Легко в бою

«Зачем тебе учить наизусть «Ромео и Джульетту», Кейджи? Это бесполезная трата времени», — говорили они. «Эти знания никогда не пригодятся тебе в будущем», — говорили они. «Ты не столкнёшься с ситуацией, в которой твоя жизнь будет зависеть от процитированного наизусть монолога Джульетты на балконе», — этого они не говорили, но могли бы сказать. Что ж. Они все чудовищно ошибались. Но теперь это всё неважно, потому что Бокуто Котаро лезет в его окно, и жизнь Акааши выстраивается перед глазами в лестницу — в лестницу до небес, на последней ступеньке которой его всегда ждал этот момент. Как горшочек с лепреконским золотом на другом конце радуги. Как амброзия на вершине Олимпа. Бокуто с пьяной неловкостью сбрасывает с подоконника стопку книг Акааши, и тут же принимается извиняться, собирая их. Кейджи пытается заставить себя помочь ему, чтобы их руки соприкоснулись на одном из учебников, как в этих американских ромкомах, но не может сдвинуться с места. — Бокуто-сан, — выдыхает он благоговейно, словно весь его небедный словарный запас сжался до одного имени, пульсирующего в груди вместо сердца. — Акаа-а-а-аши, — тянет Бокуто с улыбкой. Имя тает у него во рту, и он облизывает губы, чтобы избавиться от сладкого послевкусия. Кейджи никогда не любил своё имя так, как сейчас. Вот он стоит в его комнате видением, одним своим присутствием превращая её в декорацию для главного героя, подчиняя её своему свету. Он молчит, и Акааши не смеет мешать его молчанию. Тишина предвкушением разливается по комнате, затапливает её, облизывает волнами рёбра. Они стоят друг напротив друга, и это похоже на драматическое искусство. Вот он, герой пьесы, харизматичный Дон Жуан, принёсший под окна цветы и стихи. И вот Акааши стоит под софитами, исполняет роль изысканного и жеманного возлюбленного, и на фоне играет менуэт, и дрожат в канделябрах свечи, и дамы в зефировых кринолинах кружатся в танце, едва касаясь ногами пола. Кому-то из них нужно сделать первый шаг: произнести свою реплику или хотя бы шевельнуться, но невозможно сделать это, не нарушив хрустальности момента. И вот они стоят, неподвижные, гладкие, как зеркала, и отражаются друг в друге бесконечным коридором. Немые, как мраморные скульптуры. Чистые и правдивые, потому что в немоте обмана быть не может. Они смотрят друг на друга открыто, обнажённо, глаза в глаза, и Акааши думает: «Что-то должно случиться. Кульминация. Развязка». Сейчас, ещё мгновение и… — Закрываю глаза на случай, если вы уже разделись и приняли миссионерскую позу, — Куроо заходит в комнату со стаканом воды и упаковкой таблеток в руках. Как обычно, Куроо. Как обычно. — О, вы не ебётесь. Надо же, — он ухмыляется, подмигивая Акааши, и тот хочет спрятать лицо, натянув ворот пижамной рубашки на голову. — Ладно, всё, не буду портить момент. Насмешка… Он уходит, и Бокуто неловко улыбается, протягивая Акааши неряшливый букет увядших цветов, трупиками свисающих из его кулака. — Это тебе. — Спасибо, — Кейджи берёт цветы, и комья земли падают ему под ноги. Он собирается засушить каждый бутон между страниц томика с сонетами Петрарки. — Ого, — говорит Бокуто. Он смотрит на потолок, с которого, поблескивая в тусклом свете настольной лампы, на него глядят в ответ звёздочки-наклейки. И здесь уже глупо что-то отрицать, не правда ли?.. — Ты составил из них Кассиопею и Ориона… Кейджи тоже поднимает голову. Вообще-то, он составил из звёзд Лебедя и Лиру, но… Какая