Легко в бою

Куроо Тецуро не имеет абсолютно никакого смысла. От вида его лица Кенме хочется блевануть: он чувствует, как внутри разрастается что-то мерзкое, чумное, как оно лезет вверх по глотке, и вот-вот придётся зажимать рот ладонями, чтобы из него не посыпались слова. Кенме кажется, что стоит ему разомкнуть губы, как его сердце отобьёт первые барабанные биты, запуская «Blink-182» или «My Chemical Romance» — что-то из периода средне-старшей школы, когда обиженное «Мир не в порядке» изламывалось в самозабвенное «Я не в порядке». Смотреть на него — это как слушать «Black Parade» на репите, когда тебе четырнадцать. Смотреть на него — это как смотреть на Ноктиса Кэлума, когда тебе четырнадцать. «Жаль, что ты нереальный». Когда Куроо приходит на его пары, становится в свой угол для дебилов, Кенма в его «настоящести» не сомневается — такого долбоёба специально не выдумаешь. Тецуро вручает ему таблетки от аллергии, и вот чистый и не заложенный нос — прямое доказательство того, что всё это действительно случилось. Когда он приносит огромный пакет попкорна на всю их (уже немногочисленную) группу и проектор, Кенма чувствует маслянистый кукурузный запах на пальцах и футболке, и знает — это тоже было. Когда Куроо сдаёт ему свой конспект (Кенма не просил), он весь вечер пролистывает его — задокументированную хронику лекций со стенографическими пометками каждого их состоявшегося диалога, Кенма твёрдо знает, что всё произошедшее имело место быть. Но когда Кенма сидит в темноте, отложив геймпад в сторону, и отвечает на нелепые сообщения, ему хочется загуглить: «Церковь свидетелей Куроо Тецуро», чтобы её служители пришли к нему под дверь со Святым Учением и подтвердили, что он реален. Потому что пока Куроо Тецуро не имеет никакого смысла. Сначала он лезет на ебучую стену и стучится в закрытые окна, потом он трахает своего преподавателя прямо в кабинете, а потом становится идеальным, блять, студентом. В этом нет логики, только правда. Куроо приходит до звонка (и до Кенмы), садится в свой угол (он перетащил туда парту и стул) и старательно пишет конспект. Иногда он спрашивает что-то не по теме, но больше не предлагает абсурдных пари. Он приносит кофе. Каким-то образом после трёх неудачных попыток (ебучий сладкий латте, какая-то хуета с шоколадом и что-то миндальное), он угадывает с американо и с тех пор носит только его, хотя Кенма ни словом ни делом не намекнул, что в этот раз кофе ему наконец понравился. Кенма не понимает, что происходит. Люди так не делают. Люди восхищаются его игрой, смотрят на его бомжеватый внешний вид и, вооружившись теорией контрастов, почему-то решают, что внутренний мир у него, значит, пиздец какой богатый. Потом они зовут его на свидание, получают свой посредственный трах и уходят, уязвлённые его безразличием. Вот как делают люди. Они не присылают ссылки на видео с проснувшимися и помятыми жизнью котятами, не подписывают их: «Ты», не заклеивают его пальцы пластырями снова и снова, пока впервые за несколько лет кожа около ногтей не заживает. Они не приносят зонтик в его любимую кофейню просто потому, что на улице дождь. Они не ставят на кафедру мини-вентилятор, когда за окном жара, а он в байке, он всегда в байке. Они не подкидывают в его рюкзак записки с тупыми анекдотами собственного сочинения. Люди. Так. Не делают. Но Куроо Тецуро не имеет никакого блядского смысла. — Что с ним не так? Почему он такой? Я этого не хочу, — бормочет Кенма. Потолок расплывается там, где Кенма не сверлит его взглядом. Ковёр в квартире Бокуто — лучшее место на земле. Мягкий, ворсистый… Наверное, так себя чувствовал герой «Над пропастью во ржи», когда валялся в бесконечном поле, раскинув руки крестом. Кенма не уверен, он не читал. Там вообще была рожь, в этой книге?.. — Дай мне мой телефон. Я напишу ему, что он уёбок. — Нет, — говорит Бокуто, делая «R.E.M.» на фоне потише. Вот бы так же легко можно было уменьшить громкость Куроо в его жизни. — Ты взял с меня обещание ни за что не давать тебе телефон, как только мы откроем вторую бутылку. — Я заплачу тебе. Сколько ты хочешь? Пять тысяч иен? Десять? — Я не дам тебе телефон. — Сто тысяч. — Не-а. — Хули ты выёбываешься, я ведь знаю, что моя мама не так хорошо тебе платит… — Я работаю за идею, — говорит Бокуто. Ложится рядом, тихо подпевает. Кенма поворачивает