Лед над водой и глубже

      Ши Уду лишь на мгновение поднял голову, лишь на мгновение, окинул коротким взглядом тех, кто находился ближе всего к месту Цзюнь У за столом, к теперь и его месту, к разбросанных небрежно шелковым подушкам и алым, белым и золотистым фонарикам и праздничным лентам. Но этого хватило, чтобы заметить взгляды, чтобы почувствовать изумление, чтобы услышать слова.       Пэй Мин, что смотрел на него с нескрываемым удивлением и отвращением. Ну, еще бы, несмотря на всех своих бесчисленных любовниц, он никогда не устраивал ничего подобного при всех, открыто, так, чтобы потом все могли обсуждать, сколь умел он в ласках, и так ли хорош в постельных утехах, как о нем все привыкли думать. Неважно, обычные люди, демоницы или богини – он никогда, ни разу не позволял себе при других ничего больше, нежели мимолетные, невесомые объятия и короткие поцелуи. По всему получалось, что даже Пэй Мин не вел себя настолько непристойно, настолько несдержанно. И одно это говорило о многом.       Лин Вэнь, чей взгляд был наполнен непониманием и недоумением. Разумеется – кому, как не ей, было знать, насколько сдержанно и спокойно вел себя Цзюнь У обычно. Как уверенно и умело выполнял он свой долг Императора Небес, те обязанности, что были возложены на него, те дела, решение которых требовало его присутствия и участия. Как учтив и обходителен он был со своими помощниками, со всеми другими Богами Войны, и небожителями, что привыкли отправлять ему свитки со своими обращениями и просьбами, которые лишь он был способен удовлетворить. И это непонимание, это недоумение Лин Вэнь – Ши Уду был в этом уверен – относилось именно к Цзюнь У. Не к нему. Поскольку о нем Лин Вэнь могла думать, что угодно, но вот то, что позволил себе Цзюнь У, то, как он зарывался пальцами в его волосы, тянул за пряди, как смотрел на него своим темным, непроницаемым взглядом – все это для нее было куда большей неожиданностью, чем для кого бы то ни было из небожителей, собравшихся на этом празднике.       Повелитель Земли, в чьем взгляде необъяснимая неприязнь мешалась с похотью? Вожделением? Желанием узнать еще, больше, подробнее? Узнать, как именно берет его Цзюнь У, и как Ши Уду сминает в руках шелковые ковры, когда тот входит в него, грубовато и не слишком церемонясь? И вновь, как и тогда, во Дворце, Ши Уду никак не мог понять, зачем такому замкнутому и закрытому человеку, как Повелитель Земли, могло понадобиться знать то, что предпочитали знать все самые недалекие и лицемерные сплетники, какие только имелись на Небесах. Не сказать, что в этих сплетниках хоть когда-то был недостаток, но этот человек к ним явно не относился. И вот теперь он с нескрываемым удовольствием смотрел на то, что делал с ним Цзюнь У, так, словно получал от этого какое-то неизъяснимое, немыслимое удовлетворение. Словно думал, что Ши Уду заслужил это, заслужил каждое болезненное прикосновение, каждую сплетню и слух о нем, каждое мгновение этого ненавистного, ненужного внимания. Вот только с чего ему было желать этого и думать об этом?       И Цинсюань. Ну, конечно, Цинсюань, который не считал нужным скрывать ни своего восхищения, ни своего смущения. И сложно было сказать, чего в его взгляде было больше. Ши Уду не интересовало, вот вообще никак не интересовало, что о нем в этот момент думали и представляли все остальные, но Цинсюань… Пожалуй, лишь то, что вся эта отвратительная сцена, все то, что не таясь, делал с ним Цзюнь У, разворачивалось при Цинсюане, по-настоящему беспокоило Ши Уду. Одно дело было просто знать, просто иметь в виду без всяких подробностей, что у твоего старшего брата есть любовник. И совсем другое - присутствовать при том, как этот любовник позволяет себе дотрагиваться, позволяет себе целовать – пусть и всего лишь пряди волос. Пока что всего лишь пряди волос. И как ему самому приходится молчать, приходится подчиняться, приходится быть покорным и податливым, словно вода в тихой, плавно несущей свои волны реке.       «Цинсюань не догадается. Не должен догадаться».       А все остальное не имело значения.       - Гэ такой смелый, - полушепотом, все с тем же смущением, так, чтобы никто другой не услышал. Склонившись к Повелителю Земли так близко, что светло-зеленые ленты одежд почти падали на темные, с неброским золотом одежды Повелителя Земли. Так, что небрежно заткнутый за пояс веер почти касался золотистых подвесок и неяркой вышивки. Так, чтобы сказать лишь ему, поделиться лишь с ним.       Или, возможно, не только с ним.       И слышать это искреннее восхищение было по-настоящему невыносимо.       С одной стороны было неплохо, очень даже неплохо, что Цинсюань ни о чем не догадывался, и даже представить не мог, насколько все это далеко от даже не настоящей любви, а вообще хоть сколь-нибудь приемлемых отношений. С другой – каждый раз слышать его восхищение, каждый раз понимать, насколько искренне он радуется за брата – все это отдавало таким фальшивым удовлетворением, таким лицемерием, что Ши Уду невольно начинал задумываться, а не сказать ли все же Цинсюаню правду. Или, во всяком случае, не намекнуть ли хоть как-то, полупрозрачно и невесомо, чтобы он держался подальше от всего, что так или иначе относилось к Императору Небес.       Изобразить строгость и сказать, чтобы не лез не в свое дело? Так Цинсюань, скорее, обидится и рассердится, да еще и заявит что-то наподобие - «Я достаточно взрослый, чтобы понимать такие вещи, гэ». Или еще что подобное, полностью уверенный в своей правоте. Еще и поделится этим со всеми подряд, как с тем же Повелителем Земли – Ши Уду почему-то ничуть не сомневался, что вот уж с кем-с кем, а с Повелителем Земли Цинсюань делился совершенно всем, даже самыми серьезными и важными вещами. Других вариантов ему никак не придумывалось, и Ши Уду никак не мог решить, не совершает ли он какую-то непоправимую ошибку, позволяя событиям, по сути, развиваться без его участия, позволяя им течь подобно водам рек, мутным и илистым после бесконечных дождей. Ответа на этот вопрос у него не было, как и не было желания думать о Цзюнь У больше необходимого. И он, пожалуй, впервые за очень долгое время ощущал, как у него не получается найти нужную дорогу, сколько бы он к этому ни стремился.       Ши Уду не сразу заметил, не сразу обратил внимание, полностью поглощенный мыслями о Цинсюане, наполненными беспокойством и смутными опасениями - вода в пруду с кои, обычно тихая и сонная, теперь не только пошла волнами, что с шорохом выплескивались на берега, но покрылась паром, густым и жарким. Паром, что обычно поднимался от горячих источников, но никак не от обычного пруда, воды которого оставались прохладными даже в самые жаркие дни, даже когда солнце рассыпалось в них золотистыми бликами, скользило своими яркими лучами по поверхности.       Но теперь вода была теплой, слишком теплой – небожители, что собрались за столом, принялись недоуменно коситься на пруд и переглядываться. Кто-то высказывал глупейшее предположение о том, что это Император Небес решил устроить горячие источники прямо возле праздничного стола, чтобы все желающие могли ими насладиться. Кто-то предположил не меньшую глупость, что Повелителю Вод стоит быть сдержаннее в своем бесстыдстве, и не выказывать свои желания столь откровенно – о том, что вода отзывается на него, на его мысли и сомнения, знали не все, но многие. И то, что кто-то посмел предположить подобное, злило ничуть не меньше, чем все те глупости, которые обычно говорились, стоило небожителя собраться где-то вместе, будь то собрания у Цзюнь У или празднества, или случайные встречи.       - Прекрати, пока все кои не сварились, - шепотом на ухо, чуть насмешливо, понимающе, с теми интонациями, от которых Ши Уду хотелось скривиться и отодвинуться как можно дальше. Но он не стал делать ничего из этого, не позволил себе. Напротив – потянулся навстречу этому шепоту, этим едва различимым прикосновениями к волосам, к рассыпавшейся прическе. Цзюнь У поправил ему мешающиеся, упавшие на лицо пряди, отвел их в сторону жестом столь мягким, столь заботливым, что, не знай Ши Уду правду, он бы поверил, наверняка поверил бы.       