***
Если судить по свечкам на моем праздничном торте, то к тому моменту мне уже исполнилось двадцать. Я радовался, когда «мама» забирала меня из больницы. Отчасти, это случилось, потому что я начал разговаривать. Непрошенные звуки все чаще стали вырываться из моего неразработанного горла, и врачи решили, что я пошел на поправку. Наверное, всё-таки это было ошибкой. Первый раз это случилось спустя неделю после моей выписки. Я проснулся в незнакомой мне квартире и сильно испугался. Появилось непреодолимое желание выбраться отсюда. Что я и сделал. Я знал, что на Окинаве ночи теплые, потому не спешил что-то накинуть на озябшие плечи. Мое тело так и не восстановилось, оставаясь таким же худым, что и в первые дни больницы. Мне уже было восемнадцать, а смысла в поедании еды я так и не увидел. «Мама» как-то читала, что чревоугодие — это грех. А я просто спустившийся на землю невинный ангел, неспособный к этому греху. Уверен, что она пыталась успокоить в первую очередь себя. Я действительно не видел смысла набивать полный желудок, ведь еда вызывала у меня лишь тошноту и неприятные ощущения. Порой по вечерам я все так же вставал, выплевывая неприятную желчь в унитаз, либо даже у своего футона. «Мама» мне терпеливо улыбалась, заботливо поглаживая мокрые от пота волосы. Я знал, что на самом деле ей даже хуже, чем мне. Но она не позволяла унынию брать над собой верх. Это тоже был один из грехов, описанный в той толстенной книге, которую она мне читала по вечерам. Сам я читать не любил, предпочитая пялиться в одну точку или спать. Спать я любил слишком сильно. «Мама» говорила, что я не способен к мирским грехам. Она говорила, что я ангел, способный очистить этот мир от зла. Я не спорил, ведь действительно не чувствовал никакого постороннего влечения. А все потому что мои чувства были притуплены до сих пор. И лишь во сне я чувствовал себя живым, стараясь быстрее погрязнуть в дебри ночного мира, укрыться теплым одеялом. Во сне я чувствовал себя человеком, и там еда была вкусной, там я завидовал своим сверстникам, там я чувствовал гнев на «маму», но там же я ее и любил. Там я чувствовал похоть, влечение к окружающим меня людям. Там я чувствовал себя живым. Сон я полюбил настолько, что упросил «маму» купить мне несколько таблеток снотворного. И это было, наверное, роковой ее ошибкой, потому что принял я слишком много. Приехавший врач, пытающийся меня откачать, решил, что я попытался покончить жить самоубийством. Я до сих пор не понимал, почему люди постоянно подозревали меня в этом. Смерти я боялся, потому что думал, что там больше не увижу ярких снов. «Мама» еле-еле смогла убедить его, что ничего плохо я не замышлял на самом деле. Снова оказаться в психиатрической больнице мне не хотелось. Те белые стены до сих пор иногда снились мне, заставляя быстро высыхающим слезам скатываться из закрытых глаз. Я никогда не плакал наяву, лишь во сне. «Мама» любила наблюдать за мной, когда я спал. Говорила, что в такие моменты я улыбался, плакал, смеялся. Говорила, что в такие моменты я вел себя как раньше. Уверен, что она сама была счастлива тоже, когда смотрела на это. Единственной проблемой, появившейся после моей выписки, стали постоянные провалы в памяти. Так вот, я немного отклонился от темы. Я проснулся в неизвестной мне квартире, что изрядно меня напугало. Но дверь оказалась незапертой, поэтому я быстро выбежал на улицу. Я не знал, куда несут меня ноги. Но уйти из этого проклятого места, куда занесла меня судьба, хотелось слишком сильно. Нет, я не пытался найти ту женщину, что привык снова называть мамой. С ней было хорошо, она была доброй. Но почему-то ее присутствие вызывало у меня дискомфорт. Дискомфорт вызывала у меня и единственная закрытая комната в нашем доме. Ещё в первый день я хотел обойти всю территорию, но ключа от