу в поисках одежды. Дилюк не курит, но сейчас почему-то чувствует острое желание закурить. Дурацкая мысль, затерявшаяся за другими ощущениями, пронизывает вдруг до самых костей. — Ты же не хочешь сказать, — зовёт он почти шёпотом, — что я и это забуду? Сидящий спиной к нему Тарталья вздрагивает. Несколько долгих секунд в спальне не слышится ничего, кроме их сбитого дыхания и стука дождя по подоконнику. — Забудешь, — в голосе Тартальи что-то ломается. — Зато я буду помнить. Всплеск эндорфинов после секса уходит куда-то вглубь, оставляя после себя пугающую пустоту — которую и заполнить-то нечем, кроме того, от чего Дилюк пытался этой нелепостью убежать. И только теперь, пожалуй, наваливается полное осознание того, что произойдёт дальше. Тарталья тихо ложится на кровать, и Дилюк, не соображая, что делает, притягивает его к себе. Пока Тарталья здесь, он не собирается его отпускать. — Теперь я буду думать, что я хренов эгоист, — шепчет он в потолок. — Столько раз пытался представить, как бы получше до тебя донести, что из моего бара нельзя исчезать просто так, а в итоге… — Брось, — Тарталья кривится, — ты всегда был эгоистом, если хочешь знать. Я не жалею. А вот Дилюк жалеет. Ещё как. — Расскажи мне про город, — просит Тарталья, зарываясь пальцами в сбитые пряди. — Хочу знать, что здесь изменилось за пятнадцать лет. Раз уж я не смогу сам со всеми увидеться… — Сколько у тебя времени? Тарталья прячет грустную улыбку за отворотом головы. — Сегодняшняя ночь. Может, меньше. Дилюк молча смотрит в потолок, чувствуя, как перехватывает горло. Ровное дыхание Тартальи перемежается с его собственным, сердце бьётся почти в унисон. — Ну, — наконец вздыхает Дилюк, — давай начнём с того, что Альбедо поступил на криминалиста и уехал из города… Медленно, сбиваясь и прерываясь на редкие комментарии Тартальи, Дилюк рассказывает ему обо всём, что он пропустил. О том, как Кэйа порывался сбежать следом за Альбедо, но остался в полиции Лаймонда. О том, как Венти подал документы в Массачусетс, а после аварии ушёл в тяжёлую депрессию. О самой аварии, о гибели родителей, о том, как открыл бар и принял худшее в жизни решение — нанял туда Диону. О том, как попеременно общался то с Венти, то с Альбедо, огрызаясь на Кэйю всякий раз, стоило ему появиться в поле зрения. О том, как появилась Кли и как он нечаянно, сам того не зная, помог ей подорвать лабораторию Альбедо. Тарталья слушает — а затем принимается рассказывать сам. По его словам Дилюк медленно, но верно восстанавливает собственные воспоминания. Теперь он не просто знает, что Тарталья был где-то там, в его детстве, — он его по-настоящему помнит. Помнит ту фотографию с пирса, помнит их вылазки в лес, помнит, как они все вместе строили уже давно сгнивший и разваленный домик на дереве, как они перебрасывались записками на уроках, как пять дней в неделю отчитывались перед директором за очередную детскую шалость, как Тарталья всё его детство был рядом. И Дилюк понимает: когда Тарталья исчезнет, потому что на этот раз не может не, он забудет его точно так же, как забыл несколько лет их дружбы. Всё это просто сотрётся из головы, и Дилюк продолжит свою пустую жизнь в городе, может быть, иногда задаваясь вопросом, почему они с Кэйей больше не разговаривают или кто этот мальчишка со старой детской фотографии. Тарталья умолкает, слепо глядя в потолок. Дождь за окном, кажется, наконец-то затихает и превращается в редкий перестук капель по стеклу. — Неужели нет никакого… — начинает было Дилюк, но Тарталья жестковато обрывает: — Нет. Я копался в этом целый месяц. — Думаешь, я так просто позволю тебе встать и уйти? — А что ещё ты можешь сделать? Дилюк кусает губу. Что он может… хороший вопрос. Если бы он ещё что-то в этом понимал. — Завтра всё равно встанет солнце, — тихим голосом напоминает Тарталья. Но Дилюк ему почему-то не верит.***
Они проваливаются в короткий сон — во всяком случае, так кажется Дилюку. Когда в его дверь тихо стучат, первой мыслью становится леденящее кости «Он ушёл». Дилюк поднимается на локтях, окидывает взглядом маленькую спальню. Она действительно пуста. Сердце не успевает даже сделать предательский кульбит: раньше, чем Дилюк успевает поймать за хвост хоть одну ускользающую мысль, в спальню осторожно просовывает голову Диона. — Я закрыла глаза на случай, если ты голый, — говорит она, зажмурившись. — Понимаю, у тебя есть занятия поинтереснее, но твой телефон трезвонит целый вечер. Забери его и поставь на беззвучный, что ли, он меня вконец задолбал. Зажатый в двух пальцах телефон она и впрямь просовывает в дверную щель. Дилюк делает к ней нетвёрдый шаг — он не голый, в трусах, но сейчас это волнует его в последнюю очередь. — Тарталья, — только и говорит он, — ты видела его? — Тот рыжий красавчик? Он ушёл пару минут назад, я только поэтому вообще решила подняться… Дальше Дилюк не слушает. Непослушными пальцами забирает у Дионы заходящийся воем телефон, закрывает дверь и, догребая себя до кровати, падает обратно на неё. Ушёл. На этот раз окончательно. И он ничего — ничего! — не может с этим поделать. Телефон на секунду замолкает, чтобы захлебнуться рингтоном снова. Не придумав ничего лучше, чем сорвать злость на первом, кто решил его побеспокоить, Дилюк рявкает в динамик: — Какого хрена надо? — Это ты какого хрена не берёшь трубку! — бурно возмущается Венти на том конце. — Чем ты занят таким важным? Дилюк слепо смотрит в стену. За последние пару часов на него наваливается столько, что его давно должно порвать на мелкие кусочки от переизбытка мыслей в голове. Ничего нового Венти ему уже не сообщит. Но он, внезапно понимает Дилюк, может. — Я виделся с Тартальей, — сообщает он, просовывая одну ногу в штанину. Сейчас Венти заберёт Кэйю с Альбедо, они встретятся уже на кладбище, а там… Дьявол его забери. Придумают что-нибудь. Главное сейчас… — О, ну блестяще! Спроси у него, куда он дел моих друзей, ладно? Дилюк замирает с одной натянутой штаниной. — Кого? — Кэйю и Альбедо никто не видел со вчерашней ночи, я торчу в участке весь день, как дурак! — судя по голосу, Венти близок к панике. Судя по разом участившемуся дыханию Дилюка, он тоже. — То есть пока я думаю, что ты тоже пропал, ты там прохлаждаешься с похитителем? Откуда он взялся? Ты вообще в своём… — Езжай на кладбище, — велит железным тоном Дилюк. — Я буду там через десять минут. Объясню на месте. Итак, Кэйа и Альбедо пропали вслед за Тартальей. Странно, но Дилюка это уже не впечатляет. После всего, что случилось, у него просто нет сил на человеческие эмоции. Остаётся только чёткое понимание: он должен что-то сделать. А что именно… Придумает по дороге. Дилюк не знает, сколько ещё он будет помнить Тарталью, прежде чем забудет окончательно. Он просто надеется, что этого времени ему хватит, чтобы его найти. Снова.