***
В среду он заглядывает в комнату Акааши снова (и снова без стука!) и спрашивает: — Я в магаз, тебе что-нибудь взять? Будто они друзья. Будто такое для них в порядке вещей. «Порошок», — мстительно думает Кейджи, но вежливо отказывается. В четверг Тецуро врывается к нему в неприлично позднее время — за полночь, и будничным тоном интересуется: — Я тут скумбрию жарю, на тебя делать? — Я вегетарианец. — Ну, разумеется, — усмехается Куроо. И что это должно значить?.. — Но как там говорится… Рыба не мясо. Вообще-то, говорится не совсем так, но Кейджи помнит, что основа постмодернизма — это намеренное разрушение культурного кода, так что он Тецуро не поправляет. — Рыба тоже была живой. — Но эту-то уже убили. И я её уже купил, так что баланс не нарушится, если ты составишь мне компанию за завтраком. — Может, ужином? Час ночи всё-таки. — Может, и ужином, но я не люблю забегать вперёд, — он развязно подмигивает, и Акааши с медленно подступающим ужасом понимает, что Куроо с ним… флиртует?.. О нет. — Так что, компанию составишь? Я купил слишком много, и рыба пропадёт, если ты не поможешь мне её съесть. Думаю, пропавшее зря мясо куда трагичнее с точки зрения вегетарианства, чем одно исключение с твоей стороны, м? — Это работает не так, — говорит Акааши с лёгким удивлением. Он шутит или действительно не понимает? — Почему? — Куроо приглашает сам себя в комнату и садится на заправленную кровать Акааши, открытый к дискуссии, к которой его никто не призывал. Чего он ждёт? Вводную лекцию о вреде потребительского отношения к живым существам? Ждёт, что Акааши завернёт свои моральные убеждения в красивый буклетик ему на потеху? Они даже не друзья. У них ничего общего, кроме блока в общежитии. И, наверное, запаха — раз уж Куроо теперь пользуется его порошком. — Потому что я не обязан брать на себя ответственность за твоё невежество и непрактичность. — А вдруг я проникнусь идеей вегетарианства? Вдруг после разговора с тобой во мне что-то щёлкнет? Только представь, сколько мяса я съем за свою жизнь. Ты можешь это изменить. Куроо смотрит испытующе, провокационно. Акааши к таким взглядам привык. Когда открываешься людям, они почему-то решают, что этим ты вызываешь их на словесную дуэль с единственной целью — доказать, что именно твои моральные принципы верные и правильные. — Я стараюсь не навязывать свою позицию окружающим, — осторожно отвечает Акааши, как обычно, подбирая слова, когда беседа заходит на скользкую дорожку. Вся жизнь Акааши — одна скользкая дорожка, тонкий лёд, и он уже научился профессионально наворачивать на нём тройные тулупы. — Это не навязывание, если я сам прошу. — И всё же если тебя действительно интересует тема вегетарианства, советую обратиться к сторонним источникам. Существует множество статей, видео и даже подкастов, если ты относишься к тому типу людей, которые лучше усваивают информацию на слух. — Лучше всего я усваиваю информацию из первых уст. — Могу дать ссылку на аккаунт одной активистки в Инстаграме, она будет счастлива просветить тебя касательно современных тенденций. — У тебя есть Инста? — цепляется Куроо, и Акааши понимает, что был прав на его счёт: Тецуро как та глубинная рыбина со светящимся отростком на лбу. Заманивает жертву, чтобы поглотить целиком. — И что ты там публикуешь? Фото рассветов и закатов с отрывками из древних стихов? Акааши чувствует, как печёт скулы румянцем, и Куроо смеётся, понимая, что попал в цель. — Не смущайся, я с удовольствием стану твоим четвёртым подписчиком! — издевается он. «Вообще-то, — думает Кейджи, — тридцать восьмым». Но он уверен, что, мелочно поправив Тецуро, лишь развеселит его сильнее. А он не хочет его веселить. Он хочет, чтобы Куроо наконец убрался из его комнаты жарить свою чёртову скумбрию. — Мне пора готовиться ко сну, — он вкладывает в голос как можно больше намёка и как можно меньше яда, который скапливается на зубах. Ему срочно нужно увидеть Бокуто, впитать в себя его целительное добродушие, зарядиться его беззлобностью, беззаботностью. — И? — Куроо ухмыляется, и Акааши думает о том, что ненависть — это сильное слово. Слишком сильное для такой бытовой ситуации, но со жгучим раздражением под рёбрами ничего поделать не может. — Хочешь, чтобы я тебе помог? «Хочу, чтобы ты отравился своей рыбой, пропустил полсеместра и вылетел из университета». «Хочу, чтобы началась война, и тебя призвали на фронт, на передовую». «Хочу, чтобы в комнату ворвалась рысь и обглодала тебя до косточек». — Нет, — отвечает Акааши спокойно, стоически. Мамы гордились бы им. Бокуто-сан гордился бы им. Наверное. — Спокойной ночи, Куроо. — Спокойной, — легко соглашается Тецуро. Будто бы одолжение делает. Встаёт, разминается, оглядывается по сторонам и наконец идёт к двери. — Классно поболтали. Кейджи хватает такта промолчать.***
