Еноты

Снова наступило то самое время года. То самое, когда люди развешивали столько украшений, сколько душе угодно, вырезали в тыквах разные озорные мордочки, помещали призраки и скелеты на стульях или за окнами, чтобы напугать прохожих, одевались в костюмы персонажей и сущностей, которые бывают только в фильмах или в книгах… это часто было единственное время года, когда можно было слопать сотню конфет и не получить за это — в основном. Даже самые спокойные люди наслаждались свежей осенней погодой, а также хрустящими под обувью листьями, вихрями красного, желтого и оранжевого, пушистыми свитерами или кардиганами на плечах, горячими тыквенными пирогами и теплыми напитками у камина. К Хэллоуину Уильям был равнодушен — то есть с тех пор, как он официально достиг совершеннолетия и начал беспокоиться о своем будущем и счетах, которые нужно оплатить. Как почти каждый ребенок, он тоже ходил по конфеты, когда праздник начинался, но больше ничего. А теперь его внимание к ужасным оранжево-черным украшениям на стенах каждого магазина снова возросло, но не из-за желания принарядиться, а из-за его детей. Конечно, он предпочел бы прострелить себе ногу, чем выпустить Моно и Шестую в октябрьский праздник в полном неведении, поэтому через несколько дней после начала сентября (потому что Господь ему свидетель, люди — нетерпеливые сволочи) он объяснил им, что да как. Он рассказал им о том, что они могут увидеть в витринах или торговых центрах, о поддельных (он сделал большой акцент на этом слове) украшениях и как люди веселятся на таких вечеринках. Как и ожидалось, Моно и Шестая были менее чем в восторге. Шестая нахмурилась и спросила, зачем кому-то подвергать себя подобному ради конфет — даже если они очень вкусные, она не хотела бы пережить ночь, полную монстров, ради «Сникерса», — в то время как Моно тихонько терял дух, заламывая руки на заднем плане. Уильям их понимал. Это было похоже на дом с привидениями, но на этот раз он не сможет защитить их от костюмов, менее подходящих для детей. Ну что ж. По крайней мере, его дом не стал жертвой подростков с туалетной бумагой или розыгрышами. Хоть он сам никогда не раздавал конфеты, они знали, что он офицер полиции, и, следовательно, связываться с ним чревато. Ему уже приходилось размахивать дробовиком на один из Хэллоуинов, чтобы запугать ребятишек-хулиганов, чтобы они оставили его дом нетронутым. Это воспоминание и последующее избегание могут пригодиться, чтобы пережить ночь. Сейчас было около шести часов. Уильям мыл посуду, напрягал плечи и обеспокоенно хмурился. Несмотря на то, что он был рядом, дети выглядели все хуже, по мере того, как часы проходили, а небо темнело. В них нарастали нетерпение и тревога, и они не могли усидеть на месте, и гуляли по дому, не имея реального пункта назначения. Уильям пытался успокоить их настолько, насколько мог, но он знал, что, учитывая их неясное темное прошлое, это было все равно что переживать все заново. Все, что он мог сделать, это действовать как можно спокойнее и собраннее. Показать им, что у него все под контролем, и что опасность никому не угрожает. Шестая смотрела в окно, скрестив руки и положив на них голову. Она сделала маленькую щель в занавесках, раздвинув их ровно настолько, чтобы можно было выглянуть наружу, и смотрела на охотников за конфетами, которые заполонили улицы. Уильям не мог прочитать отстраненное и серьезное выражение ее лица, но ее глаза казались темнее, пока она наблюдала за открывающимися дверями, детским пением и возбужденным визгом. Сначала были в основном дети в сопровождении родителей и в милых костюмах, которые страшными едва назовешь — Уильям даже увидел за углом малыша под одеялом-призраком, держащегося за руку матери. Но время шло, и ночь становилась все темнее и глубже, детишек быстро проводили