комнаты не нашел. «Мама» сказала, что потеряла его. И я, разумеется, ей не поверил. Меня тогда окликнули какие-то люди, на чью территорию я случайно забрел. Мужчины хотели накинуться на меня, но я не испугался. Я не боялся физической боли. Но они остановились, заметив, что я стою в одной лишь пижамной рубашке. Оказывается, незнакомое место, из которого я убежал — было моим домом. Не знаю, как нашли ту женщину эти люди. Но она установила строгий надзор надо мной, и двери теперь тщательно закрывала. Ключ она прятала в своей комнате, чтобы больше я не смог убежать. Мое тело охватила дрожь, когда в комнату зашёл знакомый мне уже врач. Он появился после того розоволосого и обследовал меня ещё год после его таинственного исчезновения. Он нахмурился, но не спешил связывать меня по рукам и ногам. Отвел «маму» в сторону, думая, что я не услышу его. — Ваш сын не до конца вылечился. Появился побочный эффект, он называется диссоциативной фугой. Это внезапный неожиданный, целеустремленный уход из дома, либо блуждание в состоянии озадаченности. Может проявляться довольно часто, но оно не опасно. Главное, чтобы он не навредил себе в таком состоянии. Если бы врач не объяснил значение этого странного термина, то я бы никогда не догадался. Книг я не читал, выхода в мировую паутину у меня не было. Казалось, что я полностью оторван от мира, но на самом деле я не нуждался в нем. Слова врача мне напомнили фильм про сомнамбулу, что я смотрел когда-то давно. Единственным отличием было то, что человек ходил во сне, а я был полностью в сознании, только забывал, где нахожусь. А ещё я помнил, что герой того фильма убивал во сне, не зная того. Пожалуй, это было единственным, чего я боялся. Я боялся убить человека, находясь в своем забытьи.***
Когда я первый раз увидел огромного шеф-повара и его помощника, мне только-только исполнилось двадцать лет. День рождения мы не отмечали, предпочитая оставаться дома и задувать свечи на вянущем на глазах торте. Огонь мне нравился, но «мама» старалась следить за тем, что я не приближался к нему слишком часто. Готовила она сама, да и печка была электрической. Огонь я мог увидеть лишь на свечах моего праздничного торта, потому свой день рождения я любил. Языки пламени напоминали мне о встречи с ярким мальчиком, произошедшей два года назад в больнице. Тогда он казался мне единственным лучиком света в беспрерывной тьме. Что само по себе было противоречиво, ведь больница наоборот была слишком светлой из-за выбеленного потолка и стен. А также безупречно чистой. Тот мальчик снился мне очень часто, хоть и за прошедшие два года реже. Я все не хотел забыть его лицо, выцарапывая его по привычки ногтями. Тогда «мама» купила мне карандаши и альбом, чтобы я мог запечатлеть свои сны. Рисовать получалось изрядно плохо, и я был уверен, что раньше рисовать вообще не умел, или не любил. Но это было неважно, ведь единственными моими эскизами было лицо красноволосого мальчика и за тысячную попытку оно выходило уже не так криво, а даже слишком похоже. Зайдя в мою комнату, любой бы подумал, что я одержим, потому что везде были разбросаны листки с мальчиком, у которого были красные волосы. Но в этом доме одержим был не я. У женщины, что я называл мамой, уверен, что тоже была нестабильная психика. Она думала, что я не слышу, но каждую ночь я просыпался от сдерживаемых рыданий. Тогда я понимал, что люди слишком отвратительны. Потому что она натягивала отточенную улыбку, как только я появлялся в ее поле зрения. Она лгала мне, хотя я бы понял, если бы увидел на ее глазах слезы. Я часто просыпался, снова не узнавая свою квартиру и пытаясь убежать. У меня не выходило ничего из этих планов, потому что дверь была заперта, а ключ находился только у «мамы». А она всегда спала очень чутко. В одну из таких ночей я всё-таки пробрался