Пятница проходит без неожиданных вторжений, и Акааши питает робкую надежду, что и выходные обойдутся без происшествий, но мойры смеются ему в лицо. Проклятые старухи ненавидят его, не иначе, а потому сплетают нити их судеб в изощрённый узел. Куроо заходит в его комнату, как в свою, с двумя кружками. — Не знаю, пьёшь ли ты с сахаром или без, так что на всякий случай добавил в твой кофе пять ложек. — Сейчас одиннадцать вечера. Тецуро проверяет телефон, чтобы убедиться. Не верит ему. — Действительно, — улыбается он, располагаясь на кровати Акааши, по пути умудрившись пролить на пол кофе и вытереть лужицу носком. Омерзительно. — Мне нужен совет от семпая. Классная майка, кстати. Акааши опускает глаза на свою футболку, на которой радужный силуэт благородного оленя соседствует с говорящей надписью: «Oh deer, I’m queer!» — Никогда бы не подумал, что ты гей. Акааши наращивает броню за секунду. Именно поэтому он никогда не надевает эту футболку вне дома. Ни эту, ни десяток других, которые надарили ему мамы после неловкого каминг-аута. Кейджи понимает, что они просто хотели поддержать его, чтобы он не дай бог не подумал, что его родительницы, поженившиеся сразу, как вступил в силу закон, позволивший им это сделать, гомофобки. — Если у тебя с этим проблемы, то… — О, у меня определённо с этим проблемы, — энергично кивает Куроо, расплёскивая кофе на пододеяльник. Только-только постиранный. Новым, купленным вместо украденного, порошком. — Мой красавчик-сосед оказался геем, а я слишком увлечён своим преподом, чтобы воспользоваться преимуществами подобного сожительства. Мир Акааши переворачивается медленно, со скрипом. Значит, Куроо тоже гей и тоже запал на своего препода?.. Что ж, возможно, у них куда больше общего, чем Кейджи изначально показалось. Мойры там, наверное, со смеху умирают. Передают друг другу единственный глаз со словами: «Вы только гляньте на этот цирк!» — Чего ты хочешь? — устало вздыхает Кейджи и принимает кружку с переслащенным кофе из рук Куроо, как принимают поражение. Он уже три года не пил ничего сладкого. Как же вкусно, боже… — Я же сказал: мне нужен совет. Как ты уже понял, я по уши влетел в своего препода по «Системам искусственного интеллекта». И после серии неудачных подкатов и одного безнадёжного пари он отстранил меня от своих лекций, и теперь мне нужно спасать положение. Акааши поправляет очки и пытается переложить ситуацию на себя. Если бы он осмелился «подкатить» к Бокуто-сану, и тот отверг бы его… Если бы он лишился удовольствия видеть его раз в неделю, слушать его голос, получать звёздочки на лоб, любоваться исподтишка его улыбкой… Нет, ему никогда не хватило бы смелости нарушить прямой запрет Бокуто, пойти против его воли, бесцеремонно навязывая своё присутствие. — Тебе стоит поменять предмет, пока не поздно, — говорит Кейджи уверенно. — Возможно, удастся договориться с деканатом, и тебя переведут на какой-нибудь другой курс, если преподаватель позволит. С начала семестра прошло не так много времени, ты успеешь наверстать программу, если постараешься. Я даже, — Акааши даёт себе несколько секунд, чтобы смириться с тем, что одолженные конспекты к нему уже не вернутся, — могу дать тебе свои записи с первого курса, если ты выберешь что-то из моих предметов. — Но я не хочу менять предмет. — Если тебе так интересны «Системы искусственного интеллекта»… — Да не, эта херня мне вообще не всралась, — отмахивается Куроо, и Кейджи чуть морщится от сквернословия, как чистюли морщатся от сомнительных пятен на ресторанном столике. — Мне нужно вернуться на курс к Кенме. Акааши давится глотком кофе, и Куроо заботливо вскакивает с места, чтобы похлопать его по спине. — Кенме? Козуме Кенме? — спрашивает он, и в глазах Куроо на секунду мелькает удивление, и радость, и что-то, пугающе напоминающее одержимость. — Да! Ты его знаешь? — Все его знают. Он сын ректора. У Куроо уходит неправдоподобно много времени на то, чтобы сложить два и два. — Ты хочешь сказать, что Козуме-сан — его мать?.. — А ты думал, они однофамильцы? — Да я