домой, и на поверхность вышли настоящие кошмары Хэллоуина. Это были подростки и иногда взрослые, одетые в костюмы ужасающих монстров, их макияж был слишком реалистичным, а оружие слишком прочным, чтобы считаться простыми игрушками. К счастью, эти люди шли не за конфетами, поэтому на улице не задерживались. Скорее всего, они собирались на вечеринку или веселиться с друзьями, но зрелище все равно было пугающее — разношерстная толпа упырей, демонов и монстров, марширующих по улицам под мерцающим светом фонарных столбов. Конечно, Уильяма, который знал, как это работает, это совсем не пугало. Одна улыбка, полная брекетов здесь, несколько селфи там, и слишком много костюмов, которые были более, э-э, откровенными, чем устрашающими, разрушили иллюзию настоящего страха на Хэллоуин. Но, конечно, как только стали появляться более реалистичные костюмы, плечи Шестой напряглись от едва скрываемого напряжения, и она отодвинулась от окна, решив вместо этого взять пастельные карандаши и порисовать. Ее мазки были почти неистовыми, резкими и быстрыми, но Уильям решил не прерывать её художественный процесс. Он вздохнул. А вот второй… Моно уже несколько минут не отходил от него ни на шаг и послушно вытирал посуду, как только Уильям заканчивал её мыть, но он был не намного лучше Шестой: он часто нервно поглядывал на узкую щель между занавесками, как будто что-то могло внезапно выскочить. Однажды он увидел, как мимо проходит ребенок с тыквой на голове, и прикоснулся к щеке со слегка тревожным выражением лица, прежде чем решительно отвернулся от окна и снова направился к раковине. Уильям не знал, о чем ему напомнила тыквенная маска, но ему не очень-то хотелось спрашивать. Однако прямо сейчас стало ясно, что маленький мальчик не сможет справиться с начатым заданием. Его руки тревожно дрожали, и с каждой секундой он бледнел все сильнее. Уильям обеспокоенно нахмурился. В отличие от Шестой, которая сразу же озвучивала свое недовольство или дискомфорт жалобой или нытьем, Моно предпочитал молча принимать все, что попадалось на пути, и, когда ситуация ухудшалась, молчал. Вот почему Уильяму иногда приходилось останавливать его, когда он выходил за пределы своих возможностей, даже если мальчик настаивал, что может продолжать. Как вот прямо сейчас. — Все в порядке, Моно, — заверил он, осторожно опуская последнюю вилку. — Я сам вытру посуду. Моно покачал головой. — Я справлюсь, — настоял он, вытирая дрожащими руками стакан. Уильям подавил желание вздохнуть. — Я знаю. Но ты уже достаточно помог. Разве ты не хочешь порисовать с Шестой? — предложил он, надеясь, что мальчик расслабится. Вместо этого Моно принялся сильнее тереть тряпкой, отказываясь останавливаться. На этот раз Уильям все-таки вздохнул и опустился перед ним на колени. Моно оказался чуть выше, поскольку стоял на табурете, чтобы помочь ему добраться до стойки. — Моно, все в порядке, правда, — повторил он мягким голосом. Он был уверен, что в любой другой день Моно не стал бы упрямиться, но, как уже было сказано, именно эта ночь их всех напрягла. — Все нормально, — подчеркнул Моно, что обернулось катастрофой, когда его пальцы особенно сильно задрожали, и еще влажная чашка выскользнула из рук и упала на пол. Моно подавил вскрик, а Уильям бросился спасать хрупкую утварь. К счастью, он успел поймать чашку обеими руками, прежде чем та разбилась о плитку. Оба с облегчением вздохнули. — …Прости, пожалуйста, — виновато опустил глаза Моно. Уильям улыбнулся. — Все в порядке, дружок. Просто пообщайся с Шестой немного, хорошо? Заодно и успокоишься, — он надеялся, что мальчик не воспримет это так, что Уильям хочет его прогнать. Моно взглянул на него, его маленькая грудь поднималась и опускалась все быстрее и быстрее. Уильям поморщился. Ему не нравилось, к чему все шло. — Моно… — Извини, — сказал