разница? Слова Бокуто — первозданное волшебство. Слова Бокуто сделаны из той же материи, что космос в его сакральном смысле. Слова Бокуто обладают той же библейской силой, с которой Бог сотворил мир. Слова Бокуто меняют реальность, превращая Лебедя в Кассиопею, а Лиру — в Ориона. — Ты, наверное, гадаешь, зачем я заявился к тебе в час ночи? Акааши осторожно пожимает плечами. Если честно, причина совсем не важна, важнее следствие. — Вы хотели воздать должное Шекспиру? — предполагает Кейджи. — Отчасти, — Бокуто лукаво наклоняет голову. Он с живым, льющимся через край любопытством, разглядывает книги на полках, бережно перебирает корешки. Акааши чувствует его касания позвонками, словно Бокуто изучает не его литературный вкус, а постигает порог его чувствительности. — Акаа-а-аши, ты веришь в судьбу? — спрашивает Бокуто. Кейджи теряется на секунду. Это тест?.. — Вы про категорию в древнегреческом искусстве? Ананке? — Роковая неизбежность, — эхом отзывается Котаро. Акааши можно называть его так? Хотя бы в мыслях. — Предопределённость свыше. Акааши подбирает слова, боясь ошибиться. Почему-то ему кажется, что разговор этот куда важнее всего, что было в его жизни до. — Я склонен считать, что всё в мире подчиняется определённому смыслу. Не могу назвать это провидением и не хочу упрощать всё до некоего божественного замысла, но… Да, Бокуто-сан. Я верю, что всё, что случается, случается не просто так. — Значит, звёзды обращались в пыль триллионы лет назад, чтобы сегодня я пришёл к тебе? — Боюсь, такая трактовка была бы слишком солипсической. — Не думал, что ты чего-то боишься, — улыбается Бокуто, подходя ближе. — Нужно быть смелым, чтобы оставить закладку на стихотворении Джона Донна. Акааши медленно, медитативно выдыхает, уговаривая свою кровь не запекаться на щеках румянцем. — Бокуто-сан… — и снова он не помнит иных слов. — Можешь звать меня Котаро. — Могу ли?.. — бессильно спрашивает Кейджи. — Можешь. Ведь Бокуто-сана, своего преподавателя, ты не сможешь поцеловать. А пьяного дурака Котаро, заявившегося к тебе в общагу… Кейджи прикрывает глаза, прощаясь с миром. Это слишком, это чересчур, через край, он вот-вот разольётся половодьем, выйдет из берегов, и тогда… Боже, что же тогда?.. — Открывайте! Я знаю, что вы тут! — стук в дверь обрушивается горстью земли на гроб. — О нет, — шепчет Бокуто. — Не открывай. — Поче… — Живо! Откройте сейчас же или я вызываю полицию! Кейджи растерянно оглядывается на Бокуто и идёт к двери. — Вы что себе думаете? Это, по-вашему, нормально? — мужчина отталкивает Акааши и протискивает своё тучное тело в комнату, светит фонарём прямо Бокуто в лицо, и тот закрывается виновато, тут же превращаясь из героя-любовника в нарушителя. — Кто из вас влез в окно? Ну! — прикрикивает мужчина. Форма, связка ключей на поясе… Охранник. Это охранник. — Ты? — луч фонаря бьёт Кейджи в глаза, и он отворачивается. Бокуто самоотверженно делает шаг вперёд. — Это был я. Он ни при чём. Нет, нет, нет, стойте. Это всё, конечно, чертовски романтично, но… Его же уволят! Кейджи не хочет учиться в университете, из которого уволили Бокуто Котаро. Кейджи не хочет жить в мире, в котором Бокуто Котаро пожертвовал своей мечтой в его честь. — Нет, это я влез в окно, — говорит Акааши. — Нет, я! Не слушайте его. — Нет, это… — Кенма! — вдруг восклицает Бокуто. — Сейчас всё решим, — уверенно говорит он и подмигивает Акааши, громким шёпотом поясняя: — Его мама — ректор, всё будет в порядке. Он проскальзывает в дверь, стучит в соседнюю комнату и… Возвращается с лицом, по которому понятно: всё пропало. — Они ушли. — Я знаю, что вас было двое! Вы влезли сюда вдвоём! — говорит охранник. — За мной. Бокуто переводит взгляд с мужчины на Кейджи и обратно. Его исключат. Его исключат, а Бокуто уволят. Его исключат, Бокуто уволят, и всё будет кончено. А потом Бокуто вдруг замахивается и бьёт охранника в лицо. Как в замедленной съёмке, грузное тело падает на пол и больше не двигается. — Вы… Что вы… — Я запаниковал! — Бокуто стонет, дёргает себя за волосы и бросается к Акааши, потом к двери, потом к окну. Останавливается, неверяще глядя на лежащего мужчину. — Думаешь, он жив?.. Боже. Это было бы очень по-древнегречески, очень по-софокловски, если бы он умер, не так ли?.. Истинная трагедия в двух актах. Где-то на фоне корифей затягивает торжественный анапест. Кейджи опускается на коленях к телу и прислушивается. — Он жив. — Слава богу… — Бокуто падает на кровать, приваливаясь спиной к стене. Растекается. Пафос момента прерывает раскатистый храп охранника. Бокуто с Акааши переглядываются. — Что нам теперь делать?.. — тихо спрашивает Кейджи. — Только не волнуйся. Без паники. Всё в порядке. Всё отлично. Ничего страшного. Нам просто… Мы… — Бокуто-сан, — Кейджи встаёт, подходит ближе и, замявшись на секунду, опускает ладони на пылающие лихорадкой щёки Бокуто. — Тише. — Хорошо, — послушно замирает тот, испуганно смотря Кейджи в глаза. И в этот момент Акааши чувствует себя таким спокойным, сильным и могущественным, будто весь мир опустился ему на плечи, а он не дрогнул. Он выдержал. — Мы должны вызвать скорую. — Нет, — мотает головой Бокуто. — Мы сбежим. В Сингапур. Сменим имена, начнём новую жизнь и… — Бокуто-сан, — заклинанием повторяет Кейджи. — Со всем уважением… Замолчите. Котаро кивает. Кейджи кажется, что по его жилам текут воды Нила, что его позвоночник — горный хребет Анд. Прямо сейчас он способен на всё. Акааши возвращается к храпящему охраннику и задумчиво оглядывает его. Наклоняется ниже, морщась от запаха перегара и… Точно. Вот оно. — Он пьян. — Я тоже, — жалобно скулит Бокуто. — Нет, вы не понимаете, — Кейджи воодушевлённо поворачивается к нему. — Он пьян. Мы просто отнесём его обратно на пост. Даже если наутро он что-то вспомнит, доказать ничего не сможет. Бокуто с пониманием тянет долгое: «О-о-о!» и вскакивает на ноги. — Ты гений! Кейджи смущённо кивает и берётся за ноги мужчины. Какой же он тяжёлый… Бокуто подхватывает его под мышки и поднимает так, словно вес — понятие абстрактное, а гравитация сдаётся и млеет от вида его сильных рук. Акааши смотрит, как напрягаются его мышцы, и ощущение всесилия покидает его тело. Он слаб. Как же он слаб. В его венах течёт парное молоко, его позвоночник — хрупкие бусины… Они выносят бессознательное тело из блока в коридор, и Кейджи вдруг понимает, что понятия не имеет, где находится пост охраны, но, кажется, Бокуто знает, куда идти. — Комендант… — задыхаясь, напоминает Акааши, и Бокуто, кивнув, поворачивает к запасному выходу. Спасибо правилам пожарной безопасности, дверь легко открывается изнутри. На улице под светом луны и покровом ночи их процессия кажется Акааши зловещей. Словно они сошли со страниц романа Агаты Кристи. Несут труп к ближайшему каналу. — Зато, — улыбается Бокуто, сдувая с глаз чёлку, — у нас будет незабываемая история о первом свидании, да? И вдруг