вообще об этом не думал! — в голосе Куроо больше искренности, чем когда-либо. И Акааши впервые видит в нём не хищного манипулятора, а растерянного первокурсника. — Это… Это многое объясняет. Расскажи мне всё. Кейджи не уверен, что значит это «всё», но честно пытается вспомнить те немногочисленные факты о Кенме Козуме, которыми он располагает. — Я мало что знаю, — вкрадчиво начинает Акааши. — В прошлом году он учился на последнем курсе и искал художников для своего стартапа среди ребят с моего факультета. — Для «Зомби-котов», — с готовностью кивает Тецуро, но слова эти мало что говорят Кейджи. — Возможно. Вообще говоря, я несколько удивлён тем, что он пополнил преподавательский состав, учитывая его репутацию… — Репутацию? Воспитание Акааши не позволяет ему распускать слухи, но Куроо смотрит с такой жаждой, что Кейджи мысленно извиняется перед мамами и говорит: — Репутацию человека, который не появляется на парах вплоть до экзамена. Куроо почему-то смеётся. — Похоже на него, — говорит он с интонацией, которую Кейджи слышит в его голосе впервые. Мягкая нежность поцелуя в щёку — вот что напоминает эта интонация. — Но он и не совсем препод, как я понял. Приглашённый лектор или типа того. Заменяет кого-то. Наверное, по просьбе матери… А ещё что? Какие-нибудь пикантные подробности? Сексуальные скандальчики? Кейджи сам не знает, почему смущается. — Чего не знаю, того не знаю. Я и видел-то его всего пару раз. В кофейне на кампусе. — Он прекрасен, правда? — Куроо проговаривает это с придыханием, с горящими глазами, и Акааши невольно думает о Бокуто. О его сильных мышцах под закатанными рукавами рубашки, о янтаре его глаз, о застывшем в них солнце, обласканном океаном, о том, как он наполняет теплом каждую свою улыбку, о том, как он читает гекзаметром мёртвые слова, вдыхая в них жизнь. Он прекрасен. Да. А Кенма… Кейджи пытается воскресить в голове давно увиденный образ: неряшливый, замкнутый, изгрызенный усталостью. Немытые волосы, собранные в пучок по-депрессивному наплевательски. Разодранные в кровь пальцы, которые он продолжал кусать, хмурясь в экран своего ноутбука. Дырявые спортивки, в которых Кейджи даже дома ходить бы не стал — неприлично. — Он… своеобразный, — вежливо кивает Акааши. — Не в моём вкусе. — Значит, ты ничего не понимаешь в парнях, — фыркает Тецуро, но, кажется, не обижается. Кажется, он, напротив, доволен тем, что его вкусы Акааши не разделяет. Кейджи знает это горделивое чувство исключительности. С таким же молчаливым достоинством он носит в себе любовь к Теодору Жерико и его ужасающим, отвратительным натюрмортам. — А ты сам-то на кого запал? Только не говори, что на того историка, по которому весь универ течёт водопадами. О боже! Ты покраснел! Я угадал! Ты запал на профессора Бо! Кейджи от такой фамильярности передёргивает. — Ты его знаешь? — спрашивает он немного резко, ревниво. Не то чтобы для него было секретом, что Бокуто очаровал всех студентов этого университета и даже нескольких из соседнего. Но одно дело понимать это на интуитивном уровне, и совсем другое — получать подтверждение тому, что вот он, Акааши Кейджи, один из тысячи привороженных фанатов. — Все его знают. Он легенда. Это правда. Он не просто легенда, он — миф. Легенды рассказывают о людях, а мифы… Мифы повествуют о богах, мифы вскармливает слепая вера в необъяснимое, высшее, сакральное. — Тебе больше повезло, — говорит Куроо в итоге. — Профессор Бо клёвый чел, с ним легко и весело, если бы я был влюблён в него, ты бы уже покупал беруши, — он пошло дёргает бровями, и Кейджи — Кейджи, никогда не опускавшийся до животного насилия, — хочет его ударить. Тецуро меж тем продолжает сыпать соль на только что нанесённую рану: — Я с ним болтал пару раз в столовке, он даже обещал проставить пиво, если я решу устроить тусовку у себя в комнате, но! — тут Куроо важно поднимает вверх указательный палец. — Я сказал ему, что этому не бывать, потому что мой соседушка убьёт меня за вечеринку у него под боком. Акааши нужно время, чтобы переварить это. Чтобы пройти все стадии принятия и осознать: Бокуто мог прийти сюда, к ним в блок. Бокуто мог смеяться, выдыхая тот же воздух, которым дышит Акааши. Бокуто мог зайти к ним в ванную. Бокуто мог сидеть на подоконнике в их тесной кухне и рассказывать пьяному от этой близости Акааши древнегреческие стихи по памяти. А Куроо всё испортил. Как всегда. — Если бы я питал чувства к Козуме, — поддавшись