к нему голову, смотрит, смотрит, смотрит, пытаясь всё из него высмотреть. Вот он… Он имеет смысл. Его любят и студенты, и другие преподаватели. Всё, что он делает, поддаётся логике, выстраивается алгоритмом, подчиняется самой его сути. — «Идею» в карман не положишь, на хуй не намажешь… «Идеей» ты не выплатишь кредит на свадьбу с твоим этим… соседом Куроо… — Его зовут Акааши Кейджи. — Да кому не похуй, — вздыхает Кенма. Понимает: много кому. Если всё, что рассказывает Бокуто, правда, то Акааши Кейджи — явление в искусстве, на которое всем перманентно Не Похуй. Если хоть что-то из того, что рассказывает Бокуто, правда, то Акааши Кейджи заслуживает нобелевку просто за то, что существует. Премию мира. Что-то типа: «Остановил засуху, заставив Бокуто Котаро истекать по себе слюнями». — Ты не понимаешь, он такой… Такой… Если бы он жил в Древней Греции, Афродита и Гера впервые бы объединили свои силы, чтобы устранить его как угрозу своей неоспоримой красоте. Златокудрый Аполлон забыл бы Гиацинта, а Нарцисс оторвался бы от своего отражения, чтобы взглянуть на его лицо. — Если я правильно перевёл с задротского на японский, ты хочешь сказать, что он пиздец какой горячий? — Нет, — Бокуто качает головой. — Он не горячий, он холодный. Как зимнее солнце, как первый глоток родниковой воды, как северное сияние… — Типа как тот секси вампир из «Сумерек»? — Скорее, как изящный вампир-аристократ из романов Энн Райс. — Мне бы больше нравилось с тобой общаться, если бы ты не умел читать, — ворчит Кенма, придвигаясь к Бокуто поближе. Ему холодно, всегда холодно, а Бокуто — мобильная батарея. Печка. — Если бы я не умел читать, мы с Акааши не смогли бы обмениваться книгами. На прошлой неделе я обвёл абзац о моногамности сов… Они образуют пары на всю жизнь, представляешь?.. А вчера он оставил закладку на стихотворении Джона Донна. Это же… Это же почти порно, понимаешь? — Нет, — фыркает Кенма. Они-то с Куроо обмениваются настоящим порно. Всё началось с шутки, а потом переросло в соревнование: кто найдёт наиболее лютую дичь, анимированную в 3d. У Тецуро пугающе неиссякаемый запас эротики с фурри, надо сказать… Бокуто начинает читать вслух, по памяти: — Моим рукам-скитальцам дай патент Обследовать весь этот континент; Тебя я, как Америку, открою, Смирю и заселю одним собою. Кенма прыскает ему в руку. Руки Бокуто созданы, чтобы в них смеяться. Большие, тёплые, твёрдые… При первой их встрече Кенма немного запал на эти его руки. Но теперь думать о сексе с ним как-то неправильно. Отдаёт инцестом. (Куроо как-то скинул одно такое видео). (У Куроо реальные проблемы с порно). Бокуто продолжает декламировать стихи, но Кенма не слушает. Улавливает только конец: — Продрогнуть опасаешься? Пустое! Не нужно покрывал: укройся мною. — Дай мне телефон. Хочу написать это Куроо, чтобы он охуел от моей образованности. Кто там это написал?.. Джон Сноу? — Джон Донн, — поправляет Бокуто. Он, пожалуй, единственный человек, который может поправить тебя так, чтобы ты не чувствовал свою ущербность. — И я не дам тебе телефон. Ты пьян. — Я трезвее, чем хотелось бы. Бокуто понимает намёк и приподнимается, чтобы налить ещё по одной. Телефон так и не отдаёт, мудила. Хороший мудила, мудила со смыслом, не то что… этот… — Как думаешь, они спят? — спрашивает Бокуто, и Кенме не нужны пояснения, чтобы понять, о ком он. — Они студенты, они никогда не спят, — цыкает он, опрокидывая в себя стопку. Бокуто свою порцию разбавляет газировкой, пьёт медленно. Так он Кенму никогда не нагонит… — Дай сюда, — Козуме вырывает из его рук бутылку. — Допивай давай. — Что же сухо в чаше дно? Наливай мне, мальчик резвый, Только пьяное вино Раствори водою трезвой. Мы не скифы, не люблю, Други, пьянствовать бесчинно: Нет, за чашей я пою Иль беседую невинно. — Чё, бля. — Это Анакреонт. Акааши он нравится… — Да насрать. Сегодня мы скифы. Сегодня мы бесчинно пьянствуем.

