Свежий ветер дует с Черного озера

Невозможно, это невозможно, так просто не бывает! Единственной осознанной мыслью, промелькнувшей в ту секунду в стремительно заволакиваемом тьмой сознании, было это безмолвное, невесомое неверие; впрочем, мысль эта не задержалась надолго: просто потому что он заставлял поверить, потому что происходящее в темной гостиной уносило ее куда-то за пределы привычного, обыденного, когда-либо существовавшего в мире. Кажется, в первую секунду она, замершая и тихая, попыталась вырваться, но он еще сильнее сдавил ее запястья, а второй рукой схватил за шею сзади, под волосами, углубляя жесткий поцелуй, наказывая таким образом даже жалкую попытку освободиться. И она сдалась. Это было так… этому не было описания, это не выдерживало никаких сравнений и эпитетов. В происходящем было столько жгучей ненависти и отчаянной страсти, ощущений, достигших своего экстремума, столько темного, томительного желания, что даже с закрытыми глазами Гермиона чувствовала, как буквально тонет в бурном потоке этих слившихся воедино эмоций — своих и его, — жаром накрывающих ее от макушки до кончиков пальцев. Ведь это невозможно! Откуда все это в нем? Чувствовать его так было странно, физиологически странно, она ведь даже не знала, был ли он человеком. Он никогда не казался существом из плоти и крови. Даже когда вполне ощутимо и по-настоящему прикасался к ней возле лестницы, ведущей в темницы, и раньше, в этой же гостиной, он всегда был недостижимым, нематериальным, как… как какая-нибудь научная истина. Как аксиома, как понятие, как идея зла — именно таким, кажется, и воспринимали его, на самом деле оказавшегося вдруг живым и настоящим; и таким виденный Гермионой лишь во сне, Темный Лорд неожиданно обрел материальность. Возможно, дело было во внешнем. Он был страшен. Он был ожившим ночным кошмаром. Но Гермиона больше не видела этого и, более того, в ту секунду физически никак не была способна это проанализировать. Она только чувствовала, вся обратившись в осязание и собственные ощущения. Его вкус тревожил ее, был каким-то совершенно особенным. Его хотелось. Он будоражил. Гермиона в действительности не представляла, как все это выглядит, хотя, если бы захотела, то могла бы взглянуть на открывшуюся во мраке гостиной картину со стороны: со стороны еще одного безмолвного свидетеля этого безумия — свернувшейся у кресла Нагайны, что немигающим, внимательным взором наблюдала за происходящим. Но в ту секунду совершенно не способна была думать, отдавшись этой магии, высвободившейся чудесным единением души. Гермиона все так же стояла прижатой к стене ни жива ни мертва; обе руки — в цепких пальцах темного волшебника. Совершенно иррационально отказавшись от борьбы, она трепетала и таяла от чудовищной ласки, которая в действительности была настоящим нападением; потерялась в ощущениях — немыслимых, невозможных! — совершенно непохожих на все, что она испытывала когда-либо раньше; даже когда впервые открыла для себя странный эффект от его прикосновения к ее коже, она не ощущала этого с такой невероятной щемящей силой. Нездоровый восторг, счастье, перераставшее в не вполне осознаваемое, но весьма ощутимое странное томление. В одночасье Гермиона Грейнджер поняла, что Темный Лорд вообще-то вовсе не абстрактное зло. Он зло вполне конкретное — мужского пола. Как бы забавно это ни звучало, это было правдой: отстраненно дивясь предательским реакциям своего тела, она осознавала, что только теперь действительно в полной мере прочувствовала это на себе, иначе невозможно было объяснить это ее состояние — разве что ему была ведома какая-то тайная магия, которую он решил незаметно применить к ней. Он действовал жадно, собственнически, сокрушительно, так, как умел (Гермиона рада была бы не знать этого, но несколько незабвенных снов слишком ярко стояли перед глазами), и так, как — она теперь точно это знала — давно желал. Ее, кажется, била крупная дрожь, но в груди разгорался огонь, постепенно пожиравший всю ее — и вот она, отмерев, уже, кажется, отвечает ему — слабо и неумело, но он научит ее всему, ведь теперь и навсегда