становится совершенно неважно, труп ли они несут и в каком лесу прикопают, потому что Бокуто назвал это свиданием. По пути они делают несколько остановок, необходимых Кейджи куда сильнее, чем Бокуто — он даже не запыхался. Как это по-джентльменски, однако: останавливаться, чтобы дать своему криминальному партнёру перевести дух. Из Бокуто вышел бы отменный преступник. Этакий нуарный антигерой. В небольшой приземистой будке напротив общежития горит свет, но внутри никого. Даже удивительно, как легко им удаётся это провернуть. Они оставляют охранника в кресле, и Бокуто любовно вкладывает в его руки недопитую бутылку виски, декорируя место преступления. — Ну, вот, — говорит он. — По-моему, отлично вышло. Кейджи убирает со лба взмокшие волосы и кивает, зябко поджимая босые пальцы ног. Свободные штанины его пижамы влажные от росы. Неужели им так просто сойдёт это с рук?.. — Хм, — Бокуто хмурится, вглядываясь куда-то в потолок. — А что это за мигающий огонёк там? Акааши следит за движением его указательного пальца, и внутренности его сжимаются в холодный скользкий ком. — Камера, — сдавленно проговаривает он. — А, — пусто отзывается Бокуто. Несколько долгих минут они молчат. Кейджи думает о том, чтобы отвернуться, но уже, наверное, поздно, так что он продолжает тупо смотреть прямо в объектив. Утром охранника ждёт интересное шоу… — Нам надо удалить записи, — говорит Бокуто решительно. Он мягко отодвигает Кейджи в сторону и подходит к компьютеру на столе, за которым неподвижно сидит охранник, похрапывая даже как-то симфонично. Котаро дёргает мышку, будя монитор, но натыкается на запрос пароля и подавленно замирает. — Что ж, — говорит он, маскируя новую волну паники за бравадой. — Нам надо просто найти стикер с паролем, да? Всегда есть стикеры с паролем. Он поднимает клавиатуру, шарит по ящикам, даже карманы охранника обыскивает, но детективные тропы не работают в реальности. Кейджи отрешённо любуется размахом его плеч, открытыми щиколотками, выглядывающими из-под подвёрнутых джинсов. — Позвоню Кенме, — решает Бокуто. — Он наверняка сможет взломать комп… — Он хакер? — Ну, он программист… Акааши берёт из рук охранника бутылку и делает большой глоток. Виски печёт горло, разливается Стиксом в груди. Может, ему тоже нужно кому-то позвонить. По логике Бокуто, студент-экономист Куроо сможет обрушить финансовые биржи и погрузить мир в хаос, и тогда никому не будет дела до их тёмных делишек. Может, им всё же стоит сбежать в Сингапур. Говорят, там благоприятный инвестиционный климат. Говорят, там валовый национальный продукт на душу населения один из самых высоких в мире. И уровень детской смертности там самый низкий из всех стран. Их ждёт блестящее будущее. Пока Бокуто безуспешно пытается набрать своего друга, Кейджи проходит стадию отрицания, минует гнев (не его это эмоция) и переходит к торгам. Проводит пальцами по клавиатуре, вбивая: один, один, один, один. «Неверный пароль». Попробовать стоило. Один-два-три-четыре тоже не подходит, и Акааши сдаётся. — Кенма не отвечает. Думаешь, они там с Куроо уже?.. — Уже вырубили второго охранника, взломали систему безопасности и удалили файлы с камер? — спрашивает Кейджи. Бокуто смеётся с лёгкими нотами истерики. — И что будем делать? — Не знаю, — честно отвечает Акааши. Что они могут? Вспомнить подходящее случаю стихотворение?.. Может, что-то из Бодлера: «Что скажешь ты, душа, одна в ночи безбрежной, и ты, о сердце, ты, поникшее