Но все же в одном Цзюнь У был прав - стоило прекратить это, и немедленно. Ши Уду ощущал кои в пруду, ощущал, как растерянно они мечутся в толще воды, ставшей слишком теплой для них, слишком непривычной. И если все эти перешептывания за столом его мало волновали, то вот это царапнуло внутри по-настоящему сильно и ощутимо. Как и все, что относилось к воде, все, что он чувствовал и знал про воду, все, что составляло его сущность, его духовную силу, его умения. Медленно-медленно, осторожно, Ши Уду заставил себя перестать тонуть в беспокойных мыслях, неприязни, неопределенности. Заставил себя откинуть все это и просто ощущать воду, ее плавное, тихое течение, ее прохладные глубины и мелкие камешки, усыпавшие дно. Словно он сам очутился в этом пруду, и вода неспешно плескалась совсем рядом, накрывала его и звала с собой.       Подействовало. Не сразу, не в то же мгновение, но жаркий пар, окутавший пруд, начал оседать и растворятся. Его белоснежные клубы истаивали чем дальше, тем стремительнее, вновь открывая ровную водную поверхность, что отражала в себе огромную, золотистую луну. И растревоженные кои как-то разом успокоились, чуть вынырнули, сверкнув золотисто-рыжей с белым чешуей, и опустились на глубину, туда, где в толще темной, ночной воды, тонули крохотные звезды, а дна, казалось, и вовсе нет.       - Так гораздо лучше, - вновь чуть насмешливым шепотом на ухо, вновь касаясь губами кожи и волос – не открыто, нет, и не откровенно, чтобы показать всем, а так, словно все это предназначалось лишь ему одному. Вернее, лишь им двоим. Как и разделенные давние тайны, что способны были разрушить жизнь Ши Уду, что скрывались в темноте, в ветхих, покрытых слоем сероватой пыли свитках, что держали крепче любых оков, жестче любой стали. Никто не должен был узнать.       И не узнает.       А дальше Праздник Середины осени, все, что составляло его, вернулось к течению плавному и давно усвоенному всеми. Такому, что ничто не было способно нарушить его. Как давние, неизменные традиции, мелочи наподобие этих самых разноцветных фонариков и украшенного лентами стола, огромной луны и ее тусклого, призрачного света, что заполнял собой все вокруг.       Лишь то, что Цзюнь У – разумеется – продолжал уделять ему знаки внимания, пусть и не такие непристойные, как в самом начале, мешало собравшимся успешно продолжать делать вид, что ничего особенного не происходило, и никак их не касалось. Они все словно ждали, затаившись, прячась за изысканными блюдами и чашами, наполненными прозрачно-золотистым рисовым вином, что Император Небес сделает с ним еще что-то такое, чрезмерное, излишнее, что потом можно будет обсуждать долго и со вкусом. Добавляя подробности на свое усмотрение. Делясь этим шепотом или, напротив, громко, самоуверенно, но все равно время от времени озираясь по сторонам в своем стремлении избежать в такой момент встречи с Повелителем Вод.       И дождались.       Нет, Ши Уду, конечно, догадывался, конечно, предполагал и где-то глубоко в своих мыслях даже знал, что Цзюнь У не остановится на действиях столь сдержанных и целомудренных, что остальным потом и обсудить-то особо будет нечего. Знал. Но почему-то все равно думал, что Цзюнь У вполне удовлетворится этими грубоватыми прикосновениями к его волосам, этой рассыпавшейся прической, этим поцелуем пряди, что выбилась и падала ему на плечо. Его местом среди ленивого шороха шелковых подушек. Его невозможностью провести время хоть с кем-то на этом празднестве, помимо Императора Небес. Темной, растревоженной водой в пруду, что отражала его ощущения куда ярче, куда отчетливее, чем выразили бы любые слова, любые действия.       И все это казалось не таким уж несбыточным ровно до того момента, когда Цзюнь У небрежным движением поднес к его губам танхулу. Их было в достатке на праздничном столе. Все возможные виды - от самых обычных, что продавались в уличных лавках повсюду, от столицы до таких поселков, где и улица-то была всего одна, до редчайших, что готовились лишь по значимым поводам, из особенно спелых фруктов и имбирного сиропа. Ши Уду лишь окинул их коротким взглядом, когда устраивался возле ног Цзюнь У, и сразу забыл, отвлеченный откровенными прикосновениями и густым паром, что начал поднимался от пруда, накрывая собой все вокруг.       