1990 год
Безымянный город прозванный Катамарановском. Пост главы занимает Нателла Наумовна Стрельникова
С того времени прошло уже три года. Было подавленно пять бунтов, один из которых напрямую угрожал целостности государства. Некоторые законопроекты были переписаны, некоторые дописаны. Патрульные приобрели более суммарный вид и получили официальное название- ССАЗ. Милиция была окончательно распущенна, а на её место встали Служители Специального Авторитетного Закона. Они делились на три большие группы, которыми управляло по одному человеку.
Так, ещё с самого начала режима Захар Стрельников управлял одной из таких. Тогда ещё в самом начале он не бросил пить и служба шла из рук вон плохо. И шептались по углам, мол держит его тут президентка только потому, что родня. Али ещё хуже-постель. Тогда-то у неё нервы и не выдержали, убрала она его со звания и понизила до обычного патрульного. От тогда-то он протрезвел! Весь взвод его не любил до скрипа костей, уж много выкобеливался. Гордый больно, всех нахер слал, а чуть что увольнял. Так на свою глубую бошку он явился тогда на службу, упрямый как чёрти чё. Далеко уйти не успел, как только коменданты ушли его прям там и приговорили. Берцы на морду и руки ставили, плащ содрали и нашивку порвали. Кто как горазд издевались, и у кого что припасено было. Не дураки ведь, слышали что уволили Константиновича. Кто нож взял, кто травмат, кто зажигалку. Смотреть было больно на него, но никто и не смотрел, разошлись кто куда и не обернулись. Как он тогда не откинулся и сам не понимает. Очнулся потом в подвале каком-то затхлом, рваной тряпкой накрытый. Раны некоторые обработаны, понаклеены какие-то пластыри, спиртом воняет жуть. Подумал, что Игорь нашёл да оттащил, с ним то ещё не успел отношения так попортить. Но при дальнейшей встрече тот сказал, мол ничего не знает и никуда не тащил. Хотя чего с него собственно взять, контуженный к чертям собачьим. Мужчина тогда чуть не спился до света в конце тоннеля. И тут вдруг в хату дивчины какие-то вламываются и его утаскивают хрен знает куда и зачем. Сопротивлялся, орал- бесполезняк, сильные оказались. Едет в какой-то неизвестной машине, духами воняет аж рвать охота. Протрезвел окончательно, так уже тащат опять куда-то да по лестнице крутой. И оглянуться не успел как в знакомом кабинете стоит, пол плиточкой выложен, ноготочки по столу деревянному постукивают. И один глаз при-истально на него смотрит, с интересом, изничтожающе. Вздрогнул всем телом когда осознание в голову ударило. Вспомнил в каком жалком виде стоит перед ней. Как бомж совсем, штаны в грязи, майка на плече порвана, халат рабочий какой-то, хрен знает откуда он, но вид такой будто все бомжи города на нем спали. Стыдно так стало, хотелось сквозь пол провалится, да хоть тут копыта откинуть. Кепку неизменную с взъерошенных волос стянул к груди прижав. — ну что, напился Захар? — с укором спросила женщина на президентском ободранном кресле. А он мнется стоит, с одной ноги на другую переминается пытаясь вспомнить когда вообще последний раз мылся. — а Захар? — с особенным ударением на имя повторила она. Недовольна, зла, ногточками больше не стучит. — да- и это простое «да» даётся с такими трудом и хрипом, выходя разрывая пропитую глотку. — хорошо тебе живётся? — лукавая, что-то своё на уме. Строит уже что-то, в голове столько всего. Конечно, когда со всех сторон что-то кому-то надо, кавардак ещё тот. — нет- так же выдаёт он, голову опускает, в руках кепку мацая. — хорошо тебе пить? — опять спрашивает, давит. Ощущение от неё такое исходит, такой дух огромный аж в пол давит. — нет- как плохо на душе, как всё болит, как тошнит и кружится вокруг весь мир. Будто в воронку ухает, как и сердце в пятки. Бьётся холодом отдавая, и мелкой дрожью тело покрывая. — и каково, безработному то и драному? — ручку свою рассматривает прекрасную, крутит чего-то, это она так для отвлечения чужого внимания. И, чтоб показать как надоело ждать. — п.плохо- закашлялся он, повело да никто не поймает. И вокруг все так наседает, стены давят, зеркала наседают спину ломая. И рвёт его прямо на президентский пол, а потом на ногах не удерживать падает рядом на четвереньки.Молчание
Тишина полная, только гудит что-то механическое да неизменное.
