Psychological trauma is a disease of powerlessness.

      Ханджи уже не помнила ничего, кроме того, что какая-то часть ее тела очень болит. Было очень холодно, к тому же болели все суставы. Она решила подняться на ноги, однако ничего не вышло — ноги были словно намертво примотаны к полу. Тогда она стала тихонько кричать, но голос тоже не слушался. Дотрагиваясь до деревянного пола, она оставляла на нем свою кровь и слюни. Так продолжалось довольно долго. Потом Ханджи заметила, что на нее смотрят. Это была пара зеленых глаз матери, в которых отчетливо читалось отвращение. Зоэ медленно вышла из комнаты, добираясь к лестнице на четвереньках. Занозы входили в кончики пальчиков, разбрызгивая вокруг ее кожи жидкую и черную, как болотный ил, кровь.       «Ну и вид у меня, наверно » — подумала девочка. Она прислушалась к собственным чувствам, но не почувствовала ничего необычного. Осторожно перебирая руками и ногами, она все же умудрилась подняться на ноги и побрести на чердак — в её комнату. Там она и сидела, глядя на своды, освещенные уже совсем слабым светом луны. Внезапно на нее накатило странное ощущение, похожее на то, что было с ней прошлой ночью. Она закрыла глаза и чуть покачнулась, а потом открыла их. Из стопки белья, положенного у ее кровати, на пол выпал кусочек ткани, которым она обмотала ноги, чтобы они не кровоточили. Это была рубашка, которую она видела в гостиной утром. Зоэ прикрыла рукой глаза, чувствуя, как на нее накатывает новый приступ тошноты.       Девочка щурила глаза и часто моргала, пытаясь рассмотреть фигуру в углу… Это была вешалка с черной бархатной накидкой, углы которой свисали чуть ли не до самого пола. Она напоминала крылья летучей мыши. Накидка была черного цвета и местами потерта, словно на неё садились мухи. На ткани вились какие-то малопонятные узоры, блестели множество мелких пуговиц и металлическая нить — похоже было, что накидку сшили специально по росту ребёнка. Странное было платье…       Ханджи тёрла глаза. В последнее время её состояние ухудшается, каждые ночные посиделки за чтением книжек принесли ей много головной боли и плохое зрение. Глаза начали слезиться, прищуриваясь, чтобы хоть что-то развидеть. Последние лет пять Ханджи уже не покидала свой внутренний мир, о котором не знала практически ничего, и поэтому была абсолютно беззащитна перед всем, что свалилось на нее в последние дни. Все чаще ей приходилось совершать то, чего она обычно избегала, от чего всегда старалась уйти в другую реальность, спасаясь от всевозможных проблем.       Она наклонилась набок, чтобы дотянуться до магнитофона и включить любимую мелодию… и лицо у нее стало странно смешным. Сделав музыку тише, она подняла бровь. Лёгкий и нежный ритм, который звучал в динамиках, стал еще тише и тише, а потом раздался низкий протяжный звук, и в музыку добавилась неожиданная трагическая нота, словно кто-то говорил, умирая перед слушательницей. Этот голос был таким настоящим, что Ханджи отложила магнитофон и склонилась к потухшей лампе, слыша раскаты грома. Музыка еще несколько раз сменила ритм, пока не подобрала нужную ноту, и снова ударил синтезатор. Теперь песня оказалась действительно похожей на удар молнии: это была песня-заклинание. «И останови меня, если можешь» — вот какая была первая строчка. Очень грустная, но и очень смелая. На ее первый звук откликнулось эхо. Но когда песня уже подошла к концу и замелькали титры, заиграла другая песня, немного с перебором, но как бы в компенсацию. Это была, наверное, старая восточная баллада. В ней была всего одна строка, или три как в хокку, но это было не важно, потому что и первая строка, и вторая, и третья, и пятая, и шестая были такими же взволнованными и похожими одна на другую. И все это так переплеталось между собой, что, слушая обе песни, невозможно было понять, о чем они. Словно из-под земли бил источник или кипела в котле какая-то жидкость, и можно было только стоять у края котла, ожидая, чем кончится эта неизвестность… Они играли до самого утра и, когда музыка стала стихать, уже не различали почти ничего, потому что между смыслом, который в них содержался, и тем, что происходило вокруг, не было никакой связи. Почему-то у неё появилась глупая улыбка, как маска на мертвом лице. Девочка легла и закрыла глаза. Она видела то же самое — темноту, огромные небесные зеркала и нескончаемый полёт… Полет… Птица. Боль в сердце — как память. Девочка попыталась вырваться из этой боли. У неё не получилось — тогда она крикнула: «Не хочу!» и открыла глаза. Зоэ была одна в своей комнате. Её сердце болело. Она попробовала заплакать, но не смогла. Было всё равно. Боль в груди, магнитофон, мелодия — единственная память о своём родном отце.