И вспомнил лишь теперь, когда влажный, липкий сироп, что прятал под собой фрукты, ткнулся ему в губы, потек по ним, спускаясь ниже, пачкая его щеку и ворот его одежд, застывая крупными, темно-золотыми каплями. Ши Уду слишком хорошо понимал, что от него требовалось – и слишком не хотел этого делать. Он продолжал сомневаться даже в тот момент, когда поймал на себе пристальный, недовольный взгляд Цзюнь У, когда почувствовал, как танхулу касается его губ все настойчивее, а сироп пачкает его кожу и одежды все больше. Продолжил сомневаться, пока не услышал вкрадчивое, наполненное затаенным нетерпением и насмешкой:       - Я знаю, тебе такое нравится.       Прозвучало это столь двусмысленно, что раньше бы Ши Уду, не имевший такого уж большого и разнообразного опыта в постельных утехах, пожалуй, смутился бы – каким бы невероятным это ни казалось другим. Но теперь, после столь долгого времени, проведенного в спальне Цзюнь У, за плотно задернутыми золотистыми занавесями, среди мерцающих и подрагивающих огоньков свечей, он лишь приоткрыл губы. Поначалу едва-едва, так, чтобы лишь обозначить, лишь намекнуть. Слизал неспешно несколько прозрачных капель сиропа, почувствовал пряный вкус яблок и сладковатый, чуть приторный - персиков.       А после уже приоткрыл губы больше, откровеннее – не вкладывая в это никакого особого или непристойного смысла, но как бы Ши Уду ни старался просто есть, просто ощущать чуть терпкий, сахарный вкус, ощущать эту липкость и эту мягкость, зрелище все равно наверняка выглядело гораздо пошлее, чем ему хотелось бы. И вызывающим ровно настолько, насколько этого желал Цзюнь У. Иначе зачем бы еще ему не просто давать Ши Уду есть, но и отводить танхулу чуть в сторону время от времени, заставляя тянуться за ним с приоткрытым ртом, заставляя снова и снова обхватывать податливые фрукты губами, снимать их кусочки медленно, один за другим. А потом и вовсе коснуться этим липким, подтаявшим сиропом не губ, а щеки, провести сверху вниз, размазывая сахарную сладость, пачкая кожу. Слизать этот сироп все равно не получилось бы – и Ши Уду даже пытаться не стал, просто прикрыл глаза, позволяя пачкать себя и дальше, ощущая это растекающееся тепло и эти сладкие капли, эти прикосновения и этот темный взгляд на себе – властный, уверенный, удовлетворенный.       «Ну, еще бы ему не быть довольным».       Ши Уду мысленно усмехнулся, представляя, насколько подобное должно было нравиться самому Цзюнь У, и не нравиться всем остальным. Такое откровенное, такое непристойное зрелище. Зрелище, заставившее кого-то брезгливо скривиться, кого-то тактично отвернуться, кого-то делать вид, что ничего особенного не происходит. А кого-то – наверняка – хотя Ши Уду и не обращал внимания на чужие взгляды, напротив, смотреть внимательно, пристально, не отводя взгляда, не желая пропустить ничего, ни единой, столь явственно напоминающей о постельных утехах детали, ни единой пошлой подробности. А кого-то – и в этом он тоже не сомневался - еще и порадоваться тому, что с ним делают, и что он вынужден терпеть.       Ему это было безразлично. Даже если бы он знал наверняка, кто о чем думал в этот момент, он бы лишь пожал плечами и забыл об этом через несколько мгновений. По-настоящему его волновали и заботили совсем иные вещи, и совсем другое ему хотелось бы знать и иметь возможность изменить. И, ничуть не колеблясь, он лишь продолжал слизывать сироп с фруктов, обхватывать их губами – плотно, но мягко – и чуть облизывать губы после каждого съеденного кусочка. И тянуться за следующим, подаваясь вперед, почти прижимаясь у Цзюнь У, если он отводил танхулу чуть в сторону, чуть дальше, чем это было удобно Ши Уду. Ничего сложного. Ничего чрезмерного. Пусть развлекается с ним, как хочет. Для Ши Уду в этом не было ничего такого, что он не мог бы вытерпеть, и с чем он не мог бы справиться.       