части одной души обрели друг друга в священной целостности. Нет, Мерлин, что за чушь, надо это немедленно прекратить! Сейчас, сейчас, еще немного, хотя бы несколько миллисекунд, не потерять бы окончательно связь с реальностью и контроль над самой собой, хотя бы на несколько мгновений продлить это сладостное наваждение, несравнимое ни с чем на свете… Магия неведомой, невероятной силы, его магия, царила во всем ее существе, и казалось, будто Гермиона отныне и навеки обрела крылья. Мир принадлежал ей без остатка, теперь и навсегда. Оторвавшись от нее на какое-то мгновение, он, не дав опомниться, снова припал к ее губам — жадно и яростно. Это было похоже на вихрь, ураган, цунами, сбивающее с ног, заставляющее полностью отдаться обезумевшей стихии, сметавшей остатки сознания, и так уже находившегося за гранью реальности. Гермиона с горечью осознавала, что проигрывает. Уже проиграла. Почти не сопротивляясь, сдалась на волю своего Лорда. Она ахнула, когда он ощутимо потянул ее за волосы назад, заставив запрокинуть голову, а губы его скользнули вниз — по нежной коже шеи. Непроизвольно Гермиона издала еле слышный, мучительный стон и вдруг — о, ужас! — угадала, услышала, как он рассмеялся — почти бесшумно, едва различимо, но она похолодела: никогда в жизни не слышала она от него такого смеха — низкого, грудного, зловещего. — Каково это, милое дитя, принадлежать мне не только душой? Ты не отвечаешь за реакции своего прекрасного юного организма, — произнес лорд Волдеморт тихо и зло, улыбаясь, касаясь губами ее кожи, а потом… резко отпрянул, отпустив ее. Дышать вдруг стало невероятно тяжело. Запястья и вправду теперь саднили, кончики пальцев закололо от притока крови, а все прежние чувства молниеносно сменились иными, обостренными стократ, и, в особенности, накрывшим с головой сокрушительным, катастрофическим ощущением свершившегося апокалипсиса — а все потому что Темный Лорд отступил от нее на шаг, и ни тени улыбки больше не было в его страшном змеином лице. Силы вдруг окончательно ее покинули. Захотелось осесть на землю безвольной тряпичной куклой, и, кажется, одно только чудо удержало ее на ногах. Что. Черт возьми. Это. Было?! — Ты умрешь, Гермиона Грейнджер, — тихо, мягко протянул лорд Волдеморт, глядя прямо в глаза ей, безуспешно пытающейся прийти в себя. Нет. Не в глаза. В самую душу. «Умрешь», — эхом отдавалось в голове. Это и так было понятно. Особенно теперь. Оно и к лучшему, должно быть, потому что, о, Мерлин, с этим невозможно было бы жить дальше, нет-нет-нет. Почему она не оттолкнула его? Кроме очевидных причин, почему, Мерлин, она позволила себе наслаждаться этим?.. Вопросы, над которыми Гермиона решила подумать позже, если, конечно, такая возможность у нее вообще будет. Для человека, только что пережившего такое, она пришла в себя достаточно быстро. Хотя посчитать, что она «пришла в себя», было бы слишком оптимистичным. Воздуха все еще не хватало, и невозможность до конца осознать произошедшее никак не придавала сознанию ясности. Кажется, это было самым волнующим, что юная ведьма испытывала за всю свою недолгую жизнь, и стоящий напротив волшебник, не будь Темным Лордом, черт его побери, задолжал ей объяснение, даже если здесь и вовсе нечего было объяснять. Да, она понимала, что он, должно быть, в ярости, понимала, что она — ее косвенная причина, но он обязан был сказать ей хоть что-нибудь! О своей участи она и так была прекрасно осведомлена, разве что надеялась на какие-нибудь неведомые обстоятельства непреодолимой силы… «Умрешь». Этого было мало! Гермиона очень хотела и уже собиралась произнести все это вслух, но не успела даже рта раскрыть, как Лорд коротким взмахом белой руки прервал ее. — Силенцио, — тихо, но четко артикулируя каждый звук, произнес он, а Гермиона непроизвольно схватилась за горло, будто те слова, которым так и не суждено было быть сказанными, в нем застряли. Лорд какое-то время наблюдал за ней — абсолютная бесстрастность (какого черта?! как будто он не пережил сейчас того же, что и она! Гермиона теперь точно знала, что пережил!), ни мускул не дрогнул в жутком лице. Еще