***

Как всё заканчивается так, как оно заканчивается, Кенма не смог бы объяснить даже на допросе с пристрастием. Даже на пристрастии с допросом: если бы Куроо прижал его к столу, положил руку на горло и… Так, нет. — Мы в такси. Почему мы такси?.. — язык Бокуто забавно спотыкается о слова, и Кенма смеётся — снова ему куда-то в руку. А, нет. В ногу. В его крепкое бедро… Он лежит у Бокуто на коленях?.. — Мы едем, — отвечает Кенма, но вспомнить, куда именно они едут, никак не получается. — Мы держим путь, — серьёзно отзывается Котаро. — Мы держим себя в руках. — Нет. Это я держу тебя в руках. — Хорошо, что жизнь — это не навсегда, — мямлит Кенма, зажёвывая слога. Хорошо, что Куроо Тецуро — это не навсегда. Когда-нибудь он исчезнет. Когда-нибудь семестр закончится. Через два месяца семестр закончится. И тогда… Тогда… — Приехали, — говорит таксист. — Быстро как-то, — замечает Бокуто. — Потому что вы заказали такси из одного конца кампуса в другой, — любезно подмечает водитель. Кенме всегда казалось, что все они, таксисты, хранят в себе какой-то неисчерпаемый запас житейской мудрости… Этот парень исключение. Они вываливаются из такси комом, многоножкой, многочленом, членоножкой… и Кенма падает на траву. Хорошая она, эта трава. Прохладная… И кусты рядом такие живописные. Бокуто вздёргивает его на ноги. — У нас был план, — говорит он. — Какой у нас был план? — Я хочу умереть. — Ты всегда хочешь умереть. — А ты всегда хочешь жить, это… удручающе. Это как дружить с золотистым ретривером. Мне даже не нравятся собаки. Они тупые. Ты тупой. Я хочу домой. Бокуто прижимает его к себе, как плюшевую игрушку. Объятия Бокуто — это нечто. Они лечат рак, очищают карму и раскрывают поры. Бокуто — большой сугроб добра. Он клинически уютен. Ужасно. Просто отвратительно. Кенма болтается в его руках хуй пойми как, и Бокуто перехватывает его крепче, словно заложника. «Опустите оружие, или я залюблю его до смерти». — Ты прекрасен. Суицид — это не выход. Я люблю тебя, — говорит он. Кенме хочется взвыть. Чёрный юмор — это его броня, а Бокуто снимает её своей буквальностью, и всё, Кенма беззащитен и безоружен. Если бы его обнимал Куроо, Кенма бы ответил, передразнивая: «Ты ужасен. Суицид — единственный выход. Я тебя ненавижу», но с Бокуто так нельзя. Если бы его обнимал Куроо… — Отпусти меня, я щ-час сдохну. Или блевану. Или всё вместе. Бокуто разжимает руки, и сразу становится зябко. — По-моему, мы собирались к Куроо и Акааши, — задумчиво говорит он. — Это их общежитие, нет?.. — Что за еблан предложил это?.. Он. Это был он, Кенма. Он тот еблан, который вдруг вскочил с идеального ковра Бокуто и сказал: «Мы должны поехать к Каташи и Куроо». — Но мы не можем заявиться к ним в таком виде. — Да они небось сами бухие в говно. Ночь с субботы на воскресенье. Когда мы учились, мы ни разу не были трезвыми в ночь с субботы на воскресенье. — Не думаю, что Акааши пьёт… — Конечно, нет. Не пьёт, не курит, а выходные проводит в доме престарелых, играя с ними в маджонг. — Акааши всегда казался мне, скорее, шахматной личностью, понимаешь? — Нет. Никто тебя не понимает. Заткнись. — Акааши меня понимает. Кенма отмахивается, мол, заебал уже со своим Акааши. Упрямо шатаясь, он бредёт вперёд. — Стой, — Бокуто тянет его за капюшон. — Нас комендант не пустит. — Пустит. Она тебя любит. — Она ненавидит нас обоих после четвёртого курса. Когда мы разбили окно, потому что ты хотел незаметно притащить в комнату кота. — Хороший был кот, — вздыхает Кенма. — Давай снова разобьём окно. — Нас исключат. — Мы тут работаем. — Ну, уволят… Нет, надо действовать умнее. Надо что-то придумать. Давай, Кенма, думай, у тебя это лучше получается. — У меня всё лучше получается, — Кенма важно поднимает вверх палец. Это жест Куроо. Все его жесты отравлены Куроо, заражены им, как герпесом. — В общем, план такой. Мы делаем трезвые лица, заходим внутрь и уверенно говорим: «Эй, карга тупая, пусти нас, мы тут работаем, это приказ сверху, моя мать — ректор, она уволит тебя по одному моему звонку, и ты сдохнешь в одиночестве от голода, а твои кошки сожрут твоё лицо». Бокуто несколько секунд раздумывает. — Нет. Не очень. — Тогда сам придумывай. — Мы позвоним им, чтобы они вышли. — Ты позвонишь. А я сделаю вид, что я тут… просто стою. За компанию. — Чтобы Куроо не дай бог не подумал, что ты захотел его увидеть. — Именно. — Ладно, — соглашается Бокуто. На него всегда можно положиться. Как на кровать. Блять, вот бы сейчас положиться на кровать… И чтобы там был Куроо, в этой кровати. — Но мы не можем встретить их с пустыми руками. — Давай словим им голубя. — Что? — Так мы покажем им свою привязанность. — Так делают коты, Кенма. Мы не коты. — Говори за себя, — фыркает Козуме, оглядываясь