Лед над водой и глубже

      Справившись с изначально поднявшимся в нем удивлением, Ши Уду чуть нахмурился – слова Цзюнь У, его предложение попробовать выбить у него меч, звучали как самая настоящая насмешка, как желание принизить его и напомнить в который раз о том, сколь слабо Ши Уду разбирался в оружии, сколь неприметными навыками он обладал, и сколь велика была пропасть в умениях между ним и даже самым слабым, самым неумелым Богом Войны. Хотя, разумеется, насмешкой эти слова не были, даже близко не были.       Ни один Бог Войны не стал бы произносить подобные слова лишь для развлечения – слишком серьезно любой из них относился ко всему, что касалось тренировок, сражений или любого иного обращения с оружием. Не то что бы Ши Уду приходилось слишком часто иметь дело с Богами Войны – так, разве что при выполнении обращений, связанных с демонами, или на все тех же тренировках с Пэй Мином, и в то время, что они проводили вместе – но про их основные привычки и слабости Ши Уду знал неплохо, и не раз замечал, что его выводы, в общем-то, были вполне верны. Хотя и основывались лишь на том мимолетном, совсем незначительном опыте, который ему довелось получить.       Мысли и воспоминания текли беспокойным потоком, смешивались, отзывались сплетением недавнего прошлого и настоящего, что ощущалось таким похожим и непохожим одновременно. Ши Уду пытался удобнее перехватить меч – и в то же время насмешливо думал о том, что как, интересно, Цзюнь У представляет себе подобное – выбить у него из рук меч? У Ши Уду никогда, ни разу не получилось выбить меч даже у Пэй Мина – и Цзюнь У об этом было наверняка известно, ведь не зря же он разбирался во всем, что касалось Ши Уду, настолько глубоко и подробно. А теперь ему предстояло сделать это с сильнейшим Богом Войны.       И это различие в их мастерстве, это различие во владении мечом – были просто непередаваемо бесконечны. Сложно было не знать о деяниях Цзюнь У, о его истинной силе, и его возможностях. Он не был ни одной из Прекраснейших картин, ни одним из Бедствий, но его умения и его величие в том и не нуждались. Ши Уду и так был наслышан о всех битвах, которые ему довелось пройти, и о всех демонах, что ему довелось превзойти и усмирить. Император Небес в белом доспехе, с мечом, что способен одолеть любую тьму и любое зло – вот как его представляли обычные люди, что поклонялись ему, и почитали его. Те белоснежные и золотистые фонарики, что люди отправляли ему на Празднике Середины осени, не были пустой данью традициям или желанием подчеркнуть свою собственную значимость в глазах окружающих. Вовсе нет. Каждый из этих фонариков, что мерцали мягким, золотистым светом в густо-синем, ночном небе, был наполнен неподдельным восхищением и верой. Каждый из этих фонариков выражал уважение к тому, кто всегда был столь велик в своих делах и помыслах.       И Ши Уду мог сколь угодно не выносить, не принимать то, что делал с ним Цзюнь У, их близость и его настойчивые, грубоватые прикосновения, его умелые руки, что так охотно приносили и боль, и удовольствие. Мог знать о темных, скрытых от других его сторонах и его желаниях. О засыпанном снегом, обжигающе холодном льде, что таился в его ауре и духовных силах, что был его частью и его сущностью. Но то, что Император Небес обладал по-настоящему впечатляющей, неудержимой силой, истинной силой Бога Войны, отрицать было глупо и бессмысленно.       Поэтому и прозвучало его предложение так неожиданно и так неоправданно уверенно для Ши Уду. Как он должен это сделать? Если и куда более именитые противники не справлялись, не способны были иной раз нанести даже один-единственный удар, оставить хотя бы едва заметный след на его доспехе, хотя бы коснуться широкого лезвия его меча своим.       