он, и принялся глотать воздух, будто тонул. — Я не могу… я не могу успокоиться. Вот уж нет. Уильям поставил стакан на стол, медленно поднял Моно под подмышки, осторожно поставил его на пол и придвинулся к нему ближе. — Все в порядке, Моно, дыши, — заверил он, вспомнив техники дыхания Стеф и ясно продемонстрировав их. — Вдох-выдох, видишь? — Я… я не могу, — пробормотал Моно, его запыхавшиеся слова покрыло разочарование. Шестая оторвалась от своей работы, и Уильям запаниковал, что она сейчас придет на кухню, но секундой позже она снова сосредоточилась на своем рисунке, нахмурив брови. Какое облегчение. Он не был уверен, что сможет справиться с ними одновременно. Сначала он должен успокоить Моно, а потом уже перейти к Шестой. — Конечно, можешь. Давай, ты ведь уже так делал, помнишь? — он улыбнулся, надеясь успокоить. Моно не выглядел убежденным. — Н-не могу, пока… — Моно выдохнул. — …Пока они здесь. Как по команде, один из шумных подростков издевательски завыл на луну, притворяясь оборотнем. Секундой позже среди группы разразился смех, но ущерб уже был нанесен, и Моно напрягся, сжав руки в кулаки и закрыв глаза. Уильям совершил прыжок веры и взял его маленькие ручки в свои, надеясь унять дрожь и согреть их, поскольку они были холодными и липкими от нервов. Карляки Шестой на заднем плане стали громче. Уильям подумал, стоит ли ему беспокоиться о безопасности своего стола — она же так бумагу по​​рвет. — Эй, эй, Моно, посмотри на меня, — сказал он. Моно изо всех сил пытался открыть глаза, и лишь несколько мгновений спустя сосредоточил их на его лице. — Помнишь, что я тебе говорил? Это всего лишь костюмы. Они просто притворяются, — напомнил Уильям. — Никто никому не причинит вреда. Хотя уровень преступности во время таких праздников, как Хэллоуин, значительно вырос, но обычно это происходило из-за злоупотребления спиртными напитками и несчастных случаев на вечеринках, а не из-за психа с мачете, преследующего кучку старшеклассников. …По крайней мере, подобное не происходило очень давно. Но детям этого знать не нужно. Моно издал странный звук и снова прервал зрительный контакт. — Я знаю. Я знаю, но я просто… — он глубоко вдохнул, дрожа. — Каждый раз, когда я их слышу, я просто… Как будто я снова в… Уильям позволил ему собраться с мыслями, нежно сжимая кулаки Моно, чтобы побудить его расслабить их. Через некоторое время это сработало, совсем чуть-чуть. — …Я хочу сбежать. Или спрятаться. Или и то, и другое, — решил он, его бледная кожа выглядела почти прозрачной в белом свете кухни. — Я хочу… я не знаю. Мне не нравится чувствовать себя беспомощным. Карие глаза мальчика потемнели на последнем слове, как будто он переживал какую-то часть кошмара, через который они прошли. Беспомощным. Они уже были таковыми. Слишком много. Бровь Уильяма слегка нахмурилась. — …Я знаю. Но ты здесь в безопасности. Обещаю, — заверил он. — Даже если бы кто-нибудь захотел причинить вам вред, я бы защитил вас обоих. У него был пистолет, значок, плюс поддержка всего участка. Глаза Моно, кажется, заблестели. Так уже лучше. — Правда? — Правда? — Я все равно хочу что-нибудь сделать, — сказал Моно, но его голос уже был немного спокойнее. — Например? — Я не знаю. Но я чувствую себя… — он замолчал, слегка наклонив голову. — Пустым? Слабым? У меня нет оружия. Оружие? Уильям подумал, что это имело смысл. В каком бы месте они ни находились раньше, он не мог их винить, если они хотели иметь что-то для защиты… им приходилось убивать людей, они сами так сказали, поэтому, если только они косвенно не вызвали их кончину, они должны были иметь какое-то оружие, например разбитую бутылку, кусок твердого дерева или лом. В любом случае, это казалось прекрасной возможностью узнать больше об их бесконечно неуловимом и запутанном прошлом, теперь, когда