капризной мстительности, говорит Акааши, — я бы не вылетел с его лекций. — Засчитано, — смеётся Тецуро. — Так у тебя есть идеи, как всё исправить? — Принести извинения в письменном виде? — Не сработает, он не отвечает на мои имейлы. Акааши ловит себя на том, что завидует Тецуро, его пробивной наглости. Идёт уже четвёртая неделя его падения в Бокуто-сана, а он так и не решился ни на что, кроме короткой беседы. А Куроо вон уже имейлы своему Кенме строчит… — Ты упоминал пари. Может, тебе следует заключить новое, — предлагает он. — Риск слишком велик, — качает головой Куроо. — Если я снова проиграю, он потребует моего отчисления. — Знаешь, не хочу показаться чёрствым, но у меня складывается впечатление, что Козуме не слишком… заинтересован в тебе, — Кейджи пытается выбрать слова помягче, но звучит всё равно жестоко. Куроо, впрочем, это ничуть не смущает. — Не думаю. Кейджи уверен, что сейчас Куроо пошутит о своей неотразимости или ещё как-то самоуверенно оправдает свои явные домогательства, но ответ его неожиданно серьёзен. — Понимаешь, когда мы с ним разговариваем, у меня такое чувство, что… Не знаю. Он будто видит меня насквозь. Будто проверяет, испытывает. Он не выглядит безразличным. Я, может, и бешу его, но в хорошем смысле, с сексуальным подтекстом. Но он словно не верит, что я действительно на него запал, а потому отталкивает меня с особым усердием. Думаю, он немного… боится. Акааши вдруг вспоминает об остывшем кофе в своих руках и делает несколько глотков. От приторности сводит зубы, и он блаженно прикрывает глаза. — Тогда перестань его пугать. Куроо хмыкает, будто и впрямь задумывается над его словами. — Ты хороший друг, Акааши. «Мы не друзья», — думает Кейджи, но почему-то не произносит это вслух. Может, он просто уже не так в этом уверен.***
Кейджи не знает, что именно вдохновляет его на этот отчаянный поступок — непрошибаемая смелость Куроо или его легкомысленные заявления о том, что весь университет обожает Бокуто-сана, а значит, действовать надо быстро. Пока кто-то его не опередил. Конечно, так бесцеремонно вторгаться в личное пространство преподавателя, как Тецуро, Акааши себе позволить не может, так что он ждёт следующей лекции Бокуто. Вообще-то, он всегда ждёт его лекций, но теперь ожидание наполнено томительным предвкушением, и нервозной неуверенностью, и зыбким ощущением нереальности. Он действительно сделает первый шаг?.. Даже если это шаг на плаху, даже если это шаг в бездну? Если Бокуто отвергнет его неуместные чувства, Кейджи не хватит духу попытаться снова. Он не Куроо. Он не сможет себя навязать. А значит, права на ошибку у него нет. Попытка только одна, и совершать её надо осторожно. Не сжигая мостов. Не сжигая себя заживо. На лекцию — под дерево неопознанного вида — он приходит заранее, едва ли не первым, хоть и знает, что Бокуто-сан опоздает. Он всегда опаздывает, всегда куда-то спешит, словно сама жизнь его торопит, наполняет ветром его парус, как Афина наполняла своим божественным дыханием паруса Одиссея — своего любимчика. Кейджи ждёт послушно, смиренно, ждёт явления Бокуто, как ждут рассвета осуждённые на казнь: скорее бы уже это кончилось. Он прокручивает в голове строки Анакреонта. Ты, с кем Эрос властительный, Афродита багряная, Черноокие нимфы Сообща забавляются На вершинах высоких гор, — На коленях молю тебя: Появись и прими мою Благосклонно молитву. Не слишком ли очевидно?.. Нет, надо иначе, надо что-то нежнее, что-то с подтекстом, а не с мольбой. Но слова, что приходят Акааши на ум, наполнены тяжестью. Анакреонт насмехается над собой жестоко и беспощадно, но Кейджи видит в древних стихах издёвку, и предостережение, и роковое предзнаменование: Тяжело ударяющим молотом, Как кузнец раскалённый металл, Поражает он бедную грудь мою, Обливая холодной водой… Кейджи всегда удивляло то, что люди, жившие тысячи лет назад на другом конце света, чувствовали то же самое, что и он здесь и сейчас, сидя на молодой траве, слушая тихий шелест новорожденных листьев. Так же робели, увидев возлюбленного. Так же метались в сомнениях. Так же искали в себе силы для признания. Может, Акааши следует заговорить с Бокуто именно об этом? Может, в его ответах Кейджи найдёт ответ и для себя? Но вот головы студентов разворачиваются к Бокуто, и Кейджи думает: «Зачем я лишь простой смертный? Зачем ты иной, совсем иной?..» Бокуто здоровается со всеми так радушно, словно все они здесь — друзья, собравшиеся обсудить античную культуру. Фамильярность его не выглядит ни натянутой, ни фальшивой. Его открытая непосредственность мгновенно обезоруживает скептиков, подкупает так, как может подкупать лишь нечто бесценное, бескорыстное. — Сегодня, — говорит Бокуто, садясь на траву в круг студентов и небрежно раскладывая вокруг себя книги, — мы с вами поиграем в игру. — В бутылочку? — хихикает кто-то. — Можем и в бутылочку, — улыбается Бокуто. — Есть у кого? Студенты взбудораженно переговариваются, дёргают друг друга, шарят по рюкзакам, пока кто-то победно не вскидывает вверх руку с бутылкой воды. — Прекрасно, — радуется Бокуто, на лету ловя находку и раскручивая её на земле. Горлышко несколько раз минует Акааши, чьё сердце каждый раз замирает в надежде, и наконец останавливается, указывая на девушку, сидящую достаточно близко к нему, чтобы сетовать на злой рок. — Боги сделали свой выбор, — торжественно декламирует Бокуто и достаёт из кипы рядом с собой распечатку. — Я подготовил для вас выдержки из «Истории» Геродота. Помните, мы говорили об этом парне на прошлой неделе? Держи, — он передаёт листы девушке, и Акааши с сожалением провожает их путь из рук в руки. — Ты будешь капитаном первой команды. Сейчас выберем остальных, — он снова раскручивает бутылку, которая снова избегает Акааши. А потом снова. И снова. Каждому счастливчику Бокуто протягивает ещё по стопке бумаг. — Ваша задача на сегодня — выстроить повествование в самом неожиданном порядке. Давайте повеселимся, м? Заодно проверим, насколько хорошо вы усвоили предыдущую лекцию. Если хоть что-то в получившемся рассказе будет иметь смысл или не дай бог окажется правдой — вы проиграли, — он улыбается, глядя прямо на Кейджи, и тот не может удержаться: ищет в сказанном какой-то потаённый, ему одному адресованный посыл. — Пусть поход Дария против скифов будет предшествовать его избранию царём. Пусть Ксеркс сбежит сразу после своего пророческого сна или, знаете, даже до него! Пусть Фивы завоёвывают Фраорт и Киаксар! Развлекайтесь, дети мои! Ломайте историю! Собирайте её по новой! Кейджи послушно примыкает к одной из групп, раздумывая о том, знает ли Бокуто-сан о своей исключительности или принимает её как данность?..***
О том, что лекция закончилась, вспоминают уже постфактум, когда один из студентов вдруг вскакивает и говорит: — Блин, уже перерыв прошёл! Пацаны, мы на «Скульптуру» опоздали! Половина студентов потока в спешке собираются, скомкано благодарят Бокуто за урок. Другая половина проверяет расписание, которое Кейджи успел выучить, а потому знает: он никуда не опаздывает. До «Живописи» у него окно — полтора часа свободного времени. Обычно он проводит его в библиотеке, но сегодня у него другие планы. Великие. Так что, пока все расходятся, он остаётся на месте, нервно теребит в руках золотую звёздочку, которую получил за работу в группе. Её он сохранит, как и все предыдущие. Наклеит на потолок в своей комнате, мечтая когда-нибудь воссоздать на нём звёздное небо над Токио. — А ты не опаздываешь на «Скульптуру»? — спрашивает Бокуто, небрежно распихивая бумаги по папкам. — У меня другая специализация, я буду реставратором, — говорит Акааши, не решаясь предложить помощь, потому что Бокуто, похоже, и сам отлично справляется. — И что хочешь реставрировать? Древние фолианты? — Картины, — отвечает Акааши, и Бокуто кивает, словно так он и думал. — Если тебе когда-нибудь в руки попадётся «Орфей и Эвридика» Фриса, обязательно позови меня, — улыбается он. — Всегда хотел посмотреть на того смешного демона вживую. Кейджи готов пообещать Бокуто всё что угодно. Кейджи готов стать лучшим реставратором во всём мире, лишь бы иметь эту возможность, этот эфемерный повод для потенциальной будущей встречи. — Хорошо, — говорит он. — Пройдёмся? — предлагает Бокуто. Как благородно с его стороны, как милосердно не заставлять Кейджи умолять. — Я занесу всё это на кафедру, а потом куплю тебе кофе, идёт? Идёт? Ох, Бокуто-сан… Не идёт — летит. Летит близко-близко к солнцу, вопреки предостережениям Дедала, вопреки трагическому опыту Икара. Летит. С вами иначе не бывает, вы знали?.. — Только никому не говори, — заговорщицки просит Бокуто, — но ты мой любимый студент. «А вы мой любимый преподаватель», — думает Кейджи, но незачем озвучивать очевидное. Он всё же берёт часть книг Бокуто, и они относят их в кабинет — всё такой же застывший в своём первозданном хаосе. По