В какой-то момент Ши Уду посмотрел снизу верх – и поймал на себе взгляд Цзюнь У, вновь полный чего-то такого, сложно уловимого, темного, чему не было названия, и что невозможно было определить, обозначить хоть как-то. И ему вновь вспомнились глубокие, неровные следы на коже, словно оставленные клыками демонов. То темное, необъяснимое ощущение, которое иногда исходило от Цзюнь У. Все те странные мелочи, которые по отдельности, может, ничего и не значили, но все вместе вызывали смутное, неясное пока желание выяснить – но вот что? Этого Ши Уду пока не знал.       …И, когда в чернильно-черное, ночное небо, взмыли сотни разноцветных фонариков, он даже не вслушивался, даже не пытался понять, кто в этот раз получил сколько этих знаков власти и божественного великолепия. Его не интересовало ни то, как сменяли один другой разные цвета, ни то, как звучали вокруг восторженные или, напротив, разочарованные голоса, ни то, как лениво золотилась на небе полная, огромная луна, в свете которой все казалось тусклым и искаженным.       Лишь когда назвали его имя, и на фоне этой огромной, словно ненастоящей луны высветились синеватым и серебристым фонарики, посвященные ему, Ши Уду неожиданно уловил, что он оказался на втором месте. Впервые. Сразу, следом за Императором Небес, чье бесчестное множество фонариков, само собой, ни у кого не вызывало удивления. А в следующее мгновение Цзюнь У, едва заметно улыбнувшись, поднял его за подбородок и поцеловал в губы – охотно, долго, до дрожи.       - Прими мои поздравления.       И прозвучало это даже вполне искренне. * * *       Хэ Сюань уже собирался привычно уткнуться в тарелку с вареным рисом и овощами – а что еще можно было делать на Празднике Середины осени, полном лицемерных восторгов и мнимого великолепия? – когда Император Небес незаметным, едва уловимым жестом подозвал Ши Уду к себе. Со стороны могло показаться, что Ши Уду сам, потеряв остатки своих манер и всякий стыд, устроился в ногах своего любовника, но это было не так. Совсем не так.       Хэ Сюань никогда не считал себя каким-то особенно наблюдательным или проницательным, тем, кто читает других без всяких усилий, и знает о них многое. Даже будучи учеником в Фу Гу, со всеми этими своими бесконечными учебными свитками, заданиями и постоянно перепачканными чернилами пальцами, он не отличался внимательностью. Скорее, напротив – ему приходилось заставлять себя сосредотачиваться на записях, на иероглифах, на словах учителей на занятиях, что лились плавно и монотонно. Настолько плавно и монотонно, что стоило ему хоть немного отвлечься на что-то другое – снег, падающий за окнами и укрывающий алые ягоды, еще не опавшие с кустов, или мысли о том, какими запахами его встретит вечером лавка родителей, такая небольшая, тесноватая, но такая уютная – что он не улавливал чужих слов, и терял их смысл.       Но теперь его чувства обострились, его чутье демона стало хищным, цепким, таким, что не позволяло упустить ни единой мелочи, ни единой детали, ничего из того, что его по-настоящему интересовало. Словно то, что он больше не был человеком, не был учеником, не был хоть кем-то, кто мог позволить себе слабости, сомнения, ошибки, сделало его таким. Словно став демоном, он полностью лишился того важного, весомого, не имеющего четкого названия, что когда-то составляло его сущность. И даже самые теплые, самые светлые воспоминания теперь казались такими давними и далекими, как будто это все происходило вовсе не с ним, и никогда не было ни частью его жизни, ни частью его сущности. Учебные свитки, пушистые хлопья снега, беззаботный смех сестры, поцелуи украдкой с Мяо-эр, мягкий, золотистый свет из окон их лавки – все это больше не принадлежало ему, не было его. И он даже не был уверен, имеет ли он на это еще хоть какое-то право.       Зато ненависть расцветала внутри него ядовитыми, темными цветами, разливалась темнотой, подобно волнам его же моря, ненависть вела его, и ненависть стала его сущностью, его смыслом, его целью. И у этой ненависти было вполне определенное имя. Ши Уду. Нет, Хэ Сюань так и не знал, так и не смог выяснить – пока что не смог – несмотря на все усилия, что именно сделал с ним Ши Уду. И как ему такое удалось. Но он знал – и знал наверняка – что да, сделал. И это именно ему теперь Хэ Сюань обязан всей этой темнотой, всей этой ненавистью, всеми этими почти стершимися воспоминаниями. И эта ненависть позволяла ему замечать даже то, что он ни за что не заметил бы раньше. Знать о том, что всегда ускользало от него раньше. И делать то, на что раньше бы он никогда не решился.       