несколько мгновений он как будто собирался с мыслями, а потом… Потом он заговорил. И Гермиона, холодея с каждым его последующим словом, готова была поклясться: он вовсе не собирался признаваться ей в том, что она теперь слышала и ощущала каждой фиброй метущегося сознания и души — уже неважно, чьей. — Я ведь могу сделать с тобой все что угодно, грязнокровка, — холодный голос его звучал глухо, будто рык опасного хищника, готовящегося пообедать. «Что угодно». «Что угодно» — это что?! — Даже просто ради того, чтобы проверить. Просто чтобы знать, насколько силен эффект ментальной связи, над которой я уже несколько недель не могу восстановить контроль в полной мере. Да, да. Думаю, так и следовало бы поступить, но… У меня есть некоторые опасения, — Лорд наклонил голову, отвернувшись, шагнув в сторону. — Я опасаюсь, что это может иметь определенные последствия. Может как-то повлиять на крестраж, а точнее, на его бесценное содержимое… Гермиона не сразу поняла, о чем он говорит, сосредоточившись почему-то на нем самом, на его высокой фигуре, бледном лице и бескровных губах. Вообще, создавалось впечатление, что волшебник обращается вовсе не к ней, но к самому себе, пытаясь с собой о чем-то договориться. Он теперь медленно мерил шагами небольшое пространство в центре комнаты, и что-то в его обычно выверенных движениях вдруг намекнуло ей на некоторую несвойственную ему нервозность, удивившую волшебницу. — Я, признаться, не припомню подобной ситуации. Да, Грейнджер, ты слишком сильно мешаешь мне — одно твое существование, твое присутствие. Я упустил момент, когда все это вышло из-под контроля, и временами мне кажется, что эту проблему следовало устранить уже давно, но… я все еще не могу тебя убить. К сожалению. Я пока не нашел способа… — Говорил он негромко и задумчиво, остановившись, наконец, взглядом на лице юной ведьмы. А потом — она затаила дыхание — снова приблизился к ней на шаг. — И может быть… может, оно и к лучшему, не так ли? В конце концов, сколько тебе? В этом сентябре, кажется, уже исполнилось девятнадцать? Девятнадцать. Верно. С этой путаницей в датах и времени она даже забыла о своем дне рождения. Пребывая в ступоре, не в силах произнести ни слова под воздействием заклинания, Гермиона молча слушала его и не понимала, а точнее, говорила себе, что не понимает. В самом деле, не могло же быть… — Прекрасный возраст, — маг коротко улыбнулся, тут же посерьезнев снова. — Я не убью тебя, пока не узнаю точно. Ведь, как там говорится в этой магловской, но, надо отдать им должное, весьма мудрой поговорке? Единственный способ избавиться от искушения… Поддаться ему. Гермиона, конечно, не могла произнести этого вслух, но продолжение знала прекрасно. Искушение… Но о чем он говорит? Как может он об этом говорить?! Он, такой же бесстрастный и жуткий, сделал еще шаг, приблизился к Гермионе, и она, подняв голову, встретила его взгляд. Слишком близко. Слишком… Нет. Она больше не оступится, не упадет в этот омут, не даст больше собой манипулировать; даже если с его стороны это было такой же слабостью, как и с ее; она будет сильной. Вздернув подбородок, немая, Грейнджер с вызовом смотрела в глаза своего тюремщика, своего наваждения и безумия, самого страшного монстра из всех, что встречались на ее многотрудном, чудесном пути, полном терний, звезд и самых простых и милых сердцу вещей. А он просто смотрел. Секунда, две — что-то искал в ее взгляде, и — не обманула его гермионина бравада — знает Мерлин, видел ее насквозь. Почему все так? Почему обо всем этом — а она даже мысленно не могла прямо сформулировать его вполне понятных теперь инсинуаций — почему об этом говорит с ней он? И почему все, что происходило в этой гостиной — почему с ним? Почему нельзя чувствовать, как учащается сердцебиение, как перехватывает дыхание, как кожа покрывается мурашками не в его присутствии, а в чьем-то другом? Что за насмешка судьбы? Почему обстоятельства сложились так, что перед ней в опасной, будоражащей близости стоит именно он — величайший темный маг, чертов не ведающий любви и пощады психопат с манией величия, нарциссическим