пути в кофейню Кейджи снова и снова прокручивает в голове: «Вы помните, что Алкей писал Сапфо?». И опять: «Вы помните, что Алкей…». «Вы, может, помните, что…» Так и не решается. А потом уже поздно, кругом слишком много людей, не время и не место для его завуалированных признаний. — Какой кофе ты любишь? — Вас. — Что? — Латте, — быстро поправляется Акааши. Вообще-то, он не любит латте. Вообще-то, он полный идиот. — Два латте, пожалуйста. Эй, убери деньги, я же сказал, что угощаю. Кейджи оглядывается по сторонам: кофейня заполнена, а значит, вот он, его шанс предложить пройтись куда-то. Отвести Бокуто в уединённое местечко. Раскрыться ему. Перевалить на него весь груз своих чувств, пусть сам решает, что с ними делать. Но Бокуто опережает его и тут. — Народу много, пойдём в библиотеку? Там есть одна секция — моя любимая. Хочу тебе показать. О, подожди секунду… Кенма! Привет! — Бокуто подходит к дальнему столику в самом неприметном углу — Кейджи даже не видел, что там кто-то сидит. — Акааши, это мой коллега, — представляет он их. — Кенма, это мой лучший студент. Слова его золотой звёздочкой приклеиваются ко лбу, тёплым румянцем ложатся на щёки. — Да пофиг, — бормочет Козуме, даже не поднимая глаз. Он такой же, каким Кейджи запомнил его с прошлого года: угрюмый и нелюдимый. — Акааши, ты не против, если мы задержимся на пару минут? Садись, — он отодвигает для Кейджи стул, как истинный джентльмен — последний представитель вымирающей породы. Для Акааши прежде никогда не отодвигали стул, и он садится на него так аккуратно, будто ножки хрустальные и вот-вот проломятся под его весом. — Над чем работаешь? — Обнова, — коротко отвечает Кенма и нехотя поднимает взгляд. Безразлично скользит им по Акааши, а потом вдруг алчно вцепляется в кофе, который Бокуто, вообще-то, брал для себя, но отдаёт другу без колебаний. Человечество не заслужило жить на той же планете, что и он. Однозначно. — Кенма разрабатывает игру, — поясняет Бокуто для Кейджи. — Довольно прикольную, можем сыграть как-нибудь. Акааши воодушевлённо соглашается, делая пометку в голове: попросить Куроо научить его играть в этих «Котов-монстров» или как их там… — Как твои пары? Втянулся? Я говорил, что втянешься! — Отврат, — фыркает Кенма, залпом осушая сразу половину стаканчика. Морщится: — Что за хрень? Там вообще есть кофеин? — Ты сегодня спал? — Бокуто наклоняет голову, и Кейджи купается в его трогательной заботе, которую Кенма совсем не ценит, отмахивается, как от назойливой мухи. — Неужели тебе совсем не нравится преподавать? — Нет. Материал говно. Студенты долбоёбы. Бокуто смеётся, а Кейджи в ужасе таращится на этого… Этого… Да как он может? Как его вообще взяли в университет? — А как же тот парень, о котором ты говорил? — Он главный долбоёб. Чуть из окна не выпал на прошлой неделе. Жаль, не выпал-таки. Почему-то Кейджи даже не удивляется. Почему-то ему даже не нужно пояснять, о ком идёт речь. — Он всё ещё пишет тебе письма? — По хуиллиону в день. Заебал. — А мне кажется, это мило, — Бокуто вздыхает мечтательно, романтично. Акааши почти говорит: «Вы помните, что Алкей писал Сапфо?..» — Мне тоже студенты иногда пишут, я люблю им отвечать. Кейджи чувствует укол ревности. Укол — это, если честно, литота. Мерзкое чувство насаживает его на себя, как на вражеский штык. — Хотя Акааши мне почему-то не пишет, — Бокуто игриво косится на Кейджи, обиженно поджимая губы. — Я вам обязательно напишу, — выдыхает Кейджи. «Поэму целую. Трактат». — Буду ждать. Кенма косится на них с отвращением, отставляет опустевший стаканчик и принимается грызть заусенец, хотя кожи возле его ногтей и так почти не осталось. — А он пришёл на твою лекцию в понедельник? Кенма его выгнал, — эта ремарка в адрес Кейджи. Конечно, он заботится о том, чтобы собеседник не чувствовал себя лишним колесом. — Не. — Оу, — Бокуто сочувственно строит очаровательную рожицу. — Не расстраивайся, он вернётся, я уверен. — Блять, надеюсь, нет. Кажется, Бокуто ему совсем не верит. Кажется, он умеет читать между строк, умеет говорить на языке Кенмы, которого Акааши не знает и не хочет знать. Но Бокуто с улыбкой предлагает: — Ну, давай я с ним поговорю, если ты сам не хочешь? Скажу, что на пары приходить обязательно и что преподаватели не имеют права отстранять студента от посещения? Я буду говорить от лица руководства, и он не поймёт, что ты хочешь, чтобы он вернулся. — Я и не хочу. — Но с ним