Лед над водой и глубже

      До Праздника Середины осени оставались считанные дни, но Цзюнь У так и не вызвал его к себе, вопреки всем ожиданиям. Ши Уду был уверен, что едва его свиток, украшенный синими шелковыми нитями, серебром и прозрачными камнями окажется в руках у Цзюнь У, тот не преминет сразу же этим воспользоваться, сразу же напомнит ему о том, что ничего не закончилось. И что столь странное, выпавшее ему время без их постельных утех будет ощущаться сном, смутным и полузабытым, какими всегда ощущаются сны, приснившиеся на рассвете или на закате.       Но ничего подобного не произошло, и теперь, собираясь на празднество, полностью погруженный в свои размышления, Ши Уду все пытался понять, что послужило тому причиной. Нет, он вовсе не был уверен, что Цзюнь У намеренно тянул время, заставляя его чувствовать неуверенность и неопределенность. У Императора Небес всегда находилось множество дел, от самых простых и незначительных, но все равно требующих его присутствия, до весомых и важных, таких, что он мог отсутствовать в своем Дворце неделями, а то и месяцами, и единственное, чего в такие моменты удавалось добиться от Лин Вэнь, так это короткого – «Еще не вернулся». Не то что бы Ши Уду раньше доводилось часто обращаться к Цзюнь У с различными делами и прошениями, но о его занятости знали все, и все высказывались об этом вслух, когда в очередной раз не удавалось добиться встречи, и приходилось как-то разбираться самим или ждать.       Вот только недоверие Ши Уду к такому очевидному и самому собой напрашивающемуся варианту возникло вовсе не из ниоткуда – ведь на празднество Цзюнь У вынужден будет прийти независимо от своих дел и желаний. Для него это было не просто развлечение, не просто возможность полюбоваться луной и насладиться терпким, выдержанным вином – для него это была обязанность, его долг, такой же существенный, как и все то, что ему приходилось делать для процветания Небесной столицы. И пренебречь этим долгом, пропустить событие, столь значимое и знаковое, он ну никак не мог, даже если бы искренне этого пожелал. Ши Уду помнил, как в прошлые годы Цзюнь У часто едва ли не дремал на Празднике Середины осени, во всяком случае выглядел зачастую скучающим и то ли недовольным, то ли что-то еще такое, чему сложно было подобрать определение, но Ши Уду всегда казалось, что это слишком похоже на равнодушное пренебрежение ко всему происходящему, хотя такое и казалось совершенно невозможным.       Во всяком случае, казалось раньше.       До того, как Ши Уду вынужден был узнать и другую сторону Цзюнь У. Темную, скрытую, совсем не похожую на тот образ, который сложился у других, и к которому все привыкли настолько, что малейшие отступления от него уже ощущались чем-то неправильным и надуманным.       До того, как тот, кого все считали сдержанным, величественным и справедливым прижимал его к измятым коврам, удерживая запястья, не позволяя устроиться хоть немного удобнее и двигаясь в нем рваными, резкими толчками.       До того, как кровь из прокушенной губы испачкала алым ворот и серебряную вышивку его одежд.       До того, как у него появилась эта ненавистная привычка как можно ниже опускать рукава и постоянно хвататься за ткань одежд, поправляя их, пытаясь почувствовать на них несуществующую липкость собственной крови.       До всего этого Ши Уду не усомнился бы в причинах.       Но не теперь.       Он не мог понять, зачем Цзюнь У понадобилось заставлять его столько ждать их встречи. Ведь дело, с которым он обратился, и в самом деле требовало решения. Причем решения незамедлительного. Конечно, духовных сил у Ши Уду хватало, всегда было более чем достаточно – и удерживать барьер для него не составляло особой сложности. Но это была его духовная сила и его вода, то, что принадлежало ему, то, что составляло основу его сущности и его умений. Крохотная, затерянная среди густой зелени река была такой же частью его духовной силы, как и глубокие, холодные воды северных морей, и Ши Уду не мог не ощущать все то, что он теперь ощущал, удерживая магический барьер и постоянно вливая в него духовную силу.       