в ее комнату, улавливая незнакомый запах. Так, кажется, пах алкоголь. Я чётко помню, что когда мне было шестнадцать, то я впервые попробовал алкогольный напиток в компании своих знакомых. «Мама» сразу почувствовала это, когда я появился на пороге, но ничего не сказала, а лишь посмеялась, удивляясь, что не видела меня в таком состоянии раньше. Странно, что со временем я начал вспоминать моменты, когда эта женщина искренне смеялась. Я помнил, как мы проводили с ней время вместе. Иногда мне даже снились такие сны. В глубине души я понимал, что ее состояние объяснимо. Безудержные слезы она пыталась сдержать алкогольной жидкостью, заполняющей мозг. Я скривился, хотя на самом деле не испытывал отвращение. На самом деле я был очень понимающим. Она тогда лишь что-то пробормотала, когда я снял ключ, подвешенный на ее шее. Дверь легко раскрылась, и я вздохнул свободно полной грудью, когда оказался на улице. Гулять я любил, но только не днём. «Мама» часто брала меня на прогулки, в магазин продуктов или супермаркет. Многие люди уже начали запоминать седого мальчика и его маму. Волосы, кстати, красить я отказался, хотя она очень настаивала. Уверен, что «мама» пыталась успокоить себя, делая вид, что все как раньше. Но как раньше быть уже не могло. Потому гулять ночью я очень сильно любил, ведь людей на улице встретить было невозможно. Этот маленький городок был с невысокими домами, из-за которых было видно звёздное небо. Звёзды я безумно любил, до сих пор представляя на их месте веснушки на носу того красноволосого парня. Очень жаль, что его имя я вспомнить не мог. И посмотреть тоже, ведь надпись осталась где-то в стенах той жалкой больницы. Я радовался, что подаренный браслет оставался со мной, перейдя с лодыжки на запястье. «Мама» не спрашивала, откуда я взял эту необычную вещь, но я был уверен, что на самом деле она просто не обращала внимание. Я не заметил, как оказался во дворе странного здания. Оно привлекало меня яркой вывеской. «У ДЖО» — гласила неоновая надпись. Я засмотрелся и не заметил, как споткнулся о коробку, кинутую у самых ворот. Послышался звук разбитых бутылок и свет в единственном окне здания зажёгся. Я спрятался за зелёные мусорные баки, надеясь, что меня не заметят. Синяки с прошлой такой прогулки до сих пор огнем горели на нежной коже. Из-за худобы они появлялись более явно, ужасными гематомами расползаясь по телу. — Вы в порядке?! — послышался незнакомый голос со стороны. Я безошибочно определил, что голос принадлежит юному мужчине, подростку. Из-за плохого зрения я ориентировался на любые другие органы чувств, отточив слух. Тем более мое тело помнило намного больше, чем мой мозг. В свете луны я различил невысокую фигурку. Я удивился, подумав, что перепутал голос с мужским и передо мной стоит девочка. В основном дети старались избегать меня, и я вовсе не обижался на них. Я бы тоже испугался, увидев странного седого мальчика. Но эта маленькая фигурка меня не боялась, а помогла мне подняться, окликнув «Джо». Из небольшой двери выбежала пугающая фигура. Она пригнулась под маленькой дверью и впервые за долгое время я испугался. Тело забилось дрожью. Меня безудержно трясло, и пришло понимание, что охватила меня давно забытая паническая атака. Такая, что часто приходила ко мне в стенах больницы. — Мия, посмотри! На его воротнике. Мое тело снова забилось дрожью, и я вспомнил. Вспомнил, что уже год на каждой моей футболке, моей кофте на спине красовалась вышивка: «Ланга Хасегава. 08.02.20xx. Адрес: xxx.» С полным описанием истории моей болезни и диагнозом: диссоциативная амнезия.***
