Psychological trauma is a disease of powerlessness.

      С мокрыми глазами и опухшим лицом, Ханджи встала и пошла домой, ощущая капли дождя на своих голых плечах. Ноги подкашивались, наступая на камни в траве, и каждый шаг отдавался болью во всем теле. Зоэ очень хотелось есть. Она вдруг ощутила всю трагедию случившегося и смутно пожалела, что вообще затеяла это. Несколько дней она чувствовала себя униженной. Ей до сих пор было стыдно за свою небрежность в работе на ферме. Она была грязной. Ее несколько раз видели бегущей по улице поселка, с развевающимися на ветру длинными волосами, и та же одежда снова превратилась в грязные лохмотья, покрывавшие ее тело. А теперь Зоэ выглядела еще хуже — изнеможденная, с черными кругами под глазами, в дырявой юбке и потерявших цвет лохмотьях. Она остановилась, чтобы перевести дыхание, и, прищурившись, поглядела на небо, на котором еще не появлялось солнца, но как будто наступал вечер.       Как бы ни были омерзительны и ужасны все эти ее неудачи, они были неизбежны. Ханджи была совершенно уверена в том, что когда-нибудь они обрушатся на ее голову. Так не лучше ли смириться с ними сейчас? Девочка поняла, что тошнота усиливалась с каждым шагом. Ее трясло. Ужас охватил ее душу. Ханджи больше не могла идти вперед. К горлу подступила тошнота, и она, нагнувшись, села на траву. Она была не в силах больше видеть над головой угрожающие тучи. Зоэ почувствовала, что ей трудно дышать, и, чтобы не упасть, села на грязь, находясь в ливне. А за секунду до того, как ее вырвало, мир вдруг показался ей прекрасным и добрым, и на несколько минут девочка забыла о своих разочарованиях и муках.       Ханджи увидела молнию, ярко озарившую небо. Вспышка была так сильна, что на несколько секунд ослепила девочку. А затем Зоэ увидела другую вспышку. Сияющий белый луч, и рядом — темный силуэт матери. Она услышала ее голос: «Вставай! Хватит уже валяться на земле! Посмотри на себя! Посмотри на эти грязные ногти! Посмотри на эту спутанную гриву волос! Вставай немедленно!»       Женщина сердито посмотрела на свое отражение в лужице воды, в которой сидела дочь. В тени густых ресниц глаза Зоэ были темны и печальны. Лицо матери было злым, поставив руки по бокам, намокая и не жалея свою кофту и юбку. Одежда стала холодной и мокрой. Женщина уже пожалела о том, что пошла за дочерью, несмотря на безразличные уговоры мужа. Но потом она подумала о том, как все складывается в жизни, и ей стало немного стыдно, что сама она не прилагает к этому особых усилий. Но все равно, она не могла допустить, чтобы Зоэ сейчас просто так сидела в луже грязи. В ее жизни нет такого понятия, как «жалко»- она привыкла решать проблемы сама.       И сейчас решение пришло само собой. Мать крепко обхватила руку дочери и рывком поставила её на ноги. Зоэ подняла лицо вверх и широко открыла глаза. Дождь стоял стеной, и не было видно ничего, кроме серой завесы и слепящих капель. Ханджи не помнила, когда в последний раз была такая ясная и теплая погода, и даже не могла себе этого представить. Ей показалось, что дождь пахнет какими-то незнакомыми цветами, но вспомнить их не удалось — и только тогда она поняла, что уже забыла, что это за цветы. Кроме цветов, в этом мире больше не было ничего такого, ради чего стоило ей жить. Это не было ни ответом, ни вопросом — это был естественный и простой факт, неожиданно явившийся ей, как воздух, заполняющий легкие перед смертью. Как ни странно, но этот простой факт не показался ей столь ужасным и бесчеловечным, как она могла бы представить в любую минуту, а, наоборот, показался совершенно естественным.       