Шепот и шорохи воды, что текла плавно и неспешно, лишь изредка закручиваясь в водовороты и стремительно переливаясь через неровные, усыпанные обломками камней пороги. Барьер, что для него оседал невесомой синеватой дымкой на воду, и был совершенно незаметен и не ощутим для всех остальных. Ярость демона, запертого в этом барьере, то уходящего на глубину, туда, где воды реки были подобны льду, смешанному с темнотой, то поднимающегося почти на поверхность, так, что зазубренные кости плавников взрезали ровную поверхность воды, превращая ее в множество серебристых брызг. Брызг, долетавших до светлых камешков на берегу, что поблескивали от влаги.       Все это Ши Уду ощущал смутно, отдаленно, на самом краю сознания – но беспрерывно, каждое мгновение, сам того не желая. И не только это, не только присутствие водного демона и то, каким обманчиво хрупким казался барьер – но и те моменты, когда приходилось вливать еще и еще духовные силы в барьер. Несомненно, это было удобно - то, что Ши Уду ощущал, когда это требовалось, ведь иначе ему пришлось бы делать это почти беспрерывно. А так стоило ему почувствовать зябкий, влажный холод, что окутывал его полностью, заставляя невольно обхватывать себя руками в бесполезных попытках удержать ускользающее тепло – и он знал, что пришло время добавить духовных сил в барьер. Знал, что демон тоже ощущал эту слабость, эту таявшую завесу, что удерживала его прочнее любых оков и цепей – и каждый раз его ненависть лишь возрастала, а попытки разбить барьер становились все яростнее и несдержаннее.       И вот в этом состояла другая сторона, то, что делало все эти ощущения удобными и неудобными одновременно. Поскольку Ши Уду приходилось спешно отбрасывать в сторону все прочие дела, любые, важные и не слишком, такие, что требовали сосредоточенности и те, что он привык делать, почти не задумываясь. Но медлить, ощущая всю обрушивающуюся на его барьер ярость и силу демона, он не мог, это было опасно, слишком опасно. И уж кому, как не ему, было знать, на что была способна вода, даже самая тихая и неприметная на вид. И на что были способны демоны, чьи силы превосходили обычных водных существ, что предпочитали прятаться и таиться, а не сражаться и уничтожать.       За это время Ши Уду уже несколько раз ощущал этот влажный, туманный холод в самые неподходящие, самые неудобные моменты. Опрокинутые чернила – расплывающиеся, неровные, темные пятна на белоснежной рисовой бумаге, залившие выверенные штрихи иероглифов, исказившие суть и смысл написанного. Перечеркнувшие несколько часов работы Ши Уду, когда он занимался составлением списков тех обращений, которые предстояло выполнить ему самому, и тех, что можно было поручить помощникам. Он никогда, ни разу раньше не позволял себе такой небрежности, никогда его свитки не были запятнаны ни единой, даже самой крохотной и незаметной каплей чернил, ни единым неровным штрихом, ни одной неверно начертанной буквой. А теперь ему пришлось выкинуть этот свиток и, вместо того, чтобы сразу же приняться за новый, медленно и осторожно вливать духовные силы в барьер. Нельзя было делать это резко, сходу добавив все недостающие силы – магический барьер мог и не выдержать такого напора. И развеяться, оставив за собой лишь оседающую на воду дымку и прозрачные капли, что упав, смешались бы с речной водой, превратились бы в нее же. Нет, действовать приходилось неспешно, сдержанно, тратя на это столько времени, что можно было бы успеть выполнить какое-то несложное обращение или написать небольшой свиток.       