Моно все больше успокаивался. — У тебя раньше было оружие? — Угу, — кивнул мальчик. — Что именно? Как ты защищался? — Молоток. Длинный пистолет, но мне нужна была помощь Шестой, чтобы стрелять им, и я сделал это только один раз. Иногда я использовал ловушки. Топор тоже, но он был слишком большой для меня. И… — он резко замолк, глядя вниз. Дрожь пробежала по его спине, и он отдернул руки от Уильяма, прижал их к груди и с внезапной интенсивностью взглянул на свои пальцы. Взрослый вздохнул, но руки опустил. В последнее время они начали привыкать к прикосновениям, но он, наверно, слишком долго держал Моно за руки. — И…? — мягко подсказал он. Моно моргнул. — И… и… больше ничего. Всё остальное время я бегал, — пробормотал он, похоже, завершив свое маленькое путешествие по воспоминаниям. Уильям не ожидал чего-то лучшего, чем то, что он услышал, но слушать это было отрезвляюще. Молоток — не так уж и плохо. В зависимости от типа, это было довольно тяжелое оружие, но маленькому ребенку может показаться, что оно самое простое в использовании. «Длинный пистолет» — это, видимо, ружьё, и Уильям задался вопросом, не было ли оно одним из тех, что вызвали у Шестой приступ паники, когда они разбили лагерь в лесу. Значит, у человека, который ее запер, было их много? Неужели они каким-то образом использовали его для побега? Они… убили его ружьем? Если да, то тут ничего не поделаешь. Этот человек был преступником. Темная, плохая часть Уильяма надеялась, что он мертв. Ловушки — это уже странно, но, если исходить из его предыдущей теории о том, что Утроба является какой-то фермой, то это вполне возможно. По крайней мере, это объясняло лес. Возможно, Моно имел в виду, что он каким-то образом манипулировал капканами, которые люди иногда использовали, чтобы поймать медведя, или, например, оленя? Вот только Уильям не понимал, как они могли помочь, если не считать, что их обидчик мог попасть в капкан ногой. Но мужчина знал, что с достаточным количеством злобы и силы можно легко продолжить движение, даже твою лодыжку сжимает металлическое приспособление смерти. Адреналин — чертовски сильный гормон. И все же, он опять понадеялся, что некоторые из этих монстров попали в эти ловушки. Он надеялся, что им было больно, и что эта боль дала его детям достаточно времени, чтобы сбежать. А вот топор, как и ружье, вызывал у Уильяма смутное чувство нервозности, потому что они могли легко получить травму, манипулируя этими инструментами, и он благодарил буквально все на свете, что они не отрубили себе рук и не застрелились. Боже, он был благодарен за их безопасность при использовании оружия… ни фига себе. Тем не менее, ему показалось, что Моно хотел сказать что-то еще, прежде чем прервал себя. — Моно, ты… Однако, прежде чем он успел закончить свой вопрос, разочарованный визг Шестой заставил их обоих повернуть головы. — Да ну вас всех! — выкрикнула Шестая. Она с силой комкала свои бумаги — бумаги во множественном числе, у нее их было около семи, когда она успела? — и швыряла их со всей мочи. — …Шестая? — подал голос Моно и нерешительно подошел к подруге, отвлекшись от собственных забот. Уильям вздохнул, но тоже подошел к ним, устав от постоянных волнений. — Ты в порядке, Шестая? — спросил он, оглядывая разбросанные бумаги. Маленькая девочка скрестила руки и рухнула на диван, выглядя так, будто просто дулась, но Уильям знал лучше: ее плечи были напряжены, а лицо измождено. — Неважно, — фыркнула она, всучив темно-синий карандаш в руку Моно. — На вот, рисуй. А я пойду. — А… ладно, — пробормотал Моно, глядя на карандаш с легким замешательством. — Куда ты пойдешь? — Куда-нибудь, — огрызнулась та и спрыгнула с дивана. Уильям вздохнул и попытался улыбнуться, подбирая скомканные бумаги. — Тебе не понравилось то, что ты нарисовала, Шестая? — спросил