по сторонам. Чёртовы голуби, они ведь спят ночью… Может, крысы тоже подойдут. Куроо бы понравилась дохлая крыса, не правда ли?.. — Я придумал, — Бокуто тянет его в сторону клумб, и Кенма думает: «Точно. Крота тоже можно принести», но Котаро наклоняется, чтобы сорвать дурацкие цветы. Бутоны у них сонно закрыты, на корнях висят ошмётки земли. Лучше бы крота вырыл, ей-богу. — Розы и шампанское. Это очень романтично. — Это не розы. А это, — Кенма поднимает вверх бутылку рома — ого, она всё это время была у него в руках? — не шампанское. — Важен не подарок, а внимание. — Звони уже, — торопит Кенма. Ему надо в туалет. И если Куроо не пустит его в свой, то придётся мочиться прямо тут, на клумбу. Бокуто щурится от яркого света экрана, долго копается в телефоне, а потом говорит: — У меня нет его номера. Позвони Куроо. — Думаешь, у меня есть его номер? — Вы же переписываетесь. — По имейлу. — Тебе что, девяносто? — Охуеть. Бокуто Котаро оскорбил меня. Помечу этот день в календаре. — Прости, я не хотел… — Ты всё портишь, — морщится Кенма. Смотрит на окна общежития. И как им понять, какое из них нужное?.. Он не знает номера блока. Он ничего не знает. — Напиши ему на почту тогда, — уговаривает Бокуто. — Или давай я напишу. — Мой телефон у тебя. Ещё несколько минут они тратят на то, чтобы найти в карманах Бокуто телефон, разблокировать его, открыть электронную почту и набрать сообщение. Кенма тут же забывает, что именно они написали, но остаётся удовлетворённым. Кажется, они настрочили что-то пиздецки умное и романтичное. От: @kodzuken.ne.jp Кому: @kt6969.ne.jp Тема: тема Вс, 31 мая, 01:09 серенда под окном заказывали лол напиши ему чт нет не пиши это ахах почему ты короче выходи и возмьми ацуши акааши АКААШИ От: @kt6969.ne.jp Кому: @kodzuken.ne.jp Тема: окей, я начинаю волноваться Вс, 31 мая, 01:13 Всё в порядке? Ты меня пугаешь. От: @kodzuken.ne.jp Кому: @kt6969.ne.jp Тема: аомтвл Вс, 31 мая, 01:17 не ссы эт я хочу ссать можнор поссать у тебя и бокуто тоже От: @kodzuken.ne.jp Кому: @kt6969.ne.jp Тема: ыдуа Вс, 31 мая, 01:18 а не бокуто не надо От: @kodzuken.ne.jp Кому: @kt6969.ne.jp Тема: мзьзваж Вс, 31 мая, 01:19 бокуто хочет поссать у акапши От: @kt6969.ne.jp Кому: @kodzuken.ne.jp Тема: ты что, напился там без меня?.. Вс, 31 мая, 01:21 О, ты определённо напился. Я вижу вас через окно. Акааши спит. Разбудить его? От: @kodzuken.ne.jp Кому: @kt6969.ne.jp Тема: вамьлма Вс, 31 мая, 01:23 где я не вижу т ебя — Кенма! Я тут, — Куроо выглядывает из окна, упирается локтями в подоконник, подбородком в ладони. Первый этаж. Повезло. Он выглядит… Расплывчато. Всё выглядит расплывчато. — Мне будить Акааши? — Нет! — орёт Бокуто. Потом зажимает себе рот, подбегает ближе и шепчет: — Нет. — Буди, — отрезает Кенма, пытаясь преодолеть расстояние до окна. Далеко… Почему Бокуто его бросил?.. Предатель. — У меня нет крысы. — Что? — смеётся Куроо. Кенма тянет к нему руки, чтобы он помог залезть внутрь, но Куроо просто берёт его пальцы в свои. Улыбается. Куроо Тецуро улыбается, и это целое представление. Бродвейское, мать его, шоу. — Тебе бы понравилась дохлая крыса? — спрашивает Кенма. Оглядывается на Бокуто с прищуром, мол, смотри, я же говорил. — У тебя есть дохлая крыса?.. — Я же сказал, что нет. У меня нет крысы. Чем ты слушаешь? — недовольно ворчит он. У Куроо тёплые ладони. И лицо на вид тёплое. Такое… лицо-пирог. Пирог с яблоками и корицей. Кенме хочется откусить кусочек. Может, щёку. — Прости, прости, — Куроо снова смеётся, умилённо и как-то снисходительно, и Кенма хмурится, но почти сразу его прощает. Алкоголь в крови делает его мягким. Иисус был всепрощающим, потому что вся его кровь была вином. — Бокуто-сан?.. — Акааши выглядывает из соседнего окна, сонный и помятый. — Что вы тут делаете? Бокуто прочищает горло. Это плохо. Он собирается читать стихи. — Скорее, втащи меня внутрь, — ноет Кенма, но Куроо лишь смеётся. Если бы его смех не был таким красивым, Кенма убил бы его взглядом. А так… пусть живёт. — Но что за блеск я вижу на балконе? Там брезжит свет. Джульетта, ты как день! Стань у окна, убей луну соседством; Она и так от зависти больна, Что ты её затмила белизною. Если Акааши и теряется, то только на секунду. С луной его Бокуто, конечно, зря сравнил. Луна так не краснеет. — О, горе мне, — тихо произносит