расстройством, экстраординарным интеллектом, великим потенциалом и змеиным лицом, ее личное чудовище?.. И почему он, во имя Мерлина, вызывает у нее самую противоречивую гамму разнообразнейших чувств, кроме одного невероятно логичного — отвращения?.. О чем думал лорд Волдеморт все эти бесконечные секунды игры в гляделки, Гермиона не знала и знать не хотела. Должно быть, борьба в его душе была не менее разрушительной, чем в ее. Взгляда он не отводил, и Гермиона видела в его стремительно темнеющих глазах, что, какое бы решение он ни принял, в конце концов, на ее счет, ей все равно придется с ним смириться. Он ни за что не даст ей свободы, подавит любую попытку сопротивления… Ни за что она не сдастся. До последней капли крови будет биться не на жизнь, а на смерть. Даже с самой собой. Он смотрел на нее слишком внимательно. Потом закрыл глаза, глубоко вдохнул и медленно протянул руку, чтобы снова коснуться ее, и… …Гермиона едва не подскочила от неожиданности. За дверью вдруг послышался шум — шорох, чей-то бессвязный шепот, возня и наконец робкий стук в дверь. Нагайна немедленно вскинулась, поднялась и зашипела, Темный Лорд, отпрянув, резко, порывисто развернулся. Гермиона разве что не кожей ощутила волну его ледяной ярости: помешали, ему посмели помешать. — Милорд, м… милорд, — за едва приоткрывшейся дверью послышался чей-то тонкий подобострастный голосок — совершенно незнакомый Гермионе. — Простите, это… Пленники. Их нет. Темницы пусты, дверь открыта! И… должно быть, мадам Лестрейндж не запечатала камин. П-простите… Вот и все. — Что?! — Гермионе показалось, будто его отчего-то хриплый голос на последнем звуке сорвался. Она была уверена, что Темный Лорд сейчас же бросится прочь из комнаты, чтобы все проверить, но он вдруг обернулся к ней самой и прошипел с опаляющим презрением: — Ты… Догадался. Или нет? Не имеет значения. Терять теперь все равно нечего. Почти. Лорд выпрямился, смерив Гермиону настороженным, опасным взглядом, обещавшим, что легким наказанием она не отделается. — Я не закончил, — бросил он безразлично спустя несколько мгновений, маня рукой верную Нагайну, что не преминула немедленно последовать за обожаемым хозяином. Интонации его менялись слишком быстро и непредсказуемо: теперь он снова казался холодным и совершенно спокойным. — Оставайся здесь. И если я узнаю, что ты хоть немного в этом замешана, можешь пенять на себя. Он не вышел за дверь, а растворился в воздухе.

***

Только теперь Гермиона позволила себе сползти на пол. Она уткнулась лбом в колени, запустила пальцы в волосы и выругалась. Точнее, попыталась выругаться, на самом деле не сумев издать ни звука, потому что заклинание все еще действовало. Кажется, так она просидела довольно долго. Сложно было сказать, сколько именно. Конечно, в какой-то момент она запаниковала. Невозможно было оставаться спокойной и просто ждать его возвращения. Запаниковала, но вовсе не потому, что страшилась наказания за участие в организации побега, нет. Возможно, сказывались усталость и нервное перенапряжение — в самом деле, слишком многое произошло за последние несколько суток и особенно за последние часы! — а может быть, слова Лорда — эти странные, невозможные слова — стали той самой последней каплей. Какими были ее перспективы? Что ждало ее здесь, в этом ужасном месте, кроме верной смерти или безумия? И как, Мерлин, как пойти на сделку с собственной памятью и совестью, как забыть то, что она только что испытала здесь, с ним? А еще — и это, пожалуй, волновало больше прочего: что было бы, если бы неизвестный не отвлек его внимание, сообщив о побеге? Что было бы, если бы это произошло позже?