***

1993 год       Ханджи прослезилась и сжала вилку, тыкнув в рис. На ее щеках горели красные пятна, а под глазами залегли темные круги. Она выглядела измученной и подавленной. В ней всё разгоралось чувство, похожее на страх перед огромной темной тенью, которая молча наблюдала за ней с темной стороны. На ее лице были написаны смятение и страх, и чувствовалось, что она вот-вот расплачется. Но больше всего в ее жизни угнетало то, что ее удерживал только ум и сердце. Но плакать хотелось.       Аккерман интеллигентно сделал жест рукой, пытаясь привлечь внимание девушки, но та продолжала скрывать свой гнев, а точнее ярость. Когда она в конце концов подняла глаза, он увидел в её зрачках опустошённость — как в глазах древнего византийского воина, чей мир вышел из-под контроля, а сам он оказался в одиночестве среди бушующего моря. Аккерман почувствовал, что напряжение в комнате нарастает. Отчётливо слышалось тихое слово «ублюдок». Леви хмурился и ударил по столу, отчего все столовые предметы подпрыгнули и зазвенели. Девушка подняла на него глаза, перепугавшись, но Леви поднял палец вверх, призывая к тишине. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Аккерман понял, что пора вступать в разговор, и заговорил — вежливо, но твёрдо: — Плохое отношение и плохие слова ко мне недопустимы. Если вы готовы мириться, мы начнём. Но когда ко мне обращаются так, я и не хочу с вами разговаривать. — заметив, что девушка собирается возразить, он поднял руку. Зоэ давно поняла особенность Аккермана, когда он злой, то сразу его лицо становится каменным, черты холодными, а сам Леви начинает обращаться ней на «Вы».       Он гордо усмехнулся, но не было искренности. Она уловила в его речи нотки наигранного высокомерия, свойственного профессионалам, привыкшим к подобному обращению. Она понимала, что Аккерману легче давать отпор, если его противник сам находится на грани и ему это важно, потому что моральное давление тебя унижает. Похоже, это действительно так. Девушка, глядя на его лицо, увидела, что он уже не злится, а просто не знает, как найти подход. Как, например, ей сейчас. Они никогда не найдут общий язык.       Даже после завтрака она не могла справиться с клокотавшей в ней злобой. Это была тихая внутренняя борьба, и в этот момент она почти жалела о своём решении. Взаимопонимание с Аккерманом казалось ей куда более вероятным, но это было глупо. Вот он: сидит напротив, хмурится, думает о чём-то. Как он умудряется так менять своё лицо? Наверно, потому, что он не человек? Всё вокруг казалось таким мирным. Такой тихий день, тёплый воздух. И такой странный человек напротив… Такое ощущение, что у него есть что-то внутри, что-то очень важное, и он научился скрывать это. Но девушка не могла найти подходящих слов. Она не знала, что можно сказать, чтобы и в нём появилось сочувствие к ней. До самого вечера он так и оставался мрачным, и девушка была этому рада. Она чувствовала, что он тоже не в духе, и ей было приятно. Только к вечеру Аккерман сказал, чтобы она напялила какой-то костюм. Игры начинаются! Продолжение следует…