он, задумчиво глядя на скомканные бумаги. Девочка фыркнула, но ее глаза стали настороженными, когда она поняла, что у него в руках бумаги. — Это не важно, — она протянула руки. — Верни. — Чтобы ты их выбросила? — Уильям приподнял бровь. — Ладно тебе, Шестая. Я уверен, что ты нарисовала очень красиво. — Нет! Отдай, я положу их в другое место. Почему она так защищалась? Уильям нахмурился и поднял руки вверх, когда Шестая начала прыгать вокруг него, тщетно пытаясь дотянуться до бумаг. Моно просто смотрел на них в недоумении. Наверняка то еще зрелище… в последний раз Уильям так кому-то что-то не давал в пятом классе. — Эй, эй, Шестая, все в порядке! Я уверен, что они… — Отдай! Отдай сейчас же! — Шестая, послушай меня… — Они уродливые! Ужасные! Я их просто выброшу! Бесполезно. Она его не слушала. Недоумевающий, напряженный и немножко разбираемый любопытством, Уильям повернулся к ней спиной и поспешно развернул первую бумагу, изо всех сил пытаясь разгладить ее на ладони, но несколько морщинок все равно осталось — Шестая довольно сильно их смяла. — Видишь, Шестая? Они не… Его голос оборвался, а глаза расширились, когда он полностью осознал содержание бумаги. Шестая перестала пытаться вернуть рисунок обратно и ссутулилась от поражения. И это ей совсем не шло. Кто-то снаружи засмеялся высоким, наполовину истеричным пьяным смехом. Шестая напряглась. Рисунок… был… …Надо признать, рисунок был не хуже того, что он повидал за многие годы работы полицейским, но все же… это не был какой-то травмированный незнакомец, который в конечном итоге не будет иметь к нему никакого отношения. Это имело отношение к его детям, к Шестой. Такие вещи приобретают совершенно другое значение, когда вмешиваются в твою жизнь. В их жизни. Он даже не знал, как это описать. Уильям в шоке осел на диван, тупо расправляя остальные бумаги и раскладывая их в неопределенном порядке. Моно нерешительно подошел к нему, желая увидеть работы подруги. Шестая продолжала стоять, сжав кулаки, с потемневшим лицом. Начиналось все немного абстрактно. На первых бумагах было видно только вихрь гневных красных, черных и синих мазков без определенного узора, которые растекались по всей странице. Под облаком темных цветов он разглядел несколько более чистых, более тонких линий, как будто Шестая рисовала что-то другое, прежде чем сдалась и нацарапала все это. Иногда ему казалось, что он разобрал гору, или дерево, или что-то похожее на собаку, но все это было покрыто головокружительным смерчем более темных оттенков. Уильям знал, что Шестой сложно рисовать, но он всегда думал, что это потому, что она просто не знала, что ей рисовать. Она часто предпочитала имитировать то, что рисовал Моно, которых из двух был более артистичным. Это же создавало впечатление, что она очень хотела изобразить какие-то сцены, но они всегда чем-то заменялись, как будто они были недостаточными или считались слишком уродливыми. Затем всё стало более понятным. Кроваво-красный и синий все еще присутствовали, но теперь Уильям начал видеть в рисунках какой-то смысл. И смысл совсем не хороший. Лица животных, перемешанные и сшитые вместе, слипшиеся в причудливой амальгамации, похожей на чудовище Франкенштейна, шахматная доска с фигурами странной формы, наполовину законченное и наспех устроенное чаепитие, но ни у одной из кукол не было лиц, незаконченный вид, кажется, чистого леса с сияющей луной и черной угрожающей формой внизу… Изображения были не сложными, а простыми, как обычно бывают детские рисунки, но Уильям все равно поежился, глядя на темные, беспорядочные наброски, сделанные Шестой. Они для него ничего не значили, но явно что-то значили для девочки, и было ужасно видеть, как выглядели ее мысли, когда она позволяла себе в них затонуть. В фильмах ужасов всегда снимался какой-то жуткий