Кейджи, и Кенма не уверен, слова ли это из пьесы или он просто так говорит. Если честно, он выглядит как человек, который может говорить: «О, горе мне» на постоянной основе. В любом случае Бокуто воодушевляется. — Проговорила что-то. Светлый ангел, Во мраке над моею головой Ты реешь, как крылатый вестник неба, Вверху, на недоступной высоте, Над изумлённою толпой народа, Которая следит за ним с земли. — Как по мне, — шепчет Кенма, — высота вполне доступная. — Подожди, мне интересно, чем это закончится, — затыкает его Тецуро. Рук не отпускает. Так и держит его ладони в своих. — Ромео, как мне жаль, что ты Ромео… Отринь отца и… Имя измени? Я не помню дальше, извините, Бокуто-сан. — Ха! Лох, — фыркает Кенма и требовательно дёргает Куроо за руки. — Я щ-час обмочусь, если чё. — Ты ж мой романтик, — любовно проговаривает Куроо, и в следующую секунду ноги Кенмы отрываются от земли: Тецуро тянет его вверх, перебрасывает через подоконник, поправляет задравшуюся байку. Бокуто остаётся на улице, потому что такую гору мышц ни один Магомет не сдвинет, ни один Акааши не поднимет. Ну и ладно. Бокуто кинул его первым. — На, — говорит Кенма, протягивая Куроо бутылку «Бакарди». — Спасибо. — Это не тебе. Просто подержи, пока я ссу. — Что ещё тебе подержать, пока ты ссышь? Кенма показывает ему средний палец и, натыкаясь на мебель, бредёт в туалет. Куроо идёт следом, позволяя приткнуться к своему плечу, чтобы Кенма не потерял равновесие, пока расстёгивает ширинку. Потом он тактично отворачивается, но не уходит. Наверное, боится, что Кенма упадёт и обоссыт ему всю ванную. Впрочем, опасения его не то чтобы совсем уж беспочвенны. — Руки помой, — мягко напоминает он, включая воду. Даже смеситель подкручивает, чтобы холодной не была. Еблан. — Хватит, — бормочет Кенма. — Что? — Заботиться обо мне. — Ладно, — просто соглашается Куроо, ведя его на кухню и наливая стакан воды и выдавливая из блистера какие-то таблетки. — Вот, выпей, утром получше будет. Кенма нехотя подчиняется. В комнате Акааши что-то гремит: похоже, Бокуто смог-таки залезть в окно. Куроо наполняет стакан снова, относит в соседнюю комнату, а потом возвращается к Кенме. Значит, он так внимателен не только к нему. Просто он хороший человек, вот и всё. Отвратительно. — Хочешь прилечь? — спрашивает Куроо, заправляя волосы Кенме за ухо. Это неприятно. Пусть сделает это снова. — Не. Хочу на этот… Ну, прозрачный. Там. — На воздух? — Угу, — Кенма решительно направляется к окну, но Куроо перехватывает его поперёк живота, прижимает спиной к груди — на секунду всего. Кажется, целует куда-то в затылок, но, может, Кенме просто кажется. Может, ему просто хочется, чтобы Куроо его поцеловал. Тецуро вылезает из окна первым и уже с земли протягивает Кенме руки. Тот отпихивает их с упёртым: — Я сам. Куроо ловит его и снова прижимает к себе. Какой он всё-таки прижимательный… — Где моя бутылка? — Тебе уже хватит, — смеётся он. Кенма хочет его ударить, но вместо этого просто стискивает в пальцах рукав его футболки, чуть дёргает. Бутылку Куроо всё-таки взял, но пьёт из неё сам. Из горла. Кадык его дёргается вверх-вниз, и Кенма завороженно касается его подушечками пальцев. — Хочу укусить тебя за кадык, — говорит он. — Кусай, — разрешает Тецуро. — Это неинтересно, если ты не против. — Тогда не кусай. Я запрещаю. Кенма приподнимается на носочках и смыкает зубы на его шее. Куроо вздрагивает, втягивает воздух сквозь зубы. Его руки у Кенмы на талии. Гладят его, тёплые даже сквозь байку. А может, Кенме просто тепло от его касаний. Даже жарко. — Идём, — Куроо отстраняется и берёт его за руку, переплетает их пальцы. «Что за бред, — думает Кенма и поглаживает кожу на его костяшках. — Ебучая бессмыслица». — Как думаешь, чем они там занимаются? — Стихи друг другу читают. Куроо смеётся. Кенма вспоминает, что тоже хотел отправить Куроо стих, но Бокуто, козлина, не отдавал ему телефон. Как же там было?.. Что-то про Америку и покрывала… — Если замёрзнешь, можешь использовать меня как одеяло, — говорит он в итоге. Нет, там было по-другому. Там было в рифму. — Пожалуй, это самое милое, что ты мне говорил, — Куроо улыбается, и Кенма улыбается в ответ, но тут же торопливо морщится, чтобы не спалиться. Тецуро смотрит на него как-то растерянно. Потерянно даже. Кенме хочется сдать его в бюро находок. А