«Мама» говорила, что эта встреча, произошедшая ночью, была знаком самого Бога. Мальчик, что нашел меня за мусорными баками, оказался очень добрым парнем, а огромный человек — добродушным мужчиной. Мне нравилось у них в заведении, и я старался не обращать внимание на то, что общаются они со мной, как с малолетним ребенком. Они сразу заметили, что мне здесь нравится и чуть позже предложили работу. Школу я не закончил, слишком поспешно получив аттестат ещё до выхода из больницы. Все учителя лишь жалостливо отзывались, вспоминая меня «прошлого». Я не видел в этом смысла, ведь это было похоже на то, что люди меня оплакивали. Но я всё ещё был жив. А они, я уверен, уже умерли где-то внутри. Какой-то тяжёлой работой заниматься мне не давали, пихая в руки картошку и заставляя чистить овощи. Мой внешний вид не пугал их, что мне безумно нравилось. А ещё это была одна из причин уйти из злополучного ненавистного мне дома, где каждый вечер встречала меня моя «мама». Она радовалась, что я нашел новых знакомым, может быть даже друзей. Она не догадывалась, что таким образом я пытался убежать из-под ее непрерывного контроля. Эта женщина меня действительно пугала. С каждым днём она становилась страннее, и все чаще я находил ее спящую, пахнущую крепким алкоголем. Самое привычное в этой ситуации было то, что мне было все равно. Случаи «диссоциативной фуги» со временем стали реже, а потом и вовсе прекратились. Какая-то неведомая сила все чаще тянула меня в тот незамысловатый ресторан. Подросток с мужчиной ко мне привыкли, уже ласковее встречая на пороге. А тем временем на улице расцветали мои любимые цветы. Прошел первый месяц весны. Частые головокружения, от которых на улице приходилось тотчас садиться даже на асфальт, чтобы не упасть и не шататься, как пьяница, перестали быть чем-то из ряда вон выходящим, перекочевав в раздражающую обыденность. Эти симптомы не были каким-то побочным эффектом моего состояния, просто ел я слишком мало. «Мама» уже не особо сильно следила за мной, потому есть я вообще перестал. Через время это заметили мои новые «друзья», увидев, что я упал в обморок прямо в том дворе, где мы познакомились. Желудок уже не работал, кожа прилипла к костям, превращая меня в совсем ужасную развалину. Молодость не играла никакой роли, и я чувствовал себя каким-то дряхлым стариком. Думаю, что это было разумно, раз мои волосы белыми пятнами проходили по прядям. В медкарте, в самом её начале, на страницах, отмеченных прошедшим годом двухлетней давности, был написан мой диагноз. Медкарта уже покрылась пылью и паутиной, а врачи перестали меня навещать. Я слышал, что тот усатый врач, что обязан был следить за мной, умер. И я, как ни странно, радовался этому. Через какое-то время мои воспоминания о больнице вернулись с новыми красками. Я помнил, как не любил выходить из палаты, ведь там ходили другие, шатаясь, безызвестными тенями по стенам, заторможенно оглядывались, когда мимо них проносились санитары вслед за буйнопомешанными, кричащими что-то одними губами и широко раскрытым ртом в пустоту тёмного коридора — этих беглецов потом избивали, догнав, и заключали в смирительные рубашки. Я чётко помнил, как и меня однажды заключили в такую. И я не мог двигаться, что пугало сильнее, чем бессловесные стены больницы. Имена своих новых «друзей» я со временем запомнил. Разговаривал я не так часто, но они успели привыкнуть. Время практики Мии заканчивалось, наступали каникулы. Я однажды мечтал, представлял, что тоже учусь в каком-то заведении. Тоже гуляю, работаю, радуюсь. Но чаще мне такие моменты лишь снились. Мия часто поднимал такие разговоры, убеждая меня поступить в его институт. Практика заканчивалась, а значит это гарантировало наше расставание. Мне было приятно, ведь раньше я думал, что люди общаются со мной от жалости или безысходности. Но если бы это было так, то Мия не пытался бы задержаться со мной, а наоборот пытался лишь продлить наше общение. — Ты не думал поступить в колледж, Ланга? Либо в институт? — Мне уже за двадцать, — кратко