Но выбора у Ши Уду не было, и он еще пару раз оказывался в нелепых и неприятных ситуациях из-за этого. Слишком резко ответил Цинсюаню – не желая ничего объяснять ни про невыполненное задание, ни про удерживаемый барьер, ни про демона, в нем запертого. Цинсюань, само собой, не преминул надуться прямо как в детстве и заявить, что Ши Уду слишком часто к нему придирается. И что если ему настолько неинтересны дела его собственного брата, то он мог бы дать понять это как-то иначе, найти другой способ, а не отвечать столь грубо и нетерпимо. Ши Уду попытался было объясниться, но почувствовал, как дрожит и искажается барьер, едва он позволил себе расстроиться и отвлечься, как сильно реагирует на его настроение и мысли вода – даже так, даже на таком неимоверно огромном расстоянии. Пришлось отбросить в сторону беспокойство из-за обиды Цинсюаня и сосредоточиться на барьере, на том, чтобы добавить больше духовных сил туда, где синеватая дымка почти истаяла, почти исчезла, стала тонкой и полупрозрачной.       И даже ночью, даже сквозь сон Ши Уду ощущал эту вынужденность, эту необходимость. Это было странно и тревожно – проснуться вот так посреди ночи, ощущая, как колеблется и дрожит духовная сила, так, словно что-то забирает ее без остатка, словно холод оседает на коже и волосах каплями влаги, каплями речной воды. Ши Уду изредка позволял себе эти ночные часы отдыха, если его присутствия не требовали дела. Или если не имелось обращений, таких, что необходимо было выполнить незамедлительно. Или таких, для которых ночное время подходило больше, открывая определенные возможности.       Ему не нравилось ничего из той, прошлой жизни, когда он был обычным человеком – он стремился забыть те города и поселки, где ему доводилось бывать, забыть те привычки, что были ему свойственны в то время, забыть те свои мысли и воспоминания, что тянули его назад. И тянули назад иной раз с такой силой, что приходилось напоминать себе, что он больше не там, и ему больше не нужно терпеть бесконечные склоки родственников, холодный промозглый поселок на севере и чувствовать, постоянно чувствовать беспокойство за Цинсюаня.       Ничего из этого ему больше не хотелось ни иметь, ни помнить. Но вот спать иногда ночами, пусть даже он больше и не ощущал ни сонливости, ни усталости, ему почему-то по-прежнему нравилось. Возможно, что-то давнее, полузабытое было тому причиной – воспоминания о том, как когда-то раньше, Цинсюань, будучи еще совсем ребенком, прибегал иногда спать к нему в комнату. Сворачивался рядом молча, не говоря ни слова, и почти сразу принимался тихо посапывать. Они никогда не говорили об этом, никогда не произносили этого вслух – но Ши Уду все равно знал, слишком хорошо знал, какие страхи и сомнения вынуждали Цинсюаня так поступать. И все же эти воспоминания были наполнены не только темнотой - и были по-настоящему дороги Ши Уду.       И он пользовался этим, пользовался изредка выпадающей ему возможностью поспать ночами. Плотно закутывался в меховые покрывала, когда осень превращалась в зиму, а ночи становились долгими и прохладными даже здесь, в Небесной столице – и небрежно накрывался лишь тонкими, невесомыми простынями, когда жара и духота лета опускались на город, а луна дрожала и плавилась в душном мареве.       Ши Уду проснулся вовремя, настолько вовремя, насколько это только было возможно – края барьера истаивали особенно стремительно, его духовная сила схлестнулась с силой демона, и, не проснись он, было еще неизвестно, чем бы все это закончилось. Словно поняв, почувствовав слабость барьера, демон вонзил в него свои изогнутые кости, туда, где духовная сила опадала сплошным потоком. Ши Уду чувствовал это, чувствовал каждое движение острых костей, каждое зазубренное переплетение плавников, так, как если бы эти кости пронзили его самого, а не его барьер. Болезненное мучительное ощущение, разбудившее его и накрывающее все сильнее с каждым мгновением. Ощущение, несколько раз вынудившее его сбиться с нужной последовательности печатей. Ощущение, заставившее его судорожно стиснуть в руках покрывала, чтобы хоть немного унять охватившую его дрожь.       