… Гермиона машинально прикоснулась к губам кончиками пальцев. Насчет Темного Лорда она никогда не заблуждалась, слишком четко осознавая, что значит каждый его жест по отношению к ней. Запугать (периодически — вполне успешно), подчинить (не вполне). Добиться своего. Извлечь максимальную выгоду. Наказать за одному ему ведомые проступки. Все было предельно ясно, кроме этого. Это было слишком. Гермиона ведь видела его мысли, за секунду до того… Она видела их и не поверила, но, пропустив через себя, поняла, что все это — слишком. Чересчур для нее одной. «Один человек не может столько всего чувствовать сразу — он разорвется». Образ Рона немедленно возник перед мысленным взором, и это моментально погрузило ее еще глубже в собственные переживания. И какого только черта она пообещала Нотту, что останется? Что изменилось бы, если бы она ушла вместе со всеми? Ведь это было чертовски логично — просто уйти! На кой черт нужен был этот отвлекающий маневр? Разве что только для того, чтобы свести ее с ума окончательно… И вправду, зачем?! Невероятная ясность сознания вдруг отрезвила ее — будто кто-то дал хлесткую пощечину. Она вскочила на ноги слишком резко, так, что голова закружилась. Оставалось только надеяться, что Джинни, Невилл и остальные теперь в безопасности. Впоследствии Гермиона долго пыталась вспомнить, что именно подтолкнуло ее к этому решению — уйти. Вроде бы, она тогда вообще готова была выйти из мэнора, сбежать в ледяную осень, просто почувствовать это снова, убедиться, что она раз за разом готова наступать на одни и те же грабли, лишь бы доказать, что не сдастся. Ясность сознания и следующая за ней безысходность. Она же гриффиндорка, в конце концов! Пусть это было наивным, но она верила, что рано или поздно сможет найти выход, пусть даже неподвластные ей метафизические процессы заставляли ее желать иного и ненавидеть себя за это. Что бы там ни было, свой путь она помнила прекрасно: глянцевый паркет, бесконечные консольные столики и портреты, ковры-дорожки, коридор и — вот она, лестница. Где же все? Никого вокруг, где-то вдали, наверху, завывает ветер — видимо, забыли запечатать какое-нибудь очередное окно. «Все разрушается», — думала Гермиона, легко ступая по мозаичному полу одного из пролетов. — «Все разрушится». Мэнор стал абсолютным отражением нынешних хозяев. Широкие перила, блестящие ступени — прямиком к парадному выходу — еще несколько шагов до конца… Гермиона всегда считала, что ее обошла стороной эта присущая ее друзьям дурацкая способность — притягивать неприятности. Теперь было очевидно, что это не так. Кажется, она почувствовала что-то за секунду до случившегося, потому что обернулась на последней ступени: это настигло ее всполохом, коротким свистом и ударом, сбившим с ног — боли не было, почему-то не было совсем. Она упала навзничь, раскинув руки — мозаичный пол моментально обагрился, перепачкался чем-то красным, мокрым, липким и теплым. Дышать. — Все из-за тебя, грязнокровная ты дрянь, я убью тебя, — премерзкий визг стоял в ушах, и это казалось почему-то самым неприятным из всего происходящего. — Повелитель считает, что это моя вина, но я точно знаю, что виновата ты, маленькая… Свист разрезавшего воздух хлыста тоже был неприятным. Второй удар пришелся куда-то в плечо или ниже. Теперь было обжигающе больно, а еще любимый бежевый свитер, кажется, безвозвратно испорчен. Она не видела Беллу (которая, очевидно, совсем обезумела от ненависти, потеряв попутно всякое чувство самосохранения), потому что по какой-то причине не могла поднять головы: волосы, отчего-то мокрые, стали слишком тяжелыми. Дышать, не забывать дышать. Даже закричать она не могла, позвать на помощь. Кого, Мерлин, кого ты собралась звать на помощь?! Третьего удара она не помнила. Неправильно, все неправильно, убить должен был только Темный Лорд, это было важным, именно от его руки… Так ведь было и с Гарри. Лорд, должно быть, тоже все уже знает. Он даже рад был бы такому раскладу, все равно собирался это сделать. Беллатриса не приближалась почему-то, сыпала руганью откуда-то издалека («Не знаю, как ты это провернула, но ты поплатишься за все!»), но Гермиона не слышала, не слушала (все вокруг меркло, растворялось, таяло) она только поняла в какой-то момент — вот оно, знакомое ощущение, — что избавление близко, он пришел, и теперь все будет правильно. Наконец-то. — Авада Кедавра! — взревело откуда-то сверху (как странно, он же так ратует за невербальную магию…), и окончание фразы потонуло во вспышке зеленого света, сменившегося кромешной тьмой счастливого небытия.