ребенок, передающий загадочные рисунки взрослому, но внезапно их реакция стала более понятной. Это было куда более тревожным, чем все, что мог бы нарисовать взрослый художник. Но именно от последнего рисунка у Уильяма закружилась голова. Этот был прорисован подробнее других, и внезапно Уильям пожалел, что Шестая вложила столько деталей. Это была комната, нарисованная серыми и коричневыми цветами. В центре стоял стол, который был почему-то изогнут вправо, а на хрупком табурете сидело что-то похожее на толстого человека. На столе стояли вино и мясо, но мужчина не обращал на них внимания. Вместо этого он поднял голову и раскрыл полный плоских зубов рот, причем шире, чем может растянуться любой человеческий рот. Шестая выкрасила его язык в ярко-красный цвет. В его руке болтался невероятно маленький ребенок в желтом плаще. Как и в рассказах о Красной Шапочке, толстяк явно собирался сожрать этого ребенка — и во внезапном приливе холодного осознания Уильям вспомнил, во что именно была одета Шестая при их первой встрече. Он сглотнул — в горле пересохло. Вокруг кровавой сцены царила еще одна бойня. Дети висели в воздухе на чем-то похожем на крючки, а на полу и стенах было нарисовано несколько красных пятен, что, по мнению Уильяма, было непреднамеренно со стороны Шестой, но все равно выглядело так, будто вся сцена залита кровью. Ни у кого из детей, в том числе и у ребенка в желтом, не было лиц, из-за чего они выглядели как обмякшие, сломанные куклы. Уильяму стало плохо. — …Шестая? — прошептал Моно, переводя взгляд с рисунков на бледное лицо Шестой. — Что… что это? Шестая уставилась в пол, и ее начало слегка трясти. Уильям попытался проглотить свой ужас, который врезался ему в горло тяжелым камнем. Он нужен Шестой спокойным. Ей не должно быть стыдно рисовать эти вещи… если это помогало ей справиться с травмой, то это разумное решение, но… — Все в порядке, Шестая, — сказал он слабее, чем ему бы хотелось, и фраза вылетела шепотом ободрения. — Все в порядке. Ты можешь сказать мне, что это такое? «И что имелось в виду?» — Я… это… — запиналась Шестая, так необычно нервничая, и отпрянула от окна, когда мимо него прошла другая, меньшая группа людей. Уже стемнело, поэтому людей становилось все меньше. И на том спасибо. Моно моргнул три раза подряд, пытаясь понять. Уильям его понимал. — Я это… не узнаю, — пробормотал мальчик, еще раз взглянув на рисунок. — Это было до или после того, как мы встретились? Мысленно поблагодарив его за то, что он задает вопросы, которые он сам задать не может, Уильям уставился на Шестую, стараясь не показывать, как сильно он хочет узнать больше об их прошлом. Некоторые части кое-где появлялись, и у неих с Стеф были некоторые теории, но Уильям не был настолько наивным, чтобы думать, что они хоть как-то приблизились к полной картине. Шестая пнула босой ногой воображаемый камешек. — …После. Моно моргнул. — Значит, это было после того, как я… после того, как мы… Шестая кивнула. Мысли Уильяма бегали со скоростью милю в минуту, складывая кусочки воедино. Так, похоже, это часть прошлого Шестой, а не Моно. И если верить тому, на что намекал Моно, и если учесть их помрачневшие на долю секунды лица, когда он упомянул об этом, то это означало, что это произошло после инцидента, о котором Уильям не знал. Когда Шестая оставила Моно в «плохом месте». Поиск подходящего места на временной шкале немного успокоил его. Он больше не летал вслепую. У него были подсказки, и он стал ближе к разгадке всего этого. Верно? Моно и Шестая несколько секунд молчали. И снова Моно взял на себя инициативу, когда стало очевидно, что его подруга больше ничего не скажет. — …Где ты была? Лицо Шестой сморщилось еще больше, дрожащая губа и напряженная нахмуренность словно дрались между собой, разрываясь между тем, чтобы позволить