Это стоило ему определенных усилий, но барьер Ши Уду все же восстановил – и разочарованный, прокатившийся эхом вопль демона стал тому самым весомым подтверждением. Воды реки снова сомкнулись над его логовом с гулким плеском, и демон скрылся на глубине, в тенях и ледяных потоках своего убежища. Спать Ши Уду расхотелось совершенно, как и заниматься хоть чем-то, отличающемся от дел и выполнения обращений. Он плотнее запахнул домашние одежды, нехотя, едва заметно скривившись, поднялся и вернулся за низкий столик, к своим свиткам, кисточкам для письма и чуть подсохшим, темным чернилам.       Вот и теперь то, что в барьер нужно влить еще духовных сил, Ши Уду почувствовал в тот момент, когда уже почти закончил приготовления и собрался на Праздник Середины осени – так и застыл с золотистой шпилькой в руках, едва не выронив ее, и разом забыв, что он вообще хотел сделать. Пэй Мин, оказавшийся рядом, непринужденно болтал с кем-то по личной сети духовного общения – Ши Уду готов был поспорить, что с очередной пассией, судя по его слишком довольному виду – но чужую неловкость и замешательство все равно как-то умудрился заметить.       - Шуи-шисюн? Что случилось? – он разом оборвал свой увлекательный разговор и обернулся к нему, удивленный и обеспокоенный. Так непривычно было слышать эти наполненные тревогой интонации. И это у Пэй Мина-то, всегда насмешливого и беспечного, даже в вопросах серьезных и важных, таких, что не так уж и просто было решить. Даже с мечом в руках, даже во время их совместных тренировок, даже на заданиях, что таили в себе опасности куда более осязаемые и ощутимые, нежели то, что теперь Ши Уду никак не мог справиться со своей шпилькой для волос.       - Ничего, - получилось резковато, совсем не так, как он собирался ответить – и этим он лишь заставил Пэй Мина убедиться в собственной правоте. Если до этого у него еще и оставались какие-то сомнения, то после такого он, знавший Ши Уду столь близко, столь долго и столь хорошо, уверился полностью в том, что от него пытаются что-то скрыть. Что-то темное и не слишком располагающе к беседам. И, как и всегда в таких случаях, предпочел сделать вид, что поверил, что не заметил ничего странного или неправильного ни в резкости тона Ши Уду, ни в том, как судорожно он стискивал в руках эту проклятую шпильку.       Шпилька подрагивала и покачивалась, золотисто звенели украшающие ее тонкие цепочки, когда Ши Уду пробовал почувствовать сквозь то расстояние, что отделяло его от сонных, неспешных вод реки, где именно синеватая дымка барьера истончается и начинает рассеиваться. Получалось плохо – он торопился, не желая показывать свои слабости, не желая признавать эту невозможность справиться самому, его отвлекала захлестывающая все вокруг, подобно волнам штормового моря ярость демона, его отвлекал слишком пристальный взгляд Пэй Мина, его отвлекала шпилька, что холодила пальцы светлым золотом, что придавала его виду еще больше растерянности.       Наверно, стоило что-то уже, наконец, сделать с этой шпилькой, оттягивающей ему руку не хуже иного меча, громоздкого и неповоротливого, из стали, такой, что требовала особых навыков обращения с оружием, навыков, что не каждому дались бы и тысячей изматывающих тренировок. Синеватое свечение окутывало воды реки, мерцало крохотными искрами в тех местах, где печати скрепляли барьер, и казалось тусклым, почти сероватым там, где духовная сила почти исчезла. Ши Уду находился словно в двух местах одновременно, чувствовал реку – ее плавное течение и ее прохладу – и шелк ковров своей комнаты, слышал тихий шорох воды, переливающейся через пороги – и потрескивание искр масляной лампы, что осталась возле столика для письма. И, когда он все же потянулся воткнуть шпильку в волосы, движение получилось медленным, неловким, словно он вдруг разучился управляться со своими прическами и полураспущенными прядями.       