И все же Ши Уду не привык отступаться, как бы ни складывались обстоятельства. Не в его привычках было полагаться на кого-то другого или на волю случая и Небес. Он поступил так однажды, нарушив все возможные запреты, окутав себя всей возможной темнотой, преступив все мыслимые и немыслимые границы – и он поступил бы так снова и снова. Вот и теперь, медленно-медленно, пытаясь привыкнуть к новому клинку, пытаясь хотя бы представить, как можно нанести удар, и как лучше это будет сделать, Ши Уду крепче стиснул серебристую рукоять в ладони и попробовал сделать привычный, подходящий для подобного момента выпад.       То, что последовало за этим выпадом, разделилось, рассыпалось на разное. Ожидаемое – и неожиданное.       Ожидаемым стало то, что меч Ши Уду – разумеется – даже не коснулся меча Цзюнь У, даже не соприкоснулся хоть на мгновение со светлой, искусно выкованной сталью лезвия, даже не задел массивную, с витиеватым переплетением иероглифов рукоять. Разумеется. Этого и следовало ожидать, это и было понятно изначально, это воспринималось настолько как что-то само собой разумеющееся, что Ши Уду даже не удивился, даже не почувствовал досаду или раздражение от невозможности достичь этой иллюзорной – изначально иллюзорной цели. Он даже не успел заметить движение Цзюнь У – столь стремительным и отточенным оно оказалось. Лишь почувствовал тяжесть чужого меча на своем тонком, серебристом клинке. Услышал звон стали о сталь. Заметил едва уловимые серебристые искры, что брызнули из-под их пересеченных клинков. Поднял голову – и натолкнулся на мягкую улыбку Цзюнь У. Но ни тени насмешки не отразилось на его тонком лице, лишь задумчивость и заинтересованность. Словно он пробовал то ли выяснить, то ли определить что-то, понятное ему одному.       А неожиданным – то, как плавно ощущался в руках его собственный меч. Каким текучим, подобно воде, и словно расплавленным, он лился по его ладоням. Как охотно этот серебристый клинок отзывался на его духовную силу, на его ауру, смешивался с ними, становился его частью. Никогда раньше Ши Уду не доводилось испытывать ничего подобного. Мечи всегда были всего лишь мечами, сталь – сталью, оружие – оружием. Это всегда было обыденностью. Это всегда было чем-то неизмеримо далеким для него. Это всегда было то, что не имело ни малейшего значения. И вот теперь Ши Уду сложно было поверить, что клинок может быть настолько подобным воде, настолько подходить ему, настолько направлять и подсказывать – всей своей текучей, ледяной водой, всем тем, что таилось в нем под видом обычного меча, каких во всех Трех мирах существовало великое множество.       Помимо этого, Ши Уду после первого же неудачного выпада поразило, насколько умел и искусен в сражениях Цзюнь У. Пэй Мин тоже обладал немалой силой и немалым опытом сражений – как, еще будучи обычным человеком, так и вознесшись. Ши Уду знал его историю, знал все до самых мельчайших деталей, до самых незначительных подробностей, знал – и почти наяву мог представить и залитый кровью снег, и сломанный, тускло поблескивающий острыми краями меч, и отвратительный вкус предательства на обветренных губах, и шрам, что остался вечным напоминанием о той битве, проигранной и выигранной одновременно. Знал – и никогда не сомневался в том, сколь бесконечным опытом обладал Пэй Мин, опытом, что было не уместить и в тысячи жизней обычного человека.       Но сила Цзюнь У – это было нечто совершенно особенное, нечто совершенно непохожее ни на чью другую силу. Ши Уду доводилось выполнять обращения вместе с сильнейшими Богами Войны – и их сила всегда оказывалась простой и понятной. Грубоватой, резкой – как у генерала Нань Яна. Или более хищной, более изящной – как у генерала Сюань Чжэня. Но ни разу, ни у одного из них, эта сила и близко не походила на силу Цзюнь У. Сложно-объяснимую. Необычную. Опасную. Такую, что, если доведется хоть кому-то из других Богов Войны с ним сразиться – и их поражение будет сокрушительным, их оружие будет бесполезным, их навыки окажутся ни на что негодными, и не оставят им ни единой возможности победить.       