И теперь он смотрел на Императора Небес и на Ши Уду, ничуть не таясь. И отмечал все то, что выглядело странно, неловко, и уж никак не укладывалось в представления о взаимной любви, желании или хотя бы похоти.       Ши Уду, скривившийся на мгновение – всего на мгновение, но этого хватило – когда Император Небес подозвал его к себе.       Серебристые, тонкие нити вышивки на вороте его одежд – растрепавшиеся, распустившиеся – так, словно он слишком часто и слишком сильно стискивал в руках ворот?       Ши Уду, усилием воли заставивший себя опуститься на чуть измятые, шелковые подушки, устроиться среди их вороха непринужденно, расслабленно – хотя было заметно, скольких усилий ему это стоило.       Золотистая, изящная шпилька, что выпала из его прически, осыпалась ярким отблеском среди упавших на плечи прядей – и что он даже не смог себе позволить поднять ее, вернуть на место, вновь собрать волосы, как подобало ему по статусу.       Ши Уду, безоговорочно подчиняющийся кому бы то ни было, и принимающий все, что с ним делали, даже не пытаясь хоть как-то возразить.       Возможно, по отдельности все это ничего и не значило. Но собранное, сложившееся вместе – наводило на размышления и заставляло усомниться в том, что за Ши Уду стоило радоваться, как это делал Цинсюань в своей наивной беззаботности. Ненависть внутри Хэ Сюаня подсказывала, нашептывала шорохом темных волн, что это все – недобровольно, вынужденно, навязано. И что Ши Уду стоило немалых усилий продолжать делать вид, что ему просто нравится, когда его любовник, прямо при всех грубовато хватает его за волосы, тянет за пряди – явно слишком сильно, слишком болезненно, касается его, как захочет, ничуть не скрываясь, и даже не пытаясь понять, а приятны ли эти прикосновения Ши Уду, а хочет ли он их так же, как хотел сам Император Небес.       Недобровольно. Это все – недобровольно. Все эти грубоватые касания, растрепанные пряди, шпилька, упавшая и затерявшаяся среди шелковых подушек. Зачем? Вот зачем кому-то, обладающему столь многим, скольким обладал Ши Уду, так подчиняться кому-то, так терять себя и позволять делать с собой такие вещи – болезненные, унизительные. Потому что было ясно, предельно ясно, что такой, как Ши Уду, предпочел бы устроиться на своем месте, украшенном синеватыми и белоснежными фонариками, а не возле ног своего любовника, пусть этим любовником и был сам Император Небес. Потому что такой, как Ши Уду, предпочел бы предаваться любовным утехам за плотно задернутыми занавесями, перехваченными витыми шелковыми шнурами, а не посреди Праздника Середины осени, при всех, так, чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, какие именно отношения соединяют его и Императора Небес. Потому что такой, как Ши Уду, привык всего добиваться сам и только сам, и ему не нужно было ни это покровительство, ни эти стоящие целое состояние серьги, ни откровенные знаки внимания.       Ответа на этот вопрос – зачем все это Ши Уду – у Хэ Сюаня не было. Но то, какое темное удовольствие, какую сумрачную радость он испытал при мысли о том, что Ши Уду приходилось терпеть все это вынужденно и недобровольно, удивило даже его самого. Он чувствовал совершенно необъяснимое возбуждение, накатывающее темными, глубокими волнами, чувствовал, как оно разливается по всему телу жаром, столь неуместным посреди этих бессмысленных разговоров и глупых представлений. Как оно затапливает его полностью, не оставляя места другим мыслям и желаниям. Возбуждение, столь непохожее на то теплое и неловкое возбуждение, которое он каждый раз испытывал, прижимаясь к Мяо-эр чуть дольше, чем то позволяли приличия, или целуя ее чуть глубже, чем то было принято. Нет, это возбуждение было совсем иным. И напоминало проклятые воды его же моря, такое же темное и безжалостное.       