без сил?..» — Давай рассуждать логически. — Давайте. Бокуто замолкает, задумчиво почёсывая затылок. Наконец он вздыхает глубоко и безнадёжно, сникает лицом, опускает плечи. — Это моя вина… — Нет, — отрезает Акааши. Меньше всего ему сейчас хочется, чтобы Бокуто жалел о том, что пришёл сегодня под его окно, потому что, видят боги, это лучшее, что с ним случалось. — Всё, рассуждать логически мы больше не будем. Давайте лучше придумаем, что мы скажем утром. — Я возьму всю вину на себя. — Бокуто-сан… — вздыхает Кейджи. — Я не переживу, если тебя исключат из-за моей ошибки. — Может, меня и не исключат. Может, нам поверят, если мы скажем, что нашли пьяного охранника в коридоре и решили отнести бедолагу на его рабочее место… Теперь, когда он сказал это вслух, звучит совсем уж нереалистично. — Давай разбудим его и шантажом заставим всё удалить. Он всё-таки пил на посту. — И добавим ещё одно преступление в наш список? На самом деле это даже мило — иметь что-то общее, пусть это и акт о правонарушении. Может, они ещё успеют пуститься во все тяжкие и добиться совместного ареста. Будут передавать друг другу трогательные записки через решётку. В конце концов, ночь только началась. Если тюремное заключение не пик романтики, тогда что?.. Они даже могут составить в соавторстве сборник стихотворений о тяжкой судьбе узников, назовут как-нибудь поэтично, вроде «Свобода за решёткой», а потом его издадут посмертно, когда они умрут от столбняка и дифтерии. Или это, или Сингапур. — Акааши… — понуро бормочет Бокуто. Подходит ближе, утыкается лбом Кейджи в плечо, и тот замирает, испуганный очаровательной керуаковской потерянностью этого жеста. — Мне так жаль… — А мне нет, — говорит Кейджи, робко касаясь его плеча. — В конце концов, вы правы: это незабываемое первое свидание. — Это ужасное первое свидание… — Даже самое ужасное первое свидание с вами я не променял бы на идеальное свидание с кем-то другим. Бокуто поднимает голову, и Кейджи млеет от теплоты его улыбки. Если бы сейчас на них обрушилось чудесное спасение роялем в кустах, Акааши воспользовался бы инструментом, чтобы сыграть Бокуто «Сюиту №3» Баха. — Идём, — говорит вдруг Котаро одними губами и берёт его за руку. Кейджи пошёл бы с ним и на заклание послушным агнцем. Бокуто ведёт его прочь из будки охраны, по мокрой прохладной траве, и Акааши понимает, что искал его всю жизнь, сам того не зная. Высматривал его лицо в толпе. Сжимал пальцами пустоту вместо его ладони. Но теперь всё наконец обрело смысл, словно зима закончилась апрелем и обещала не возвращаться. — Куда мы? — спрашивает Кейджи, когда они сворачивают за угол здания общежития. — На крышу. Встречать рассвет, — говорит Бокуто, отпуская его руку (пальцы болезненно ноют от скорби), чтобы подпрыгнуть, цепляя перекладину выдвижной пожарной лестницы. Она со скрипом поддаётся, и Котаро, отряхнув ладони, легко подсаживает Кейджи наверх. Металл колет голые ступни холодом, и Акааши затаивает дыхание, карабкаясь вверх. От высоты слегка кружится голова, но ему не страшно. Пока Бокуто прикрывает его спину, ему нечего бояться. На крыше Бокуто снимает с себя кроссовки и уговаривает Кейджи надеть их, чтобы не исколоть ноги, и после короткого препирательства Акааши смиренно обувается. Они ему чуть велики и всё ещё хранят чужое тепло. Бокуто идёт к краю, и Акааши останавливается, пропуская его вперёд, чтобы полюбоваться широкой спиной, героическим силуэтом на фоне