Минуты три оно продолжается, как вновь ногточками ритм неспешно отбивается — если хочешь на службу обратно прекращай пить. Тяжело дыша он поднимает голову на нее, в глазах всё мутится, видит только силуэт в розовой шубе, мыльные пятно. Улыбается он, криво и слегка, но как полный придурок. — ты жалок Захар, мерзок- выдаёт она, но почему-то на душе камнем не ложатся слова. Везут обратно, уже как три года коменданта первой группы. Сидит в блестящей чёрной форме, повязка к рукаву пришита. С одной стороны саксофонитска, с другой ещё одна её девица. Дебелые такие, многих мужиков хорошо хлеще. Ехать с ними всегда нервно, значит накосячил где-то, или Нателла Наумовна хочет видеть в срочном порядке. А в срочном это значит по делам рабочим. Это разборки на часа четыре, и всегда нервные. Знания свои надо показывать, знать о чем говоришь и на что показываешь. А это как в школе, даже если всё учил вылетает ко всем собакам. К тому же в последнее время в кабинете переговорном, где ещё плиточкой пол выложен- света нет. Только тот, что через жалюзи постоянно закрытые в комнату просекает. Поэтому не видно ни шиша, приходится аж носом в план тыкатся. Хотя несомненно тот раз, когда Нателла Наумовна коготками своими его по затылку да шее гладила был прекрасен. Только вспоминая о нем уже чуть ли не в лужу растекается. Наконец таки приехали, на улице почти весна. Пограничное состояние, когда и дубак, и птицы поют. Саксофонитска не выходит, чтобы дать пройти. Поэтому приходиться лезть чуть ли не через неё, бесит, херануть бы чем. Да нельзя, к госпоже приближённая, да и женщина вроде. Хотя первое почему-то бесит неимоверно, как представит что эти кобылы постоянно рядом с Нателлой Наумовной, так внутри скручивает что-то. Хотелось заместо их всех быть. Но остаётся только неловко стоять перед своим подъездом, припоминая что закончилось молоко. Негоже расхаживать в форме вне работы, как бы не хотелось. Приходиться пройти на свой этаж и в хату. Раньше жил в нищенском домишке где-то на окраине Катамарановска. Там даже отопления не было, и свет перебойный. А тут, сказка, и тепло, и холено, и свет когда надо. Только тоскливо почему-то бывает, одиноко что ли? Да нет бред какой-то, ещё кого-то левого тут не хватало. Проблемка только одна ещё с домом осталась, точнее не то чтоб с домом. Одежды домашней не было от слова никак, привык же в той хибаре в чем ходит в том и спать, холодно же. А тут ни так, цивилизованно же. Но всё откладывает- мол только по воскресеньям да вечерам дома бываю, зачем мне. Вот и ходит в чём-то старом, в чем уже на люди неприлично выходить, а дома вроде само то. Сейчас вешает форму на вешолачке в шкаф, а вместо неё кожанку одевает, чёрную. Ибо коричневой дырка сквозная, большая такая, жуткая. Будто пристрелить хотели, так что её ещё отнести надо, чтоб зашить. Но мол, слишком времени мало чтоб ещё куда ходить кроме продуктового. Куда собственно он сейчас и направлялся. Довольный смотрит на стены по дороге, он эти плакаты клеил. Всюду лицо её строгое смотрит, и разные подписи гласят «Под каблуком у сильной женщины», «Госпожа следит за вами», «Работе день, потехе час» и другие. От второго на Захара навивались сомнительные мыслишки, от которых краснели щеки. Но далеко обычно не заходил, вспоминался чёрный пристальное взор и начинала мучить совесть. Смены у него не было, сам настоял. Хотел быть единственным таким, показать что может работать и без каких-то там сменщиков. Тем более мало ли, ещё приглянется госпоже и тю-тю. А так он постоянно на работе, видит почти всегда её. А она то точно подмечает, что он так работает на славу режиму. Поэтому дела могли нагрянуть чуть ли не в любую минуту, правда обычно с ними разбирались сменщики других комендантов, что частенько ничем не были заняты. Ибо режим смен был довольно кривым, и перестраивался чуть ли не каждый час. Но в данный момент мужчина об этом не думал, а глазел на окружающих. Это одно из любимых его занятий, ибо одни без формы его не узнают, другие же отходят. В чёрной кожанке конечно узнает его большинство, но вот в какой-то там рубашке в полоску, так лыбу давит. Иногда у него возникало ощущение, что в одной одежде он один человек, а в другой другой. Хотя с одной стороны иногда это выходило в плюс. Однажды стоял чек читал около остановки. А на ней стоит толпа молодёжи, на вид ой грозная. И обсуждают как задрали эти патрульные, и как бы каждого на что-то острое насадили и отмудохали хорошенько. А он идёт себе, и резко замирает поняв что речь и про него идёт. Стоит прям перед ними как идиот, зырк. Как раз спина весь день болела, так ещё и стоит в три погибели согнувштсь. А они на него зырк, так и стоят, перезыркиваются. — чё испугался мужик? Иди иди давай, ты он видно не плохой- а он кивает, кривую улыбку показывает и валит. До сих пор к стати они его так и не узнали в простой одёжке. В магазинчике покупает что надобно, а надобно немного. На одного то человека, и ест он немного. Зато на кофе раскошеливается по королевски, стоит рассматривает какой-то новый чёрный пакетик. — либералика какая-то, а робруста эта где? — сам с собой бормочет он. И вот уже на полке роется, на разочарование любимого кофе так и не найдя. Решает, а фига и идёт спрашивать, куда робусту дели. Продавченка этот сразу испугался, за начальством побежал. Те объяснили, что поставки дорогие и от того и редкие. Вообщем пришлось взять эту либериху и уйти с гордо поднятой головой, думая ей, что надо было побольше купить в прошлый раз. И по темной улице как призрак, с блестящими красными глазами. Не видно ни зги, приходится идти по стеночке. Собирая ладонями законы и штукатурку. И через минут так десять Захар понимает, что идёт куда-то не туда, ибо ларька который рядом с домом так и нет, зато деревянное зданице какое-то. А улочки всё уже и уже, стоит на стену опирается и оглядывается. — вот чёрт блять, попил называется вечером кофе с пряником..