Хотел ли бы он сам оказаться на месте Императора Небес? И делать все это с Ши Уду? Грубовато зарываться пальцами в волосы, растрепав безукоризненную прическу? Касаться небрежно, уверенно, так, словно все это принадлежало ему, и никому больше? Кивнуть едва заметно на шелковые подушки – и знать, что Ши Уду не посмеет ни возразить, ни отказаться? Заставлять приходить в свои владения, в свой Дворец, в свою спальню, тогда, когда ему того захочется, не спрашивая и не сомневаясь, зная, что за этим последует, и как восхитительно это будет ощущаться?       Нет. Совершенно точно нет. Ему претила сама мысль о том, чтобы касаться Ши Уду вот так непристойно, чтобы узнать, насколько мягки его длинные, темные волосы, насколько податливы его губы, насколько умелы и откровенны его ласки в постели. Ему не нужно было обладать. Ему не нужно было брать. Ему не нужен был Ши Уду. Но вот смотреть и знать, как с ним подобное делает, и будет делать еще не раз Император Небес, ему нравилось. Возбуждало. Приносило мрачное, никем не замеченное удовольствие. И ненависть, тщательно скрываемая и оберегаемая им все эти бесчисленные годы, лилась внутри него сплошным темным потоком.       Ши Цинсюань вновь прижимался к нему, почти повиснув на рукаве, как делал это почти всегда, если им доводилось оказаться где-то вместе. И неважно, было это на очередном задании или на очередной попойке в очередном трактире – для Ши Цинсюаня в этом не было никакой разницы, и тем, и другим, он занимался с одинаковым легкомыслием и небрежностью. И одинаково охотно подхватывал Хэ Сюаня под руку, лип к нему и называл лучшим другом. И бесчестное множество раз слышал в ответ, что они не друзья, и уж тем более не лучшие друзья, но разве слушал он хоть когда-то хоть кого-то, помимо себя. И разве имели для него значения чужие слова, когда у него хватало своих собственных.       Даже в своем дворце, даже при Ши Уду, он все равно не менял эту свою привычку. Хотя стоило бы – Хэ Сюань замечал и недовольные взгляды Ши Уду, и его желание высказать Ши Цинсюаню все, что он об этом думает, и как это выглядит со стороны. Но, тем не менее, Ши Уду всегда молчал, лишь кривился недовольно – едва уловимо, едва заметно. И невозможно было понять, чего в этом недовольстве было больше – нежелания знать, что у Ши Цинсюаня есть такие недостойные, бесполезные друзья, как Повелитель Земли, или того, что Ши Цинсюань в целом не слишком разборчив в связях, и так и норовит сблизиться совсем не с теми, с кем стоило бы.       И все было бы ничего, но вот теперь его привычка оказалась по-настоящему неуместной и излишней. Хэ Сюань так и продолжал ощущать это темное, непристойное возбуждение, так и продолжал чувствовать эти жаркие волны, разливающиеся по всему телу. А Ши Цинсюань едва не касался его одежд, едва не задевал его руками, так охотно и много он ими размахивал, что еще немного – и он бы узнал, понял то, что знать и понимать ему было вовсе незачем. Его полураскрытый веер то и дело проходился по темной ткани одежд Хэ Сюаня, по простой золотистой вышивке, по небольшому свитку, который Хэ Сюань захватил с собой в надежде, что, возможно, ему выдастся немного времени начертать дальше то заклинание, которым он занимался все свободное время. Но куда там - Ши Цинсюань не умолкал ни на мгновение. А после того, как Император Небес принялся касаться и трогать Ши Уду так, как только ему вздумается, после всей этой грубости и этой вынужденности, мысли Хэ Сюаня и вовсе приняли совсем уж иное течение, явно неподобающее и неподходящее для неспешного выведения иероглифов заклинания.       Хэ Сюань с усмешкой поправил одежды, запахнул их плотнее и незаметно отодвинулся от Ши Цинсюаня чуть дальше. Так далеко, как только это было возможно без того, чтобы не услышать в следующее мгновение восклицание, полное искреннего недоумения и обиды, и не быть притянутым обратно столь настойчиво, что и не увернуться. Мысль о том, сколько смущения, глупых вопросов и непонимания вызывало бы то, узнай Ши Цинсюань о его состоянии, заставила Хэ Сюаня хмыкнуть и уткнуться в свои многочисленные тарелки.       