потом забрать, соврав, что это его. «Докажите, что этот дебил ваш. Как он выглядит?» «Ну, он такой… Ебланский немного. Шутит смешно ещё». — Я не могу взять тебя себе, — говорит Кенма, пока они проходят мимо плешивой теперь клумбы. Куда они идут? Хотя плевать. Идут, и ладно. — Почему? — спрашивает Куроо. Снова делает размашистый глоток из бутылки, словно взялся играть в «Пей каждый раз, когда Кенма несёт хуйню». Так и спиться недолго. — Потому что у меня в жизни может быть только два человека, кроме родителей, на которых мне не поебать. У меня есть Бокуто и Шоё. Всё. Больше мест нет. — Кто такой Шоё? — Хината, — поясняет Кенма, как для идиота. Куроо и есть идиот, так что всё в порядке. — Хината Шоё? Центральный блокирующий MSBY? Тебе настолько нравится волейбол? — Не, — отмахивается Кенма. — Мне Шоё нравится. — Вот как. Куроо снова пьёт, на этот раз как-то осуждающе. Можно ведь осуждающе пить?.. — Да не в том плане, — бормочет Кенма. — Мы друзья. — Значит, мне придётся его убить, — говорит Куроо. — Чтобы освободить место. — Или Бокуто, — подсказывает Кенма. — Нет, Бокуто оставим для Акааши. Они заступают на аллею, ведущую в парк, и Кенма с ностальгией припоминает: — Как-то меня побили у этой лавочки… — За дело? — усмехается Куроо. — За пидорство. Тецуро пьёт. Нет, он точно играет в какую-то игру… — Пока я рядом, никто не посмеет к тебе притронуться. «А ты?» — думает Кенма. «Ты посмеешь?..» Куроо садится на ту самую лавочку, на которой несколько лет назад Кенма пытался перевести дыхание, зажимая разбитый нос. — Кто сделал тебя таким? — спрашивает Куроо. Он уже пьян? Нет, вряд ли так быстро… Почему он тогда говорит так открыто, так тоскливо?.. — Таким уёбком? — Нет, — вздыхает Тецуро, делая глоток. — Кто тебя травмировал? Кто предал? Кто использовал тебя? А, значит, они обсуждают это. Их секс. — Да блять, мы просто потрахались, — Кенма закатывает глаза, и в его состоянии довольно трудно раскатить их обратно. — Было не супер, но ничего особенного. Куроо качает головой. Садится вполоборота, чтобы смотреть своими тупыми глазами прямо Кенме в лицо. Своими тёмными глазами такого же цвета, каким пахнет песня «Famous Last Words». Это же имеет смысл? Хоть что-то здесь имеет смысл? Куроо вот не имеет. — Я не понимаю, почему для тебя это «ничего особенного», — говорит он. — Я чувствовал себя после этого так мерзко и неправильно. Я воспользовался тобой… Кенма смеётся. Хрипло и некрасиво. — Это я, я воспользовался тобой, Куро, — он откидывает голову на спинку лавочки, и небо, беззвёздное и бездонное, как зрачки Тецуро, кружится перед глазами. Интересно, кружится ли оно, пока Кенма не смотрит? Или это как дерево, которое падает в лесу беззвучно?.. — Поэтому ты чувствовал себя мерзко и неправильно. Поэтому для тебя это так важно, а я уже и думать об этом забыл. Я не понимаю, как можно быть таким тупым и не понять этого сразу. — Ты не пользовался мной, — отзывается Куроо глухо. — Зачем ты так говоришь? Почему отталкиваешь меня? Он говорит это так, как Бокуто читает стихи Акааши: произнося пафосные слова искренне. Будто они — единственная из всех правда. Кенма щёлкает языком. К горлу подкатывает ком, и он его сглатывает. Он начинает трезветь и, кажется, в своём отрезвлении доходит до той стадии, когда понимаешь, насколько ты безнадёжно пьян. — Потому что у меня в голове опухоль, — говорит он ровно. — Из-за неё у меня идёт из носа кровь. И поэтому я отталкиваю от себя людей. Ни с кем не хочу сближаться. — Что. Вот так он это произносит. Утвердительно, но при этом шатко. Кенма косит на него взгляд и тут же чувствует нехуёвый такой укол вины. Так закалывают бабочек, насаживая на иглу. — Господи, да я придумал это прямо сейчас! — выдыхает он. Почему Куроо вообще ему поверил? Почему до сих пор смотрит бездомной псиной? Псиной, которая только что стала бездомной, потому что её хозяин сдох у неё на глазах. — Я придумал это, потому что это то, чего ты ждёшь, да? Логического объяснения и драматичной предыстории. Но иногда люди просто мудаки, ясно? Иногда у них проблемы с давлением, потому что они пьют одни энергетики. И не из-за жутких кошмаров по ночам, вызванных каким-то странным дерьмом в прошлом, а потому что им просто похуй. Так бывает. Смирись. Куроо молча приканчивает остатки в бутылке и отправляет её в урну