ночного города. Котаро поворачивается к нему, призывно склоняя голову набок. Манит его рукой, и Кейджи, как завороженный, как приговорённый, подходит к нему, позволяет Бокуто взять себя под крыло. Позволяет, впрочем, это громко сказано, кричаще. Надо по-другому, шёпотом: он сдаётся. Без борьбы. Принимает поражение, как самый сладкий из даров. Акааши уверен, что они будут стоять молча. Будут ждать солнца, приветствуя первые лучи. Но Бокуто вдруг спрашивает его о специальности: «Почему ты решил стать реставратором?» Кейджи рассказывает о том, как его ещё мальчишкой мама повела в Национальный музей, и он умудрился потеряться там, не заметив. Он не слышал, как из динамиков его просили вернуться к центральному входу. Не чувствовал голода. Не помнил усталости в ногах. И когда через долгих пять часов его вдруг заключили в судорожные объятия, он расплакался. Мама решила, что он испугался, что его бросили, и он не стал говорить, что плакал из-за того, что его нашли. Он не хотел уходить. Бокуто спрашивает, какая его любимая картина, и Кейджи подробно описывает солнечный калейдоскоп красок «Поцелуя» Климта. Бокуто спрашивает о семье, и Акааши рассказывает о том, как далёким февральским утром одну бесстрашную цветочницу задержали на мирной акции протеста, и так уж вышло, что представлять её в суде назначили девушку, которой хватило одного взгляда (и одного букета лилий), чтобы влюбиться. Бокуто спрашивает о книгах, которые Акааши читал, не отрываясь. Спрашивает о местах, в которых Акааши хотел бы остаться навсегда. Спрашивает о людях, чей след остался у Акааши в сердце. И Кейджи отвечает, отвечает, отвечает ему. Иногда он и сам задаёт вопросы и узнаёт, что в школе Бокуто мечтал о профессиональном спорте. Что получил травму и долго не мог оправиться. Что в больнице было совершенно нечего делать. Что книга с мифами в красочном переплёте, которую принесла ему медсестра, изменила его жизнь. Что на первом курсе он был худшим студентом, отставал по всем предметам, потому что в школе предпочитал книгам тренировки. Что навёрстывать упущенное было тяжело, что он целыми днями сидел в библиотеке и несколько раз был готов сдаться. Что в магистратуре он познакомился с Кенмой, который не так давно поступил и которому всё давалось легко, без боя. Что они никак не должны были подружиться — слишком уж разные, но почему-то подружились. А потом Бокуто вдруг затихает, отворачивается и удивлённо выдыхает: — Рассвет. Мы пропустили рассвет. Кейджи рассеянно переводит взгляд на горизонт, из-за которого уже встало солнце — наливное, спелое, аппетитное… У него урчит в животе, и Бокуто смеётся, и в смехе его больше тепла, чем в рассвете. Бокуто встаёт, разминая колено — это его он повредил тогда в школе. Помогает Акааши подняться и притягивает к себе. Обнимает легко-легко, почти невесомо, будто бы крыльями. — Расскажи ещё про ту картину, — просит он. Кейджи сглатывает. Его дыхание разбивается о ключицы Бокуто. — Полотно залито светом, как сливочным маслом, — говорит Кейджи. — И они стоят так близко, что сливаются воедино. Окружённые ореолом, будто святые. Будто их близость делает их мучениками. И он целует её, и она цветёт. Бокуто касается его лица пальцами, чуть приподнимает. Его губы дотрагиваются до щеки Кейджи, замирают на коже на долгие-долгие, светлые-светлые мгновения. — Так? — спрашивает Бокуто. Кейджи не знает, как ответить на этот вопрос словами. Так что он отвечает поцелуем.