отвечал я, Мия привык, что говорить я не люблю и ничего против этого не имел. — У нас и такие бывают. Знаешь, даже есть один парень, он вроде твой ровесник. Такой обалдуй, что позавидовать можно. А все потому что его дядя продвинул за деньги. Но на самом деле он неплохой парень, а ещё у него очень красивые волосы. Красные. Я почувствовал, как в моем горле пересохло и способность говорить перекрыло удушье. Мия взволновался, подавая мне стакан теплой воды, чтобы я смог успокоиться. Лишь через несколько десятков минут мой лёгкий приступ закончился и я смог спросить: — Как… Как зовут этого мальчика? — Вроде бы его фамилия Каян. Точно. Рэки Каян. Очень давно меня не охватывала такая паника, когда я услышал имя, выцарапанное на стене моей палаты. Перед глазами предстала уже знакомая темнота, но это был первый раз, когда спать я не хотел. Мне снилась больница. Мне снова было семнадцать, и запах медикаментов был так ярок, что я забыл о том, что сплю. Двери палаты на удивление не были закрыты, и я, боясь заточения, устремился к выходу. Все коридоры были пусты, и если бы моя жизнь была каким-то плохим фильмом, то по пыльному полу покатилось бы перекати поле. Но к сожалению, моя жизнь — не фильм, а я главный герой этого нескончаемого кошмара. Я помнил, когда чувствовал себя счастливым. Помнил, что тогда перед моими глазами мелькала красная макушка. Как по призыву после этой мысли появилась знакомая дверь. Два года назад она вывела меня к моей мечте, моему смыслу жизни. Не подумайте, я не думал об этом мальчике как о своей одержимости. Он снился мне реже, чем мое счастливое и беспечное прошлое. Но все же снился. Он часто касался моих сухих губ своими тёплыми и пухлыми. Часто ласкал меня широкими загорелыми ладонями. И всегда во сне он любил меня. Однако я знал, что на самом деле не являюсь эталоном привлекательности. Каждый день я смотрел в зеркало и видел все то же: осунувшиеся бледные щеки, запавшие голубые глаза, поседевшие голубые волосы. Я не любил снимать рубашку перед зеркалом и не видел своего тела до приезда домой. Дома же стояло огромное зеркало в пол, где я мог видеть свою одежду. Ее мне покупала «мама», и тогда я просил, чтобы она купила что-то поярче больничной одежды. Вот однажды я стоял в своей ярко-красной рубашке и расстёгивал круглые прозрачные пуговицы. Рубашка мне нравилась, она была яркой, а цвет будил во мне давно забытое чувство агрессивности. «Мама» говорила, что и раньше я был очень спокойным и неразговорчивым молодым человеком. Не таким, как сейчас, конечно, но это дало подсказку насчёт моего прошлого. Я не видел своих старых фото, у меня не было старых знакомых. Была лишь «мама» и огромное зеркало в пол, показывающее мне, что прошлое вернуть уже невозможно. В тот день, когда я расстегнул ту красную рубашку, она с лёгким звуком упала на пол. И мной снова овладела паническая атака. Ведь всю грудь пересекал ужасный широкий шрам. Помню, как «мама» тогда испугалась, услышав звук разбитого стекла. Больше в моей комнате зеркал не было. И я уже забыл, что на моем теле был какой-то шрам. Дверь давно забытой палаты призывно распахнулась и я ворвался в нее. Было то же большое окно, снова приковавшее мой взгляд. За ним расцвела сакура. Это было мое любимое дерево после приезда в Японию. Обычно цветение начиналось в конце января- начале февраля на Окинаве, перемещаясь затем вместе с весной на север Японии. Как же я тогда радовался, что приехали мы именно сюда, и были удостоены чести первыми увидеть эти волшебные розовые лепестки. Знакомое покашливание заставило меня повернуть голову. И сердце забилось сильнее из-за этого эффекта дежавю. На кушетке сидел Рэки. Он выглядел точно также, как и два года назад в нашу первую встречу. Красные волосы свободно падали на глаза, закрывая мне обзор. Я хотел