веселее, разве не это ты мне говорил вчера? — Я говорил, что он меня пиздец как бесит. — Для тебя это одно и то же. — Не делай вид, что знаешь меня, — бормочет Кенма. Говорит он мимо, говорит, одновременно печатая что-то. Говорит, жуя прядь волос. Гадость. — Но я знаю тебя. И я знаю, что когда мы напьёмся в субботу, ты снова будешь ныть: «Он просто хочет обзавестись связями в университете, он подкатывает ко мне, потому что моя мама — ректор, он с факультета экономики, он такой красивый, он расчётливый мудак, все мужики одинаковые…» — Не было никогда такого. — Бутылка «Бакарди» готова с тобой поспорить. — Засунь её себе в задницу, пусть там и спорит, — огрызается Кенма, и Акааши физически чувствует неправильность происходящего: нельзя так говорить с Бокуто. Это… Это кощунство! — Ладно, — покладисто улыбается Бокуто. — Тогда, раз уж он тебе не нужен, ты не будешь против, если я приглашу его на свидание? Кенма напрягается, косясь на Бокуто исподлобья. Прядь волос неприглядной сосулькой выпадает у него изо рта. Акааши хочется хлопнуть по столу, используя своё право на «liberum veto»: «Протестую! Я против! Я!» — Совет да любовь, — наконец фыркает Кенма, дёргая плечом. — Может, он наконец отвяжется от меня. — Отлично, — говорит Бокуто, вставая. Акааши растерянно поднимается вслед за ним, пытаясь выдавить из себя жалкое: «А может, не надо?..» — Заебись. — Идём, Акааши, — Бокуто тянет его за рукав, и Кейджи медленно переставляет ноги. Он должен помешать этому. Он должен… Боже, никогда он не думал, что скажет такое даже у себя в мыслях, но… Он должен свести Куроо с Кенмой. — Извините, я на секунду, — говорит Кейджи, доставая телефон. «Твой Кенма сейчас в кофейне. Поспеши», — пишет он Тецуро. Тот отвечает сразу же бессвязным набором смайликов: сердечки, баклажаны, обезьянки… Что это вообще должно значить?.. — Вот же чудик, да? — говорит Бокуто, когда они выходят из кафе. Он, по своему обычаю, подставляет лицо небу, и свет мягко ложится на его кожу, будто само солнце благоволит ему. Будто небо существует лишь для того, чтобы Бокуто на него смотрел. — Я бы сказал иначе, — отвечает Акааши несколько ворчливее, чем ему хотелось бы. — На самом деле он славный, — улыбается Бокуто. Думает о чём-то своём. — Да, очень славный. К библиотеке они идут молча, и лишь внутри Бокуто снова оживляется, просыпается от своих раздумий и лукаво кивает в дальний угол, как ребёнок, задумавший шалость. — Сейчас покажу тебе лучшее место в университете. Только никому про него не рассказывай. — Что вы. Я бы не посмел. Бокуто смеётся, расценив это как шутку, хотя Акааши смертельно, убийственно серьёзен. А потом он берёт Кейджи за руку. И реальность рассыпается, мутнеет у Акааши перед глазами, сжимается до одной точки — точки соприкосновения их пальцев. «Вы помните, что Алкей писал Сапфо?..» «Вы понимаете, что делаете со мной?..» «Вы…» Бокуто тянет Акааши мимо стеллажей, забитых книгами. Ведёт торопливо сквозь бумажный запах библиотечной тишины, будто ему не терпится посвятить Кейджи в свою тайну. Поделиться с ним кусочком своего мира — слишком большим, чтобы Акааши мог вместить его в груди. Они идут всё дальше и дальше — туда, куда редко заходят студенты. Туда, где нет столов с компьютерами, где за ними не следят любопытные взгляды. Бокуто петляет между массивными шкафами, ведёт Акааши по лабиринту книг, и Кейджи не уверен, что найдёт дорогу назад без путеводной нити. Не уверен, что в конце пути их не ждёт кровожадный Минотавр. Не уверен, что захочет возвращаться. — Здесь, — говорит Бокуто, вдруг замирая в тупике — укромном закутке со скудным освещением. — Библиотекарь убьёт меня, если узнает, но тебе я по секрету скажу, — он любовно проводит пальцами по корешкам книг. — Я тут всё перепутал, на этой полке. Приношу сюда свои любимые книги, собираю личную коллекцию. Акааши пытается сосредоточиться на чёрточках, которые никак не собираются в иероглифы. Бокуто отпускает его руку, и это отрезвляет. Наконец Кейджи может прочитать названия. Он чувствует себя таким глупцом… Ещё утром он думал, что невозможно влюбиться в Бокуто ещё сильнее. Наивный, наивный идиот. Здесь, среди энциклопедий о совах, среди книг мёртвых поэтов, среди сборников сказок и путеводных заметок первооткрывателей, он понимает, что пропасть, в которую он падает, не имеет дна. Что с каждым днём, с каждой секундой его любовь к этому невозможному человеку будет всё глубже. «Вы