себе испугаться, или маскировать свои чувства обычным гневом. Она ничего не сказала. Уильям вздохнул и, отодвинувшись немного вправо, похлопал место рядом с собой на диване. — Ты не обязана рассказывать прямо сейчас, Шестая, — он попытался подавить свое разочарование, потому что, как бы он ни хотел узнать больше, он не станет заставлять разум Шестой разбирать болезненные воспоминания. — Тебе даже не нужно говорить нам сегодня, — продолжил он, жестом предлагая Моно сесть с другой стороны от него. — Мы можем просто посидеть здесь. Может, съесть что-нибудь? Шестая уставилась на них, обдумывая его предложение, в то время как Моно забрался на диван и устроился рядом с ним, немного утопая в подушках. Кажется, её это убедило, потому что она тихо выдохнула через нос и тоже села. Долгое время царила тишина. Уильям начал размышлять, стоит ли встать и приготовить им горячего шоколада, потому что казалось, что Шестая накручивает себя, просто сидя и ничего не делая, но наконец она приподняла колени к груди и обняла их. Затем она прошептала свое объяснение, которое превратило кровь Уильяма в лед. — Они ели детей. . . . — Что? — это была первая реакция Уильяма; единственный способ придать его беспокойным мыслям хоть какой-то смысл. Он подумал, не ослышался ли он. Потом подумал: «Нет, не ослышался». Шестая сказала именно то, что он подумал. — Они их ели, — повторила она, и почему-то второй раз был хуже, чем первый, в сочетании с ее пустым взглядом и бледной кожей. — Они ели детей. Задним умом Уильям понял, что, хотя она и выглядела нервной, сердитой и грустной, она не выглядела и вполовину такой напуганной или травмированной, как он ожидал, и именно это окончательно убедило его в том, что она говорит правду, а не какую-то искаженную метафору. Его сердце колотилось о ребра, и Уильям провел рукой по волосам, чувствуя себя словно под водой. Моно расширил глаза, и выражение его лица переполнилось таким сочувствием и пониманием, что Уильяму захотелось кричать, потому что никто не должен понимать, каково это быть в месте, где люди… где они… «Успокойся, успокойся». Но Шестая продолжала, теперь, когда начали появляться трещины, они будут расползаться, пока метафорическая плотина не прорвется. — Это правда, — сказала она, как будто Уильям сомневался в ее словах. — Это был… ресторан, по-моему? Они держали нас в клетках. И они… монстры приходили, я не знаю откуда, но они все сидели за столами и ели, и ели… Ее маленькая грудь стала подниматься и опускаться все быстрее, а глаза расфокусировались. — Мясо выглядело точно так же, как здесь, но я знала — оно не сделано из свиней или кур, я даже не знаю, были ли они у нас. Нет, я знала, что они сделаны из мертвых детей. Внезапно рисунок начал оживать на глазах у Уильяма, его разум пытался осознать, что картина, сцена, нарисованная маленькой девочкой, не была ни в малейшей степени преувеличена — разве что в размерах. Моно моргнул, его явно подташнивало. — Шестая… — Они запихивали их в мешки, — продолжала та. — А потом вешали на крючки, а потом… а потом… я не знаю, что было дальше, но потом монстрам подавали мясо и вино… «Компартментализируй, компартментализируй». Шестая засмеялась несчастным, потерянным смехом. — Они его даже не готовили! Даже не готовили, кто так делает? Кто ест мясо сырым? Затем по всему ее телу прошла дрожь, и она моргнула. Ее глаза выглядели подозрительно блестящими даже в тусклом свете гостиной. — …Я. Я ела сырое мясо, — она ​​вытерла щеки, хотя вытирать было нечего. — Но это был не ребенок. Это была крыса, а потом… я… я не знаю. Эти маленькие белые существа. Наверно, это были животные. Когда Шестая наконец взглянула на него, Уильям был шокирован, обнаружив, что она успешно сдерживала слезы. Это было немного странно. Когда она призналась, что бросила Моно, она