Шпилька встала на свое место как-то криво, кое-как, выцепив из аккуратно собранных волос пару прядей, что теперь щекотно касались лица. Мысль о том, что теперь придется все переделывать, заставила Ши Уду скривиться – ему нужно было сложить печати для барьера, ему нужно было укрепить его до того, как дымка превратиться в капли воды, что исчезнут без следа, пролившись в реку. Он бы не стал тратить свое время на такие глупости, как чуть рассыпавшаяся прическа, не стал бы вообще уделять этому хоть какое-то внимание, но Цзюнь У явно нравилась его безупречность, его облик таким, каким он привык его получать для себя. Он бы наверняка сразу заметил малейшую небрежность и указал на это. Или, что еще вероятнее – все равно заставил бы переделывать прямо при всех, прямо на празднике, нисколько не заботясь о том, как это выглядело бы со стороны, и сколько новых отвратительных слухов вызвало бы.       - Давай я сделаю, - неожиданно предложил Пэй Мин. А потом, вовсе не дожидаясь ответа, умелым движением вытащил шпильку из волос и расправил тонкие, витиеватые цепочки. Так бережно и осторожно, словно эта шпилька имела какую-то особенную ценность, ценность, о которой даже не догадывался Ши Уду. Уверенными прикосновениями поправил выбившиеся пряди и вновь вернул шпильку на место – но не так неаккуратно, как это получилось у Ши Уду, отвлеченного мыслями о барьере и печатях. Нет, шпилька легла в его прическу мягко, плавно – и ровно так, как и было нужно.       «Скольким же своим любовницам ты помогал с прическами и шпильками, что научился делать это столь умело?» - насмешливый вопрос так и рвался быть заданным, быть произнесенным вслух, но все же Ши Уду сдержался. Не потому, что они никогда не говорили про любовниц Пэй Мина – говорили, и предостаточно. И никогда подобные разговоры не были для них не чрезмерными, ни запретными. И не потому, что Ши Уду на самом деле не был интересен ответ на этот вопрос – пожалуй, все же был. Но в этих движениях Пэй Мина было столько искренности, что казалось неправильным, неуместным разбивать молчаливый момент, возникший между ними, этой насмешкой и этим вопросом. * * *       Места, что отводились им на этом Празднике Середины осени, Ши Уду заметил сразу, еще издалека. Полускрытые всеми теми, кто уже успел устроиться за этим широким, богато украшенным столом, они, тем не менее, были заметны сразу, и сразу привлекали внимание разноцветными крохотными фонариками, что украшали каждое из них. Небесно-голубые и белоснежные – у самого Ши Уду, ярко-алые – у Пэй Мина, черные с золотом – у Лин Вэнь, нежно-зеленоватые – у Цинсюаня.       И белые с алым и золотом у Императора Небес.       Ши Уду не хотел этого, не желал столь сильно, как только можно было чего-то не желать – и все же сделал. Сделал, злясь на себя за это, и пытаясь выглядеть при этом непроницаемо и холодно – таким, каким привыкли его воспринимать другие, таким, каким он никогда больше не будет для Цзюнь У, заставившего его раскрыться совсем с другой стороны. Заставившего его делать то, чего он не желал, хотеть того, что ему претило, и ждать их встреч, которые ждать он не хотел вовсе. Вот и теперь он не хотел, так не хотел встречаться взглядом с Цзюнь У – но сделал это. Чтобы – что? Убедиться в чем-то? Понять что-то? Узнать, что между ними ничего не изменилось, и лишь дела не позволили Цзюнь У вовремя ответить на аккуратно исписанный свиток Ши Уду?       