Томас

В первый раз я пережил то, что римляне называли raptus, — вознесение человека над самим собой <...> Внутренний огонь, пылавший в этом человеке, выбрасывал пламенные языки. Стефан Цвейг, "Смятение чувств" Утром, смеясь, он впорхнул в его комнату: быстрый и легкий, как шаровая молния. Кружась вблизи него как вихрь, опрокинул его на постель, а сам завалился рядом. Раскинул его ноги, склонился запретно близко — настолько, что его длинные сережки щекотали бледные щеки Томаса. Его верхняя губа нависла над его нижней губой. Томас впитывал глазами благородные изгибы его бровей и пытался его с себя скинуть. Дамиано видел перед собой лицо ангела. Или портрет Мона Лизы. Нет, его не хотелось осквернить, нет. Наоборот через грехопадение, провалившись в самые черные бездны, подбросить к самым звездам. Где на пути больше не встанет ни Добро, ни Зло. Только вихревой калейдоскоп сияющих светил. — Научи меня целоваться. — Ты вообще нормальный, Дамиано? — На сцене нам предстоит заниматься эпатажем: целоваться друг с другом, чтоб быстрее прославиться. А я совсем не умею и мне будет стыдно перед тобой. В этом моменте он хохотать перестал, его глаза посерьезнели, ресницы задрожали, а голос сорвался практически на тихий шепот: — Ты мой любимый друг. Научи меня, Томас. С остриженными волосами, с лучащимися золотисто-карими глазами он казался совсем мальчишкой. И тут он сам к нему полез. Нырнул под его длинный острый нос, и впился губами в его губы. Вопреки самооговору, целовался он так, что перехватывало дух. Томас выпучил на него свои большие серые глаза, в которых, не смотря на двадцатилетний возраст, еще плескалась детская наивность, смешанная с невинностью: — Научился? А теперь слазь с меня. Если бы не итальянская речь, Дамиано счел бы, что временами его друг похож на ирландца. Или на худосочного светловолосого француза. Или на ростовую куклу, которую хотелось одевать в самые красивые одёжки. А потом — раздевать. Он схватил его за талию, и еще ближе к нему подполз. — Я не понял, тебе не нравится целоваться со мной? — Слезь с меня. — Но я еще не научился. — Самому-то не противно от таких обучений? — Если бы ты был девочкой, я бы на тебе женился, Томас. К слову, что кривить душой, ты мне очень физически приятен. С детства я мечтал, что женюсь на тебе. Еще не понимал, что так нельзя. А почему нельзя, почему, почему? Если я буду целовать тебя и никому об этом не скажу, кому от этого станет плохо? — Обязательно в процессе обучения о меня тереться своим возбужденным членом? — Все, кто с ним сталкивается, говорят, что у меня солидный, красиво сформированный член. Он должен вызывать у тебя только положительные эмоции. — Я тебе не баба. Слезь с меня. — В тебе много женских черт. Ты средний вариант между мужчиной и женщиной. — говорит Дамиано на грани слышимости и звука, цепляет нижней губой его верхнюю губу. — Ты сводишь меня с ума. — А ты самовлюбленная нарциссическая скотина, которой похрен с кем играть, лишь бы потешить своё самолюбие. Дамиано скользнул рукой между его ног. Куснул его за шею. Поводил языком по кадыку. Помассировал чувствительную область между анусом и яйцами. — Заткнись. Иначе я тебе что-нибудь оторву. Давай еще поцелуемся и пойдемте все вместе завтракать. Дамиано вытащил из кармана серо-белую винтажную веревку, и начал связывать руки Томаса. — Господи, зачем еще и это? — Для эстетики и красоты. — Если тебе нужна красота, поищи ее в другом месте. Дамиано всегда был самым главным, самым доминантным и сильным, но временами в нем дрожала какая-то надорванная струна, и звуки этого неисправного инструмента мог слышать только Томас. Они оба слишком тонко чувствовали мир. Томас видел с профиля: его подбородок вздрагивает, уголки губ самопроизвольно тянутся вниз, а глаза наполняются влагой. Поэтому в данный момент Томас позволил и обнимать себя, и целовать, и тереться о него всем своим распалённым телом. Если Давиду это сколько-нибудь поможет удержаться в равновесии. Он был особенным от пяток до кончиков волос. Он был грешником. Он был святым праведником. Он был Нарциссом. Он был Пигмалионом. Он был геенной огненной. Он был медлительным августовским зноем и бурей в океане. — Я недостаточно красив для тебя? Скажи, что мне в себе изменить, чтоб тебе понравиться? Эти слова эхом донеслись в спину Томаса. Он стоял на улице со связанными руками и подпирал плечом стену. По растресканному каменному парапету расползался дымчато-зеленый плющ, и, казалось, прорастал в его погибельно-изящное тело. Томас поднял наверх голову: ему в глаза блеснуло трёхчастное палладианское окно.