подойти к нему, обнять, почувствовать это родное и забытое тепло, но он упёрся ладонью мне в грудь. — Не отчаивайся, мы скоро увидимся. Обещаешь, что если что-нибудь случится, то ты не отчаешься? Я кивнул, хотя мое словно ничего не стоило. Я не имел права давать обещания, потому что знал, что нарушу его. И не видел смысла, когда каждый врач, что приходил ко мне в палату, клялся «маме» в том, что я смогу выздороветь. Что он поможет. Я не верил им, а вот «мама» верила всем сердцем. Наверное, это отчасти тоже помогло ей сломаться. — Я обещаю тебе, Рэки. Очнулся я на холодном полу в маленькой квартирке Мии. Он, как студент, не мог позволить себе полноценного жилья, и снимал студию, еле умещаясь в ней, несмотря на крошечное телосложение. Он привык к моим паническим атакам, потому обошлось все без врачей. — Ланга, ты звал Рэки во сне. Неужели вы знакомы? Я предпочел помолчать, допивая остатки воды со дна прозрачного стакана. Мия не стал расспрашивать меня дальше, заметив мое настроение. Но я прервал это затянувшееся молчание немного хриплым голосом. — Я… Я бы хотел поступить в ваш университет. Глаза Мии загорелись счастьем. Редко когда он мог добиться от меня такого внимания. — Это отлично, Ланга! Мы покрасим тебе волосы, ты будешь ходить вместе со мной на учебу! Все будет хорошо! Я просидел ещё какое-то время, глубоко в душе зная, что хорошо будет ещё не скоро. И вечером это знание подтверждалось, пока я шел домой. Дверь необычно скрипнула, она не была заперта. Червячок сомнения отложил в душе свой яд, когда дверь настежь раскрылась. И я отправился на поиск женщины, что называл мамой. Я помнил сны, где мне было около пяти-семи лет, я бежал по фиалковому полю. Там меня встречала «мама», а рядом с ней стоял высокий человек, чьего лица я не видел. Я бы соврал вам, если бы сказал, что не мечтал о том, чтобы эти сны сбылись. Чутье не обмануло. Я впервые видел, что прежде закрытая дверь той таинственной комнаты настежь открыта. И лишь только я переступил порог, как увидел отброшенный в сторону табурет. Над ним висело все, что осталось от моей «мамы», подвешенное на крепкой петле. Ее прежде бледное лицо посинело, глаза были открыты. Как жаль, что они были мертвыми, но так похожи на мои собственные, что я видел в зеркале больничного душа каждый день. Прозрачные, голубые зеркала. Я увидел в них свое отражение, но уверен, что мне показалось. Поразило меня вовсе не это. Меня поразила стоящая на комоде опрокинутая фотография. На ней был изображён мужчина с голубыми волосами, обнимающий маленького ребенка и молодую женщину. Я не сразу узнал в фотографии самого себя. Потому что мое сердце сжалось от страха. Снова пришла паническая атака. Мия нашел меня утром, лежащим в ее ногах. Смешна, наверное, эта фраза, раз ее ноги колыхались над моим лицом все это время. Похороны прошли быстро. Мия и Коджиро помогли мне похоронить мать по всем католическим правилам. Я сложил руки на груди, неотрывно смотря на могилу. Я солгал бы, если бы сказал, что не восхитился этим изваянием. Серое надгробие с именем женщины, родившей меня на свет, было прекрасно в лучах закатного солнца. Все ушли, и я остался один рассматривать могилу женщины, приютившей меня. Мне казалось, что такое сооружение для кучки праха, что осталось от нее, было слишком торжественным. Нанако Хасегаве — моей матери, было тридцать восемь лет, когда она повесилась в прежде закрытой комнате, где хранились остатки личных вещей ее покойного мужа. Я — ее сын, в тот день не пролил ни одной слезинки, но впервые назвал ее мамой с полным пониманием этого слова. Нанако Хасегаве было всего тридцать восемь лет, когда она закончила жизнь самоубийством, бросив одного двадцатилетнего сына, но волосы ее были абсолютно белыми, когда ее тело превращали в прах, и люди думали, что ей за пятьдесят.