Но убедился он лишь в том, что все это не случайные совпадения. И вовсе не занятость была причиной тому, что его обращение осталось без ответа. Цзюнь У лишь скользнул по нему мимолетным, равнодушным взглядом, кивнул едва заметно – и вновь вернулся к прерванному разговору со своими помощниками. Вероятно, отдавал распоряжения по поводу блюд, и вин, и представлений, и всех тех мелочей, что составляли Праздник Середины осени. Как будто до Ши Уду ему вообще не было никакого дела, как будто он не был в нем заинтересован, и не считал нужным больше тратить на него свое внимание и свое время.       Мысль о том, что, может, Цзюнь У и в самом деле решил разрушить их договоренность, и выбрал этот момент не просто так, заставила Ши Уду так судорожно, с такой силой стиснуть расшитый серебром ворот своих одежд, что тонкие нити не выдержали, разошлись обрывками под его пальцами. Он не стал отдергивать руку, не стал поправлять одежды, не стал опускать ворот ниже, скрывая испорченную вышивку. Нет, так и остался стоять, держась за измятую ткань. И думая лишь о том, что да, конечно, объявить всем о его давней лжи, о его позоре и его проступке прямо на Празднике Середины осени не такая уж и плохая идея. Опозорить сразу перед всеми, и изгнать – тоже сразу перед всеми, так, чтобы никто не сомневался в том, как низко пал Повелитель Вод.       И тогда становилось понятно и это молчание, и этот неотвеченный свиток. Какой смысл отвечать тому, кого собираешься изгнать и раскрыть перед всеми. Какой смысл тратить время на того, кого уже наверняка мысленно представляешь низвергнутым. Какой смысл думать о том, кто совсем скоро полностью лишится духовных сил, и никакие обращения, никакие водные демоны и магические барьеры больше не будут иметь никакого значения. Для Цзюнь У наверняка не составило бы особого труда самому поставить заново барьер, накрыв им реку, заперев в нем демона. А то и вовсе не тратить на это силы, а просто отправить в этот город кого-то из Богов Войны немедленно.       И все это было бы Ши Уду совершенно безразлично, если бы касалось лишь его одного.       Но это касалось и Цинсюаня тоже – и он не мог, просто не мог позволить случиться подобному.       Ши Уду с трудом подавил в себе порыв немедленно обратиться к Цзюнь У по личной сети духовного общения – и умолять, упрашивать, обещать сделать, что угодно, все, что он захочет или прикажет. Только бы это все не имело отношения к Цинсюаню. Только бы он не был изгнан. Не знал этой давней лжи и давней правды. Не вынужден был вновь стать обычным человеком, что прячется и скрывается – врагов у Ши Уду всегда хватало, и вряд ли хоть кто-то из них упустил бы такую возможность рассчитаться с ним за все. Он понимал это слишком хорошо, слишком отчетливо, чтобы позволить подобному произойти.       Пруд, раскинувшийся сразу за местом Императора Небес за столом, пошел волнами, пока еще едва заметными, невысокими. Растревоженная вода, отзывающаяся на мысли и желания Ши Уду, казалось, из светло-серебристой стала темной, сумрачной, почти слилась по цвету с густо-синим, ночным небом. И в толще этих вод обеспокоенно завозились, заметались испуганно кои – Ши Уду ощущал их беспорядочное движение, их присутствие совсем на глубине и гораздо выше, ближе к потревоженной поверхности, чувствовал, как вода переливается по гладким чешуйкам – золотисто-рыжим, белым, алым.       И все же он не стал делать ничего из этого. Ни связываться с Цзюнь У по сети духовного общения. Ни упрашивать. Ни задавать жалкие и бесполезные вопросы. Просто раскрыл веер привычно-небрежным движением, и, полуспрятав за ним лицо, прошел к своему месту. Так, словно его вообще ничего не волновало. Словно не было этого короткого кивка Цзюнь У, наполненного равнодушием. Словно не было всех этих мрачных мыслей и предположений. Фонарики возле его места мерцали синеватыми и белыми огоньками, чуть трепетали на поднявшемся ветру, и Ши Уду поправил их, пододвинул поближе, как ни в чем ни бывало. И как ни в чем ни бывало начал разговор с устроившейся рядом Лин Вэнь. Пэй Мин куда-то делся – Ши Уду поискал его взглядом, но это ничего не дало. То ли встретился с той, с кем разговаривал совсем недавно по сети духовного общения, то ли обсуждал что-то с другими Богами Войны, то ли занимался чем-то еще, таким, что и не скрывал особо, но и рассказывать не считал нужным.       