Девочка ощутила, как мать дёрнула её за руку, выводя из транса. Не удержав равновесия, Зоэ споткнулась и чуть не упала. Она увидела, что мать хмурится и держит её под локоть, а по щекам у неё текут слезы. Зоэ с удивлением посмотрела на мать и с недоумением, хотя не было никакой причины так удивляться, спросила: — Что с тобой, мам? Ты простудишься, да? — Дура ты, — сказала мать, шмыгнув носом, презренно глядя на дочь сверху вниз. — Пустая и некрасивая дура. Как ты жить можешь — своей дурной головой? Да разве это жизнь? Только грязь и грязь. Ты же самое страшное на свете место — ты ведь это понимаешь? Тебя в любой момент могут превратить в кусок дерьма. Вот так! Смотри! — мать дернула её за рукав платьица, и девочка оглянулась по сторонам. — Видишь этих людей? Они все тут из-за тебя! Знаешь, почему? Ты понимаешь, почему? Нет, конечно, не знаешь!       Мама тащила девочку в дом, смотря на людей, которых привлекла Ханджи, и, покачивая головой, невинно отвечала, что всё нормально. В этом была вся её мать: чем наглее она вела себя, тем больше она казалась ей умненькой и вежливой. В глубине души Зоэ чувствовала что-то вроде уважения к матери, но никак не могла понять, что именно. Правда, она немного побаивалась маму, поэтому никогда не говорила с ней об этом. Впрочем, мать и не нуждалась в ее словах — она с легкостью находила их в своей голове, а сама интерпретировала так, как ей было угодно. Видимо, главным для неё было выбрать верный и безэмоциональный тон, а тем, что она слышала от дочери, играл роль антураж. Странно, но эта способность к перевоплощению одновременно пугала и очаровывала Зоэ.       Ханджи уже ощутила запах своего дома: деревянные доски, почти прогнившие и хрупкие, трещали, когда на них ступали ее маленькие ноги, а стёкла в окнах жалобно дребезжали от ветерка; дощатые двери покрылись чем-то темным, напоминающим плесень; дом казался покинутым. Но Ханджи не замечала всего этого — ее сознание было сосредоточено на одной-единственной вещи — мелодии, лившейся из магнитофона, расположенного на чердаке. Она очень любила эти старые кассеты, передававшие её любимые мелодии, и иногда бродила по дому в одиночестве, слушая пластинки. Когда-то он был очень красив, но с каждым годом он выглядел все более запущенным. Стены заросли плесенью, рассохшаяся мебель покрылась трещинами и дырами, и когда Ханджи случайно находила на ней пылинку, она с удовольствием собирала ее в носовой платок и прятала в старый альбом. Она знала, что это были не ее старые вещи, но даже не думала об этом. Она просто так чувствовала.       Мать хлопнула дверью, толкнув дочь в плечо, и та, вынырнув из пучины мыслей, вернулась на грешную землю. Она почувствовала резкий запах сырости, исходивший от матери. Ей показалось, что мать плачет. И точно, сквозь слезы в ее голосе слышался гнев. Ханджи удивленно посмотрела на мать, а потом на отца, который сонно моргал глазами из-за газеты. Она открыла рот, чтобы спросить, в чем дело, но мать ударила её в лицо. Девочка замерла, не успев ничего понять. Отец опустил газету и взглянул на жену, словно говоря, что сейчас с ней будет разговаривать он. В ответ мать снова ударила дочь, уже посильнее, отчего у той пошла носом кровь, и Ханджи показалось, что ее лицо сейчас набухнет.       Девочка закричала и побежала в туалет, чтобы где-нибудь спрятаться. Отец схватил ее за волосы и толкнул к стене, слушая мягкий и одновременно глухой звук. Ханджи упала и почувствовала, как отец принялся бить ее по лицу ладонью. Потом у нее, сквозь звон в ушах, прорезался отчаянный вой в горле — так могла бы кричать гиена, попадая в капкан. Она стала колотить ногами по полу, стараясь сбежать и сдирая в кровь пальцы. У неё горело всё тело от боли, но отец все еще бил ее по лицу и говорил какие-то бессмысленные, но страшно обидные слова. Потом она почувствовала, как он перевернул её на живот, согнул и резко поднял ее руки над головой, прижимая их к стене. Его короткие толстые пальцы были покрыты засыхающей кровью. Они терзали её плечо и горло и постепенно сжимались. За окнами смеркалось, и вдруг появилась молния, такая яркая, что она заслонила от Ханджи все вокруг. Ханджи поняла, что на самом деле это не молния ударила где-то вдалеке, а отец опрокинул её на пол, схватив за волосы. — Нам надо поговорить, дорогой, — сказала мать, садясь на диван, гордо поднимая голову, выгоняя взглядом девочку, которая могла только ползти. — Говорить будем наедине. Продолжение следует...