Цзюнь У и сам был как лезвие своего меча – такой же серьезный и опасный. И это тоже была одна из его сторон, такая же скрытая, как вся его темнота, как весь его лед, засыпанный снегом, как его грубоватые поцелуи со вкусом северного, сливового вина, изысканные ласки, нескрываемое желание брать его прямо на полу, среди мерцающих золотом свечей и разбросанных в беспорядке одежд. И странно было знать его так глубоко, с таких недостойных, темных сторон – и, по сути, не знать совсем, даже не представлять, что из всего этого настоящее, истинное – а что нет, где реальность – и где выдумка. И чего на самом деле желает Император Небес.       - Попробуй еще раз, - предложил Цзюнь У, и Ши Уду непременно решил бы, то это насмешка или пустое развлечение, но тон Цзюнь У – серьезный, сосредоточенный – не позволял допустить даже мысль о том, что он воспринимал происходящее как некую прихоть, а не что-то стоящее. Сложно было поверить, что кто-то, обладающий столь невероятной силой, мог воспринимать его как достойного противника, но, похоже, это было именно так – и было довольно неожиданно. Но то, как Цзюнь У удобнее перехватил меч, как он провел пальцами по его лезвию, словно проверяя, в полном ли порядке его клинок, его духовное оружие, как, чуть поморщившись, поправил мешающиеся пряди, что больше не удерживала золотистая шпилька с белоснежным шелком – все это не оставляло сомнений в том, что его намерения серьезны, и понятны лишь ему одному. Ши Уду, тем не менее, попытался еще несколько раз хотя бы соприкоснуться своим текучим, подобно воде, лезвием, с лезвием меча Цзюнь У – из чистого упрямства.       Как и всегда.       Иначе он не оказался бы здесь. С Цзюнь У. В полной его власти.       Иначе он никогда бы не смог спасти Цинсюаня. Не смог бы ничего для него сделать.       Иначе он не решился бы даже коснуться того проклятого свитка с Заклинанием Смены судеб.       Но Цзюнь У, похоже, происходящее вполне устраивало – он продолжал едва заметно улыбаться, и словно что-то отмечать и выводить для самого себя. И Ши Уду то и дело ловил на себе пронизывающий взгляд его темных глаз – внимательный, серьезный, наполненный знанием, глубоким и недоступным для остальных. Плавная, серебристая вода меча Ши Уду в одно мгновение едва не задела золото дракона на рукояти меча Цзюнь У - сверкнула светлым золотом чешуя, словно оскалился украшающий оружие дракон, метнув в сторону Ши Уду взгляд, наполненный яростью и желанием битвы. Дракон как будто потянулся, подался к нему, недовольный и рассерженный.       А после Цзюнь У неуловимым движением оказался за спиной Ши Уду, прижался к нему, ничуть не сомневаясь и не таясь, даже не пытаясь следовать правилам приличия. И это было вовсе неудивительно – помимо них двоих на залитой светом угасающей луны площадке для тренировок никого и не было, а Цзюнь У не остановило бы и присутствие хоть кого угодно – неважно, своих помощников, других небожителей или обычных людей. Как не остановило это его на Празднике Середины осени совсем недавно, в эту же ночь, что теперь клонилась к рассвету, но еще не закончилась, напоминая о себе зыбкими тенями и густой темнотой. Ши Уду чувствовал горячее дыхание на шее, то, как тесно и непристойно прижимается к нему Цзюнь У, как мнутся их соприкасающиеся одежды, и как тихо шелестят нити белоснежного шелка на его серьгах и шпильке.       - Позволь мне показать тебе прием, что должен подойти даже для того, кто никогда не был и не будет Богом Войны. Для того, кто не слишком часто имеет дело с оружием, и не станет постигать всех тонкостей обращения с ним, - шепотом на ухо, невесомо касаясь губами выбившихся прядей, чуть влажных от пота, и начавших из-за этого виться, продолжая прижиматься все теснее, хотя подобное казалось невозможным.       