Вернулся Пэй Мин так же незаметно, как и исчез. Устроился рядом, с интересом потыкал палочками для еды в свои алые фонарики, словно никогда раньше ничего подобного ему не встречалось на Празднике Середины осени. От него едва уловимо пахло распустившимися, белоснежными цветами жасмина – тонко-тонко, изысканно-нежно. И Ши Уду усмехнулся своим недавним мыслям – значит, все же очередная любовница. Ведь вряд ли жасмином могло пахнуть от кого-то из Богов Войны, и уж точно жасмин никак не мог цвести сейчас, среди осени, среди опадающих листьев и увядающих трав. Но ничего спрашивать он, разумеется, не стал – захочет, сам расскажет. Как это всегда и бывало.       Празднество должно было вот-вот начаться, и чем больше приближался этот момент, тем больше мрачнел Ши Уду. Но, когда все уже устроились на своих местах, когда помощники Лин Вэнь торопливо прошлись по объемному свитку с именами приглашенных, когда Ши Уду был уверен, что ничего не изменится – он неожиданно почувствовал на себе внимательный, чуть насмешливый взгляд. Поднял голову – и столкнулся взглядом с Цзюнь У, Императором Небес, тем, кто и устраивал это пышное празднество. Ши Уду ощущал, чувствовал этот взгляд, словно связь между ними теперь была не только плотской, наполненной постельными утехами, но и куда более тесной и глубокой, такой, что соединяет обычно тех, кто по-настоящему близок.       Мысль вызывала отвращение, и Ши Уду мысленно скривился, но не стал ни отводить взгляд, ни опускать голову. Жест, которым Цзюнь У подозвал его к себе, был небрежным, едва заметным. Как будто он был уверен, что Ши Уду без лишних слов и действий поймет, что тот него требуется, чего от него хотят и ждут.       И Ши Уду понял.       Поднялся медленно со своего места, расправил чуть помявшиеся одежды – аккуратно, неспешно – и шагнул к тому месту за невысоким, празднично украшенным столом, что принадлежало Цзюнь У. Подушки из золотистого шелка, что теснились у него в ногах и мерцали крохотными огоньками, отражая свет разноцветных фонариков, недвусмысленно давали понять, где должен будет провести этот вечер Ши Уду. Чувство, охватившее его при понимании этого, было слишком похоже на радость, пусть и смешанную все с тем же отвращением и упрямым нежеланием подчиняться. Отвратительное чувство радости, что нет, он, похоже, ошибся, и Цзюнь У вовсе не собирался раскрывать его проступок перед всеми. Не теперь. Не на этом Празднике Середины осени.       Это было чересчур, это было слишком, и Ши Уду, заставив себя больше ни о чем не задумываться, опустился на шелковые подушки в ногах Цзюнь У. Цзюнь У ни разу раньше не заставлял его что-то делать при других, не заставлял показывать их близость и их утехи, не заставлял вести себя столь откровенно и столь вызывающе. Ши Уду чувствовал неловкость и скованность, не в силах их преодолеть. Куда большую неловкость и скованность, чем когда они делили постель, и Цзюнь У брал его, полностью обнаженного, с влажной от пота кожей и растрепавшимися волосами. Ведь те моменты приходилось делить лишь между ними, и лишь они о них знали. А теперь это узнают и поймут все, совершенно все.       