так много, так долго плакала… но когда она рассказала ему о мясе, ресторанах и мертвых детях — она ​​была лишь слегка обеспокоена. Уильям пылал гневом из-за всей этой несправедливости. — Я не хотела, чтобы они меня съели. Я по-прежнему не хочу, чтобы меня кто-нибудь съел. Я сделаю что угодно. Что угодно, — она шмыгнула носом. — Эта ночь, наверно… напомнила мне об этом. Я просто хотела отвлечься, но я не могу рисовать. Я никогда не могу нарисовать ничего, кроме этого, и я не знаю почему. Она казалась такой потерянной, такой сломленной… Уильям мог сделать только одно. — Шестая… — начал он, прочищая горло, когда его голос сорвался. — Можно я… можно я тебя обниму? Она моргнула. — Хм? Несмотря на все остальное, ее озадаченное лицо рассмешило его. Он проигнорировал дрожь её голоса. — Можно мне тебя обнять? Ненадолго? Думаю, объятия тебе сейчас не помешают. «Как и мне». Шестая мгновение подумала, прежде чем пожала плечами, и осталась до смешного напряженной, пока он обнимал ее правой рукой. Через секунду он жестом приказал Моно залезть под его левую сторону, не желая, чтобы он оставался в стороне. Он вздрогнул, но также свернулся клубочком под его рукой. Сейчас они были ближе, чем когда-либо, по крайней мере, в физическом смысле. Уильям подумал, обнимал ли их кто-нибудь раньше, кроме друг друга. Скорее всего, нет. Точно нет. Эта мысль только укрепила его решимость дать им жизнь, которой им не хватало. Бумажная волокита, юридический жаргон и головная боль того стоят. После всего, через что они прошли, они это вполне заслужили. Это и многое другое. И Уильям все еще не был уверен, что его посредственный образ жизни лучше всего подходит для них, но они выбрали его, сказали, что хотят остаться, и… ну. Как же он может ответить на такое «нет»? — Спасибо, что поговорила с нами об этом, Шестая, — честно сказал он. — Это был очень смелый поступок. Моно кивнул, его волосы пощекотали шею Уильяма. — Я не знал, что случилось с тобой после того, как мы… расстались. Я волновался, — пробормотал он, а затем выпрямился с внезапным осознанием. — Так ты поэтому не любишь сосиски? Шестая смущенно фыркнула, но прижалась ближе. Уильям не думал, что она заметила. — Они просто напоминают мне об этом. Остальное мясо я есть могу, но… — Я понимаю, — заверил её Уильям. — Если есть что-нибудь еще, что тебе не нравится, говори мне, хорошо? — Угу. — И я надеюсь, ты знаешь, что никто не собирается тебя есть, верно? — настоял он. — Даже если бы кто-то и захотел, я бы ему не позволил. Я никогда никому не позволю причинить вам вред. Вам обоим. Он скорее умрет, чем позволит им пострадать снова. Уильям осторожно притянул их ближе. — Здесь вы в безопасности. Обещаю. Я защищу вас от всего. Всего и вся. Шестая не ответила, но то, как она превратилась в маленький плотный клубок рядом с ним, сказало достаточно. Моно тоже прислонил свою маленькую голову к его боку, и Уильяма охватил внезапный яростный инстинкт защищать, который шокировал его, даже после столько времени. Он пузырился у него в животе, как горячая лава, и Уильям знал, что если кто-нибудь когда-нибудь тронет его детей, он пустит в него пулю или умрет, пытаясь. Он знал, что позже он будет психовать из-за внезапной информации Шестой, и наверняка много, возможно, швырнет что-нибудь об стену, обязательно поговорит со Стеф, чтобы найти любые зацепки, которые привели бы к тому месту, где творят такие ужасные вещи… Но. Сегодня теории подождут. Зацепки, места, поиски решения подождут. Стресс и бессонные ночи подождут. Весь мир подождет. Потому что Моно и Шестая здесь, и он им нужен, и это была единственная причина, по которой ему нужно проигнорировать все остальное — по крайней мере, до завтра. Пока не закончится Хэллоуин. Вот тогда можно и попсиховать. Но сейчас… — Кто хочет горячего шоколада?