рядом со скамейкой. Меткий, как тот ебучий Купидон, который… Не, нахуй. Купидонов следует оставить Бокуто и Акааши. Это у них любовные стрелы и прочая муть. У них с Куроо минное поле и оторванные конечности. — Хватит пытаться найти во мне что-то хорошее и просто признай уже, что увидел во мне идеальную мишень для воплощения своих тупых фантазий о заботе, — говорит Кенма. Лучше бы они всё ещё стояли у окна, и Куроо бы держал его протянутые руки в своих. То, что происходит сейчас, — полная противоположность этому. — Что ещё скажешь? — спрашивает Куроо спокойно. Кенму дважды просить не надо. У него много диагнозов поставлено и готово для оглашения. — Что тебе доставляет, когда тебя отшивают раз за разом, потому что ты привык добиваться внимания своего хуёвого отца. Куроо дёргает бровью, мол, неплохо. — Ну, а я вот вижу, что нам вместе весело, — говорит он. — И я тебе нравлюсь. И тебя это пугает, потому что из-за проблем с самооценкой ты не можешь поверить, что способен нравиться кому-то со всеми своими недостатками. Кенма фыркает. — Упрощаешь, Куро. — Усложняешь, Кенма. Нельзя усложнить минное поле. Это работает не так. — Я не понимаю, — Кенма упрямо сжимает челюсти. — Я не сделал тебе ничего хорошего. Куроо выглядит так, словно глотнул бы ещё разок, если бы уже не избавился от бутылки. — Тогда давай начинай. Вот так просто. Надо же. А Кенма-то думал, что Куроо сейчас припомнит всё хорошее, что Кенма ему сделал, чтобы доказать обратное. Но, похоже, вспоминать нечего. — Я не умею, — ноет Кенма. — Это сложно. Я как тот уродец из мультика, который умеет делать только плохое. Ну, с крючковатым носом. И горбом. — Это описание подходит любому антагонисту из мультика, — смеётся Куроо, и вот теперь в его смехе слышатся нотки «Бакарди». — Если ты хочешь сделать что-то хорошее для меня, просто сделай. Всё подойдёт. У меня низкие стандарты. Кенма поворачивается к нему, раздумывая. Ничего хорошего ему в голову не приходит. Он мог бы Куроо укусить, но вряд ли это хорошо. Так что, не придумав ничего лучше, он протягивает руку и гладит Тецуро по голове. Куроо жмурится от удовольствия — псина, бездомная псина. Кенма ведь даже не любит собак. Они тупые. Куроо тупой. — Видишь, это легче, чем кажется. Продолжай, — подбадривает он. Кенма достаёт кошелёк и выгребает оттуда всю наличку. Протягивает Куроо. — Ты ведь не думаешь, что я откажусь от твоих денег? Я ж не дурак, — говорит он, складывая купюры пополам и убирая в карман. — У тебя реально низкие стандарты… — Как я и говорил, — улыбается Куроо. — Надо было принести тебе дохлую крысу. — Никогда не поздно… Эй, нет, сядь обратно, я пошутил. Иди сюда, — Куроо притягивает его к себе, и Кенма неудобно припадает к его плечу, прижимается в ответ кособоко, насколько позволяет прижаться сидячее положение. — Давай трахаться, — бурчит он Куроо в плечо. Он хорошо пахнет. Так хорошо… Кенма хочет законсервировать себя в этом запахе, как в формалине. Он пахнет так же, как стучит дождь ночью в окне, и мир кажется таким большим и тоскливым, а ты в нём маленький, маленький, такой маленький, что почти нереальный… Растворяешься. — Нет, — смеётся Куроо, и Кенма чувствует, как смех его вибрирует у него в груди. — Мы не будем трахаться на лавочке в парке. — Ссыкло, — ворчит Кенма. Куроо так хорошо пахнет. Боже. Так хорошо. Так хорошо, что Кенму сейчас вырвет. — Тогда давай сосаться. — Давай, — соглашается Куроо и приподнимает его голову, наклоняется к его губам. Кенма чувствует вкус рома на них и понимает, что… — Я с-час блева… И сгибается пополам. Куроо держит его волосы. Гладит по спине, пока его желудок болезненно выворачивается наизнанку. От мерзкого запаха его рвёт снова и снова, пока внутри не остаётся вообще ничего. Кенма заваливается на лавочку лицом вниз, и Куроо со вздохом двигает его себе на колени. Реальность медленно фокусируется из двух в одну. — Лучше? — Нет. — Идём в общагу, — Куроо перебирает его волосы, расчёсывает пальцами, и Кенма думает: «Никакого смысла. Никакого». — Просто оставь меня здесь… «Спасайся сам. Передай Бокуто, что он должен назвать своего первенца в мою честь». — Залезай, — говорит Куроо, вставая и подставляя спину. Кенма из последних сил забирается на неё, утыкается лицом Тецуро в шею. Сильные руки подхватывают его под колени, и они идут. — Тыгдын-тыгдын, — вяло