помните, что…» Акааши набирает в грудь воздух, чтобы наконец произнести это, но получается лишь тихое молитвенное: — Спасибо. — За что? — спрашивает Бокуто, словно и впрямь удивлён. За то, что привели меня сюда. За то, что вы такой. За ваши лекции. За ваш свет. За всё. За всё, за всё, за всё… — За кофе. — Да брось, — Бокуто качает головой. — Это просто кофе. В следующий раз заплатишь ты — сочтёмся. «В следующий раз». Вот как, значит, звучит счастье, если облечь его в слова, сложить по звукам. — Мне пора готовиться к следующей паре, — говорит Бокуто, — но ты можешь остаться тут. Можешь принести какую-нибудь книгу, и я обязательно прочитаю её, когда зайду сюда снова. Мне почему-то кажется, что у тебя отличный вкус, — он подмигивает, и жест этот получается у него совсем по-другому, совсем не так, как у Куроо: ни грамма пошлости, ни капли грязи. Бокуто улыбается на прощание, а Кейджи… Кейджи так много хочет ему сказать, но с губ срывается лишь то, что никак не значилось в планах: — А вы… Вы действительно собираетесь позвать Куроо на свидание? — О, так ты его знаешь? Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт… — Он мой сосед. — Вот как, — Бокуто изумлённо касается рта, потом чешет затылок — мультяшный, нереальный, нарисованный… — Так значит, ты тот самый сосед, который ненавидит вечеринки? — Я не… — Всё в порядке, — поспешно машет руками Бокуто. — Ты прилежный студент, я знаю. Не хочу мешать тебе учиться. — Вы бы не… — Акаа-а-а-аши, — тянет Бокуто. Так мёд тянется вслед за ложкой, так карамель не хочет расставаться с губами. — Я бы обязательно тебе мешал. Но… нет. Я не собираюсь звать Куроо на свидание, потому что… «Потому что хочу позвать тебя», — Акааши и не смеет надеяться на подобное окончание этой фразы. Но всё же, всё же… Как прекрасно было бы услышать это. — …я преподаватель, а он студент. Боюсь, это неэтично. Акааши кажется, что он разучился дышать. Как люди это делают? Как вталкивают в лёгкие воздух — колючий, ядовитый, совершенно непригодный для дыхания?.. — Но вы… Козуме… — Кенма — это другое дело. Он приглашённый лектор, на него профессиональная этика распространяется постольку-поскольку, да и… На самом деле, думаю, он был бы только рад, появись у ректора веская причина его уволить, — Бокуто смеётся, а Акааши мрачно проглатывает своё замечание о том, что веских причин уволить Козуме и так предостаточно. — А я слишком люблю свою работу. Кейджи кивает. Потом снова. И снова. Голова болтается на его теле не прикрученной лишней деталью. Красная Королева задыхается криком: «Голову с плеч! С плеч!» Зачем она тебе теперь-то, а?.. Бокуто смотрит на часы. — Ох, снова опаздываю. До встречи, Акааши! И он уходит. Он уходит, а Кейджи думает: «Вы помните, что Алкей писал Сапфо?..» А потом: «К чёрту». С тяжёлой, давящей решимостью он идёт мимо сотен книг к секции античной литературы. Находит тонкую книжку с древнегреческой меликой. Открывает содержание, находит нужные строки. Чудом, не иначе, он снова возвращается в закуток Бокуто, оставляет на его полке книгу с закладкой на пожелтевшей странице со строками, которые Алкей посвятил своей возлюбленной. Сапфо фиалкокудрая, чистая, С улыбкой нежной! Очень мне хочется Сказать тебе кой-что тихонько, Только не смею: мне стыд мешает. Пусть Бокуто разбирается с этим сам. У Акааши уже просто нет сил носить за плечами тяжесть этих слов. Весь следующий день Кейджи мысленно перематывает время то назад, где он ещё не свершил эту глупость, то вперёд, где он бежит в библиотеку, чтобы узнать ответ. Когда он наконец оказывается среди энциклопедий о совах, среди книг мёртвых поэтов, среди сборников сказок и путеводных заметок первооткрывателей, он видит, что книга с его неуклюжим признанием стоит там же, куда он её поставил. Неужели Бокуто не видел? Неужели всё зря? Или это мойры, гадкие старушенции, дают Кейджи шанс забрать свои слова назад?.. В конце концов, кто он такой, чтобы ради него рисковать любимой работой?.. Акааши тянется к книге, чтобы забрать закладку, но… Но она на другой странице. На следующей. Там выцветшими чернилами напечатан ответ Сапфо Алкею: Будь цель прекрасна и высока твоя, Не будь позорным, что ты сказать хотел, — Стыдясь, ты глаз не опустил бы, Прямо сказал бы ты всё, что хочешь. Сердце Акааши ухает в пропасть — ту самую, у которой и дна-то нет. Не обо что его глупому сердцу там разбиваться. И… И что это, чёрт возьми, должно значить?