Рука Цзюнь У в его волосах ощущалась грубовато, властно – но терпимо, вполне терпимо. И, когда Цзюнь У, удовлетворенно улыбнувшись, все так же грубовато зарылся пальцами в его волосы - разрушил, растрепал прическу, уверено потянул за пряди – Ши Уду не издал ни звука. Это было болезненно, это было неприятно – но не настолько, чтобы заставить его не сдержаться и застонать, чтобы заставить его вздрогнуть от боли. Золотистая шпилька, поставленная в прическу Пэй Мином, выпала из рассыпавшихся по плечам волос, откатилась на подушки, почти сливаясь с ними по цвету. Мелькнула смутная, отдаленная мысль поднять ее, поставить обратно в прическу, но в следующее мгновение Цзюнь У потянул его за пряди еще сильнее, еще грубее, заставил поднять голову, заставил смотреть на него снизу вверх. И Ши Уду подчинился, как подчинялся много раз до этого. Как привык подчиняться. Не думая ни о чем и не сопротивляясь.       Но вот чего Ши Уду точно не мог предположить, так это того, как стремительно жестокость сменится нежностью, а унизительная грубость утонченными, невесомыми ласками. И эти ласки даже были бы приятны, если бы не место – на празднестве, где на них - и в этом не приходилось сомневаться - в этот момент сосредоточились взгляды совершенно всех присутствующих, от простых, самых низших по статусу помощников, чьих имен никто даже не то, что не помнил, а не знал, до самых влиятельных, самых сильных небожителей, чьи места во время торжеств всегда располагались рядом с местом Императора Небес. Если бы не то, что в этих ласках не было ничего желанного со стороны Ши Уду, лишь необходимость принимать их, лишь необходимость подчиняться. Если бы не то, как все происходило между ними, где за мнимой нежностью всегда таилось нечто темное, неуправляемое, то, что составляло сущность Цзюнь У, и его настоящее воплощение.       Всего мгновение назад Ши Уду ощущал, как грубо тянут его за пряди. Как принуждают поднять голову и ловить взгляд темных, почти черных глаз. Как вновь напоминает о себе поврежденное запястье, почти зажившее, но из-за неудобной позы отзывающееся приглушенной, ноющей болью. А потом все вдруг разом закончилось, схлынуло, исчезло, словно наваждение, разлитое каким-то сильным демоном, что особенно искусен в иллюзиях. Цзюнь У медленно-медленно, словно нехотя, отпустил его волосы, оставив прическу все такой же растрепанной, а шпильки выпавшими, рассыпавшимися золотистыми искорками по подушкам. Коснулся ладонью щеки, провел по ней, отводя в сторону мешающиеся пряди. Заправил одну из них за ухо жестом столь нежным столь выразительным, что невозможно было поверить, что тот же человек всего мгновение назад причинял ему столько боли, был с ним столь груб и несдержан. А потом бережно, едва уловимо поймал пальцами непослушную прядь, поднес ее к губам и коснулся ими темных, чуть волнистых от влажности осенней ночи волос.       Шепот, прокатившийся после этого по рядам собравшихся на празднестве, был наполнен изумлением, недоверием, еще чем-то таким, что сложно было назвать, чем-то похожим на отвращение, причудливо смешанное с похотью. Шепот, что напоминал волны северных морей в шторм, когда они прокатываются по берегу, накрывают собой все, а потом снова становятся частью моря, величественного и ледяного. Шепот, который подсказывал ему, что теперь к сплетням и слухам о нем добавится еще и то, что он потерял всякий стыд. Еще бы – устроиться на Празднике Середины осени возле ног самого Императора Небес. Прижиматься к нему столь похотливо, столь охотно, словно за праздничным, пышно накрытым столом никого и нет, помимо них двоих. Вынудить Императора Небес уделить ему такое внимание, которое принято уделять за плотно задернутыми занавесями спальни, а не вот так вот, при всех, ничуть не таясь и не пытаясь сдержать своего любовника.       И, если раньше все эти слухи и домыслы были наполнены лишь выдуманными, несуществующими подробностями, то теперь для них появился повод весомый и ощутимый. Такой, когда можно будет долго расписывать и приукрашивать каждую мелочь, каждое их движение, каждое их прикосновение друг другу. И нарочито ужасаться его бесстыдству и его самоуверенности.