комментирует Кенма. — И-го-го, — с готовностью отзывается Тецуро. — Если укачает, скажи. — Нет, я просто наблюю тебе за воротник. — Как скажете, Козуме-сенсей. — Иди нахуй… Он же преподаватель. Точно. Блять, на следующей лекции позорный колпак придётся надеть себе на голову, потому что… Какого хрена?.. Какого хрена Бокуто позволил этому случиться? Сам он наверняка перед Акааши не опозорился. Прочитал ему сонеты и подарил парочку оргазмов. Уж точно не блевал после предложения пососаться. На спине Куроо так удобно, что Кенма засыпает и просыпается, лишь когда они подходят к окну, на которое Куроо его подсаживает, а потом запрыгивает и сам. Любит он это — в окна лазить. В ванной Кенма умывается, полоскает рот. Не смотрит на себя в зеркало. Куроо снова приносит ему воду, протягивает зубную щётку, на которую сам заботливо выдавливает пасту. — Ты всё ещё хочешь со мной сосаться? — без особой надежды спрашивает Кенма. Получается невнятно, и он сплёвывает пасту. — Хочу, — Куроо вытирает его лицо полотенцем и ведёт в кровать. — Почему ты не пьян? Это нечестно. — Я пьян, — успокаивает его Тецуро, садясь на пол, чтобы стянуть с Кенмы кеды. — И ты забудешь всё наутро, да? — Забуду, — обещает Куроо, помогая стянуть байку. Вешает её на спинку стула, пока Кенма путается в штанинах. Хули их так много?.. Ноги у него всего две, а штанин тут как минимум миллиард. Кто вообще придумал штаны? Человечество бы уже покоряло космос, если бы не пришлось тратить столько времени на ебучие штаны. Кенма падает на кровать, которая пахнет Куроо. Или это Куроо пахнет кроватью?.. Кто-то (интересно, кто) двигает его ближе к стенке, и Кенма не сопротивляется. — Сосаться, — напоминает Кенма, не открывая глаз. Лень. Куроо мягко целует его в плечо. Кенма фыркает, но слишком слабо и тихо. Мир всё ещё немного кружится, шатается, и Кенма представляет, что он лежит на надувном матрасе посреди океана. Море волнуется раз, море волнуется два… А Кенма не волнуется. Кенме очень-очень спокойно. — …смысла. — Что? — шепчет Куроо, обнимая его. — Ты не имеешь никакого смысла. Никакого. — Зато ты имеешь весь смысл мира. — Сказал Бокуто Акааши во время секса. Куроо тихо, по-кроватному смеётся, и его смех щекочет Кенме шею. Они что-то должны были сделать. Кенме что-то хотелось, что-то… Что же там было?.. — Мы что-то забыли. — Сказал Акааши Бокуто во время секса, — Куроо снова ржёт, вместо того чтобы… — Мы забыли пососаться. — Скажи, ты умрёшь, если хоть раз произнесёшь слово «поцелуй»? — Возможно, — Кенма проворачивается в его руках так, чтобы оказаться лицом к лицу. Запах рома и мятной пасты мешается в их дыханиях. — Я поцелую тебя, если попросишь нормально. Кенма обиженно сопит, дёргая Куроо за ухо. — Если обжёг пальцы, — вспоминает он, — надо коснуться мочки уха, потому что она всегда холодная. — Очень интересно, — смешливо кивает Тецуро, ластясь к его руке. Кенма накрывает его щёку ладонью. Трогает ресницы. Нос. Губы. Куроо прикрывает глаза, дышит медленно, будто с опаской. Сглатывает. Тецуро целует его пальцы так, словно они — самое хрупкое и драгоценное сокровище в мире. Глупо. Это просто пальцы. Впрочем, Куроо теперь имеет на них полное право — он их починил, исправил. Может, ему под силу исправить и всё остальное в Кенме. Деталь за деталью. Кирпичик за кирпичиком. Пока Кенма не станет совершенно другим, совершенно новым человеком, как в том парадоксе с кораблём… Бокуто бы наверняка вспомнил, чей это корабль. — Не засыпай, — просит Тецуро очень тихо. Кенма чувствует его слова подушечками пальцев. — Завтра ты уже не захочешь целовать меня. Кенма не уверен в этом. «Нельзя растопить льды Антарктики, — как-то сказал Бокуто, — но если взять в руки снежок, он медленно отогреется и превратится в воду». У него всегда хорошо получалось это: говорить умные вещи с глупой улыбкой. У него бы и весь лёд в мире растопить получилось, а потом он встал бы посреди образовавшегося океана, и оказалось бы, что он ему по колено. Кенма всегда думал, что он в этой метафоре как раз-таки лёд Антарктики, но, может, он просто снежок в чьих-то руках. И он тает. — Не засну, — говорит Кенма. «Я поцелую тебя, если попросишь нормально». Будто это так легко. Будто можно просто так взять и шепнуть… — Поцелуй меня. Куроо размеренно дышит ему в губы. Куроо уже спит.