Казалось невозможным до того момента, как Цзюнь У положил свою ладонь на руку Ши Уду, что удерживала меч. Не просто положил – чуть сжал запястье – едва-едва, не слишком настойчиво и не слишком болезненно, как он умел, как делал слишком часто, чтобы не думать о такой возможности, не ждать ее помимо воли. Провел по обнаженной коже пальцами, поглаживая, лаская, словно думал вовсе не о сражениях, поединках, битвах, а об удовольствии – мимолетном, подобно истаявшему снегу недолгой зимы, и зыбком, подобно дымке над полуночными озерами.       Он бы не смог получить от Ши Уду много – не теперь, когда они, окутанные предутренним светом, сжимали в руках мечи, посреди шороха речного песка площадки для тренировок и ленивого плеска кои в пруду. И он бы не стал его брать прямо здесь, опрокинув в прохладный, рассыпающийся песок вовсе не потому, что в любое мгновение их уединение могли нарушить. Вовсе не поэтому. А, лишь поскольку для него в этой их тренировке было нечто неизмеримо важное, такое, к чему он относился глубоко и серьезно. Возможно, за этим стояло что-то еще, какие-то иные желания и стремления, но, если Ши Уду и предстояло о них узнать, то явно не теперь, не в это мгновение вынужденной близости, а значительно позже.       Вода в пруду, полускрытая отцветающими лилиями, безмолвствовала, тихая и бесшумная, и Ши Уду удовлетворенно отметил, что, с того момента, как вынужден был стать любовником Цзюнь У, он сумел привыкнуть сдерживаться даже внутренне, даже в своих мыслях и ощущениях. Привык не показывать ничего лишнего, ничего такого, что могло показаться чрезмерным. Ничего такого, что могло заставить решить Цзюнь У, что Ши Уду нарушил их договоренность, что он не следует ей, что он позволяет себе то, чего позволять не должен. Ши Уду всегда умел скрывать многое, и молчать о многом, но теперь его закрытость, его непроницаемость, стали такими глубокими, что даже вода – его волны, его сущность - подчинялась его воле, и никак не отзывалась на происходящее.       Не отзывалась, даже когда Цзюнь У оставил очередной болезненный след на шее – потревожив недавнюю рану, нанесенную своим же мечом. Словно и в самом деле обладал клыками демона, что так просто пронзили обнаженную кожу, оставив свежие потеки крови поверх недавно засохших, потемневших, хотя по-прежнему ощутимых. Потеки тонкие, едва заметные – но омерзительно липкие, медленно стекающие вниз, вновь пачкающие одежды. Не отзывалась, даже когда Цзюнь У крепче обхватил его запястье, не позволяя отстраниться хоть на чуть-чуть, хоть незначительно, незаметно. Не позволяя перестать чувствовать, как сильно он разгорячен, хотя и вовсе не от их поединка, что не стоил ему никаких усилий. Не отзывалась даже тогда, когда Цзюнь У стиснул ладонями его плечи, как он делал это обычно, когда брал его. Ши Уду, ощутив горячие и влажные ладони на своих плечах, что сжимали их столь бесцеремонно, прикрыл глаза, заставляя себя расслабиться, заставляя принимать все то, что с ним делали, и не задумываться о том, что последует.       - Внимательнее, - вновь шепотом на ухо. Но на этот раз в этом вкрадчивом шепоте слышалось нечто такое, что заставило Ши Уду мгновенно распахнуть глаза, и сосредоточиться, разом забыв про неудобство от близости Цзюнь У, про его настойчивые, жесткие ласки, про застывающие на шее потеки кровь. Меч в его руках чуть дрогнул, когда Цзюнь У опустил поверх водного лезвия свое – дракон на рукояти вновь оскалился, хищно и недобро, его чешуя в неверном свете начинающегося утра казалась темной, густо-золотой, прочнее любой стали и надежнее любых доспехов.       