ты ведь его сдержишь?

      Возможно, это было опрометчиво, отдать контроль так легко. Всего пара месяцев и он уже сломался, словно в нем и не было никакого стержня внутри. Да и не было никогда, если честно. Его единственный стержень сейчас сидит напротив него, в отличие от него, свободно расставив руки за спиной. Собственные конечности же плотно скованны ремнями. Одежда висит мешком, но Разумовскому глубоко фиолетово на это, он уже устал держать это в голове. Единственное неудобство для него сейчас был пронизывающий холод. Он и раньше всегда мерз, кутался в плед, от чего Олег постоянно предлагал ему ходить в пледе по улицам поверх пальто, но сейчас, после нескольких месяцев осознанного отказа от еды — если то, чем его тут пытались кормить, можно назвать ею — холод пробирал его прямо до костей.        А может ли быть холодно душе? Потому что ему холодно.       Разумовский хочет выйти отсюда. Разумовский хочет остаться тут навсегда. Разумовский просто устал. «Блять, да гори оно все синим пламенем». Обязательно сгорит.       Звук открывающейся двери не воспринимается чем-то инородным, даже кажется родным. Медсестра подходит медленно, как к бездомной собаке, а блистер в руках вот-вот выпадет из-за того, как трясется ее рука. Такая тонкая, что он мог бы ее переломить даже в своем неутешительном истощенном состоянии.       «Кто вообще пустил ее работать в это место?» — отрешенная мысль проблескивает в его сознании. Нет, не его. Их. В их сознании.       — Вам нужно принять таблетки. — Голос ее дрожит так же как и ее рука. Возможно ее первая смена.       Негуманно ее было посылать к нам, не находишь, а? Им плевать на нее и плевать на тебя. Они сгнили, как сгнили яблоки, которые ты бросил в холодильнике в квартире, когда убегал оттуда. Думаешь, я забыл? А ты даже не помнишь, как мы уходили. Ничего, я о нас всегда мог позаботиться, не то что ты. Даже не смей глотать эти таблетки, если ты хочешь к вечеру глотнуть свежего воздуха, а не этого затхлого и сырого, наполненного отчаянием.       Сергей лишь молча смотрит на девушку немигающим взглядом и криво ей улыбается. Желтые глаза прикованы к белым кругляшам в ее руке, которые она собирается вложить ему в рот. Рыжеволосый послушно открывает рот, чувствуя сопротивление собственного тела и попытки сжать челюсти обратно.       НЕ СМЕЙ,ТРЯПКА. — «Да не буду я глотать, ей надо лишь уйти.» — Ладно.       Таблетки приторно сладковаты, от чего рот наполняется слюной. Все же наверное следовало не всегда отказываться от еды. Кстати, а где капельница? Нам нужны силы для ухода. Он делает вид что сглатывает, перекатывая их под языком, когда та проверяет. Она даже не подняла его язык, да это ж просто глупо.       Как только дверь за ней закрывается, Сергей выплевывает таблетки прямо в свое отражение, все еще сидящее на полу незримо. Наверное, пора его хоть как-то назвать, раз он теперь его единственный друг. Зови меня Птицей, буду заменять тебе ту белую, Марго, кажется? Ты ведь и завел ее, потому что помнил обо мне, не так ли?       В детском доме было так же одиноко. Тихий мальчик, и мухи не обидит, творческий. Так его описывала воспитательница перед возможными опекунами. Тихий, значит скучный. Мухи не обидит, значит слабый. Творческий, значит изгой. Кому он был нужен? А ведь маленький Серёжа просто не хотел проблем, их и без того хватало. Он помнил ту попытку, тот провал, когда его забрали в семью. Четверо здоровых лбов, лет по десять, тоже усыновленных, помимо него, шестилетнего, сжимающего в руках потрепанный альбом с рисунками, единственную вещь, кроме одежды, взятую из детского дома. Они сразу восприняли его в штыки, а альбом был изорван в клочья смеха ради. Ведь им нравилось как он хныкал. Потом хныкали они, когда огонь неукротимо поглощал дверь детской.       — Там был пожар? Я думал, что я просто не понравился им. Я не помню его. Помню только крики родителей. И побои. — Разговаривать с Птицей иногда было даже интересно. Раз уж он отдал ему в руки свою судьбу, неплохо было бы им окончательно подружиться. Ведь у него никого нет кроме Птицы. Больше нет.       — Ты и не понравился, а я отомстил. Никто и не подумал на нас, не переживай. Жаль, что не погибли. Они выросли маргиналами, не было у них другого пути в том захолустье. Кстати, надо будет их найти. Сказал бы лучше «спасибо», в детском доме хотя бы было, куда сбежать от тумаков.       — Спасибо. — Благодарность вполне звучит искренне, хотя он и задумывается, а сколько было таких провалов в его памяти, неужели это и правда было все время? Было ли там что-то важное, в этих провалах в памяти? Что-то, что я должен был бы помнить. — Пойду, разомнусь и осмотрюсь. — Птица исчезает, и Разумовский снова остро ощущает свое одиночество, от которого захотелось завыть. Вернись, ну хотя бы ты вернись. Я буду делать все, что попросишь. Я обещаю.       Интересно, а только одна ли у него личность? А в прочем, не так и интересно. Если он уж одну не заметил, то и вторую и пятую не заметил бы. «Интересно, а Олег замечал?» Он уже не узнает ответа.       Шорох в районе двери вызывает даже раздражение. «Что, ключ потеряли?» Мысли окрашены ехидством и какой-то озлобленностью. Затем дверь открывается и входит очередной безликий санитар, он даже не поднимает на него взгляда. Зачем, если тот сам подойдет, чтоб запихать очередную порцию таблеток, которые он не собирается принимать. «Руки бы размять, онемели совсем». Разумовский полностью погружен в себя.       — Серёж? — Казалось бы, пора привыкнуть к тому, что Птице нравится напоминать ему о том, что Олег был лишь его заменой. К хуям все это, он не поведется на это. Но все равно при звуках голоса Волкова непроизвольно дергается в сторону, чувствуя, как тело снова становится для него бесконтрольным. Это воспринимается как долгожданное облегчение. Забирай, оно твое.       — Серёж, это я, Олег. Прости меня, слышишь? Я тут. Я пришел тебя забрать. — Фразы, произносимые таким родным тоном, такие долгожданные, как объятия. Он ждал их год. Но они уже почти не пробивают толстую стенку, построенную им самим вместе с Птицей между его сознанием. Однако это все равно делает ему больно где-то глубоко, там, где еще теплиться остаток его души. Да перестань же ты. Уши хочется заткнуть ватой, а в груди самопроизвольно разливается радость. Не его радость.       — Серёж, я подойду, ладно? Мы сейчас вернёмся домой, хорошо? Все это закончится, я обещаю. — Каждое слово больно бьет Разумовского, заставляя его пятиться назад внутри своего собственного сознания.       Хватит. Хватит. Хватит.       — Серёж, пожалуйста. — От мягкого голоса Волкова становится почти тошно. Доверься мне. Сергей медленно поднимает голову, переводя на своего бывшего лучшего друга взгляд желтых глаз.       — Ну привет, брат. — Кривая, уродливая ухмылка на некогда красивом лице расцветает непозволительно быстро, а в глазах все равно остается пусто. Птица довольно урчит внутри.       — Хватит. Я же уже сдался.— Надломленный, едва слышный шепот все же слетает с губ Разумовского, на мгновение заполняя радужку привычным синим цветом, а потом золото вновь поглощает синеву.