***

Бокуто провожает его до окна, всё ещё открытого после ночных бедствий, и подсаживает Кейджи просто для того, чтобы лишний раз его коснуться. Эйфория всё ещё плещется у Акааши в груди, не отпускает. Ему всё ещё чудится искристый ореол, как на картине Климта, окружающий их. Ему всё ещё чудится растопленное сливочное масло там, где Бокуто касался его. Комната его кажется ему незнакомой, будто он покинул её годы назад. Он возвращает Котаро его кроссовки и, пока тот обувается, раздумывает о том, впускать ли реальность в этот утренний сон. Бокуто делает это первым. — Думаешь, тот охранник уже проснулся? — Мне кажется, он уже явился бы сюда в таком случае. Котаро кивает, соглашаясь. — Пойду проверю, вернулся ли Кенма. Когда он уходит, Кейджи украдкой трогает губы, воскрешая в памяти их поцелуй. Портит всё, как обычно, Куроо, пришлёпав в его комнату. Он завёрнут в одеяло, как в кокон, зевает на ходу. Улыбается как-то загадочно, рассеянно. — Доброе, — говорит. Кейджи кивает: самое доброе из всех. — Выглядишь так, словно вы с профессором Бо сношались всю ночь, как кролики, — ухмыляется он, возмутительно всё опошляя. — Мы только вернулись, — замечает Акааши. Это должно было прозвучать оскорблённо, но выходит иначе. Счастливо. — Поня-я-я-ятно, — тянет Куроо. — И чем же вы занимались? — Уж точно не тем, чем вы с Кенмой. Тецуро почему-то смеётся, и Кейджи, не в силах держать лицо, глупо улыбается в ответ. И тут из коридора доносится: — Ты, блять, стебёшься надо мной? — Это вышло случайно! Куроо заинтересованно выглядывает за дверь. — Да ебал я твоё «случайно», — Кенма, взъерошенный и заспанный, зябко жмётся к Куроо под одеяло. — Эти ебанавты вырубили охранника и попались на камеры, — жалуется он ему. Куроо, уж было потянувшийся, чтобы укутать Кенму в одеяло и в себя, замирает в полужесте, и Козуме приходится пристраиваться поудобнее самому. Более недовольного существа Акааши в своей жизни не видел. — Демон, вселившийся в Акааши Кейджи, — с присвистом выговаривает Тецуро, — назови же своё имя, чтобы мы могли изгнать тебя. — Ты нахуя сказал, что мы хотим его изгнать? — Кенма тычет его локтем в бок, и выглядит это болезненно. Локти у него удивительно острые. — Теперь он точно не скажет. Гений, блять. — Это всё я виноват, я ударил охранника, — поспешно объясняется Бокуто. — Акааши не сделал ничего плохого. — Неправда. Я соучастник, — замечает Кейджи. — Пиздец вам в суде, ребятки, — фыркает Кенма. — Надеюсь, меня позовут на публичное рассмотрение дела в качестве свидетеля, — Куроо нежно улыбается Кенме в волосы, будто не может поверить в свою удачу. — Займи мне место в первом ряду, — бурчит Кенма откуда-то из этого любовного кокона. Акааши видна только его макушка. — Вы не помогаете, — обиженно поджимает губы Бокуто, пытаясь пробраться к ним под одеяло (он замёрз? Акааши может дать ему плед, Акааши может свить ему собственный любовный кокон), откуда его тут же выпихивают в четыре руки. — А вы о помощи и не просили. — Пожалуйста?.. — Эх, что бы вы без меня делали… — тянет Куроо, с явным сожалением покидая сначала Кенму, а потом и комнату. Через пару минут он возвращается одетый и протягивает Акааши стопку купюр. — Учись, пока я жив. — Ты предлагаешь дать ему… взятку? — Кейджи, Кейджи, Кейджи… — качает головой Куроо. — С таким подходом ты ничего не добьёшься. Во-первых, забудь слово «взятка». Используй более нейтральную лексику, например, «подарок». Во-вторых, не вздумай совать ему деньги — это невежливо. Сходи в магазин, выбери бутылку посимпатичнее, конфеты послаще — и вперёд. — И что мне ему сказать? — Акааши чувствует, как к горлу от волнения подкатывает тошнота. — Я не могу просто так… Я не умею давать взя… преподносить такие подарки. — Ну, не делать же это профессору Бо, так? Нам же не нужно пробуждать в жертве побоев болезненные воспоминания. Кейджи мотает головой, отшатываясь от денег, словно лишь коснувшись их, он навеки запятнает свою честь. — Да боже ж мой, — Куроо закатывает глаза. — Детский сад. Ладно. Ждите меня тут. И… заварите Кенме чай. — Кофе, — поправляет Козуме, зевая и даже не утруждаясь тем, чтобы прикрыть рот. Со скучающим ленивым прищуром оглядев комнату, он разворачивается и уходит обратно, как какой-нибудь тролль, которого ненароком пробудили от спячки. Одеяло тяжёлым шлейфом тянется за ним по полу. — Заварите Кенме кофе! — важно командует Тецуро и выскальзывает на улицу из окна. Потому что двери среди собравшихся тут, по всей видимости, не в почёте.