Не то чтобы он был голоден, но упускать возможность поесть не хотелось из какого-то необъяснимого упрямства. Не так часто ему выпадала возможность поесть просто потому, что можно поесть. А не когда голод обрушивался на него всей своей невозможной тяжестью, не когда желудок сводило от боли, а руки тряслись и не слушались, если он пытался пододвинуть к себе хоть какие-то оставшиеся в Чертоге миски с едой. Этот голод, это неподвластное ему желание есть и есть, и есть донимал его не настолько часто, чтобы быть совсем уж невыносимым, но и не так редко, чтобы вовсе не обращать на него внимания.       Немного помогала чужая духовная сила, но он не желал совсем уж скатываться до такого уровня, падать столь низко, чтобы начать забирать чужую духовную силу, когда это ему требовалось. Нет, разумеется, он был демоном, именно демоном, не кем-то другим, больше нет, а демоны делали вещи и похуже, и совершали поступки куда менее пристойные и отвратительные. Но какая-то часть его, что-то такое важное, неотъемлемое внутри противилось этому изо всех сил. Подсказывало, что тогда он полностью потеряет себя. Потеряет все то, что было ему так дорого, было его целью и его смыслом.       И Хэ Сюань просто ел. Ел, сколько мог. Как можно больше. Так, чтобы заглушить этот голод, это ощущение болезненно сведенного желудка, эти мысли и это искушение чужой духовной силой, которому все сложнее становилось не поддаться. Ел – и даже не пытался вслушиваться в бессмысленные разговоры вокруг. Ел – и что-то отвечал Ши Цинсюаню, возможно, невпопад, возможно, угадывая случайно то, что нужно сказать, и что он хотел услышать. И это его восхищенное «Гэ такой смелый» не вызвало у Хэ Сюаня ничего, лишь кривую усмешку и короткое – «Несомненно».       А потом ему подумалось то, чего он никак не ожидал от себя, нечто запретное и совсем ему несвойственное, нечто такое, что он никогда не стал бы делать раньше. Но теперь… Теперь эта идея казалась такой заманчивой, такой соблазнительной, такой желанной. Не зря же он держал здесь, на Небесах столько клонов. Ну, вернее, держал-то он их для другого, совсем для другого. Но раз уж так получилось, что они у него были, то почему бы и нет. И чем больше Хэ Сюань об этом думал, тем больше ему нравилась эта мысль, тем более четкие, ясные очертания она приобретала, и тем нетерпеливее ощущал он себя.       Недостаточно. Ему было недостаточно того, что делал Император Небес с Ши Уду при всех, то, что он позволял знать остальным и то, как показывал, на сколь многое готов Ши Уду по непонятной, скрытой причине. По какой-то им одной понятной договоренности, что не давала Ши Уду ни возразить, ни отказаться. Но этого было мало, ничтожно мало. Хэ Сюань хотел бы знать не только, как мимолетно кривится Ши Уду, когда чужие пальцы грубо зарываются в его волосы, не только, как он подается навстречу этим нежеланным, болезненным прикосновениям. Но и то, как Император Небес берет его – наверняка тоже грубо, торопливо, а даже если и нет, то Ши Уду все равно вряд ли испытывает хоть какое-то подобие истинного наслаждения во время их постельных утех. Хэ Сюань хотел знать, знать наверняка, как закусывает губу, как едва уловимо, но все же заметно морщится Ши Уду, когда его любовник входит в него, когда толкается внутри, когда берет его, не заботясь ни о чем. Ведь если эти простые прикосновения заставляли Хэ Сюаня ощущать столь мрачное, столь всепоглощающее торжество, то как же желанно должно быть большее. Вынужденная близость, вынужденные поцелуи, вынужденное желание.       Ему нравилась эта идея. Его устраивала эта идея. И теперь оставалось лишь дождаться нужного момента, дождаться, когда клоны подскажут, что Император Небес вновь собирается уединиться – неважно где – с Ши Уду.       И, когда в реальности, а не в мыслях Хэ Сюаня, Император Небес поднес к приоткрытым губам Ши Уду танхулу, Хэ Сюань впился в них обоих взглядом столь жадным, столь нетерпеливым в ожидании дальнейшего, что оставалось лишь надеяться, что никто другой этот взгляд не заметит. И не поймет.