Ши Уду готов был отразить удар, готов был попробовать справиться с теми приемами, что возможно было использовать на таком незначительном – а, вернее, отсутствующем – расстоянии. Но то, что произошло дальше – этого он точно не ожидал, и даже представить себе не мог. Но теперь, на этой площадке для тренировок, в истаивающую ночь Праздника Середины осени, что было принято проводить с самыми близкими людьми, он не уловил ни единого движения, не почувствовал ни единого прикосновения – но меч, отражение воды и льда, просто вылетел у него из рук, с негромким шорохом зарывшись мерцающим серебром в светлый, речной песок.       А ведь Цзюнь У даже предупредил его. Даже позволил собраться, позволил знать, что их тренировка вовсе не окончена. И что ему предстояло пробовать еще и еще, продолжать дальше, постепенно все больше привыкая к мечу, и к наполненным грубостью прикосновениям. Но это предупреждение, эти слова были так же бесполезны, как бесполезно предупреждать о предстоящем разливе неспокойных рек в период паводков или о надвигающемся снегопаде, что засыплет все вокруг, спрятав под сплошным слоем снега и льда.       - А я ведь сказал тебе быть внимательнее, - мягко поддел его Цзюнь У. Провел лезвием меча по одеждам, словно раздумывал, не разрезать ли их прямо здесь, заставив осыпаться бесполезными обрывками ткани к ногам Ши Уду. – И ты знал – ну, или, во всяком случае, догадывался – что я собираюсь сделать, - прибавил он, а потом резким движением взметнул меч вверх, приставил его к горлу Ши Уду, едва ощутимо касаясь ледяной сталью кожи. Но теперь Цзюнь У не стал ни надавливать лезвием на шею сильнее, заставляя капли крови стекать из так и не затянувшейся раны, ни пытаться как-то иначе причинить боль. Просто прижал лезвие еще плотнее, еще ближе – но так, чтобы оно не могло навредить. И неожиданно обхватил губами шелковые нити и светлое золото на серьгах, что сам же и подарил, потянул за него – ощутимо, чувственно, так, что у Ши Уду не получилось сдержать дрожь. Он чуть дернулся, и мгновенно получил в ответ довольный шепот:       - Тише, тише, мы здесь вовсе не для этого.       И еще больше близости, еще сильнее прижавшееся к горлу лезвие, еще больше дразнящих прикосновений к мочке уха, к серьгам, к влажным прядям. Горячие губы Цзюнь У охотно ласкали и прикусывали чувствительную кожу, слизывали капли пота, оставляли следы, что станут темно-лиловыми, а после выцветут до бледно-синеватых. А потом все разом закончилось, Цзюнь У отстранился и убрал меч так же неожиданно, как начал все это. Словно и не было ничего этого, словно не происходило между ними ничего, и все это Ши Уду лишь привиделось или приснилось в предутреннем сне.       И, когда Ши Уду уже собирался поднять свой меч, что так и продолжал тускло поблескивать среди мелкого, речного песка, Цзюнь У удержал его на месте – властно, уверенно, как лишь один Император Небес и был способен, как лишь одному Императору Небес и было позволено. Удержал – и сам шагнул вперед, опустился в растревоженный песок, поднял чуть перепачкавшийся клинок – бережно, аккуратно. Отряхнул налипший на рукоять и лезвие песок и продолговатые, сухие листики. И не разобрать, что за листики – деревьев поблизости не росло, и оставалось лишь предположить, что или их принесло в ветреную, ненастную погоду откуда-то издалека, или что они остались на одеждах Цзюнь У, и незаметно осыпались здесь, а теперь прилипли к отлетевшему в сторону мечу. Что-то в этих листиках казалось Ши Уду смутно знакомым и смутно беспокоящим одновременно, но в следующее мгновение он забыл о своих неуверенных мыслях.       Поскольку Цзюнь У не просто привел меч в порядок, не просто принес его обратно, не просто вернул его Ши Уду, а сделал все это так изысканно, так утонченно и по-особенному, что, если бы Ши Уду не знал наверняка, что за их договоренностью крылась лишь похоть и желание обладать, он бы решил, что для Цзюнь У это нечто большее, нечто неизмеримо большее и по-настоящему важное. Подобные мысли вызывали усмешку, но Ши Уду скрыл ее, спрятал, как он привык прятать многое, очень многое.       - При соприкосновении мечей, - с этими словами Цзюнь У вновь прижался к нему всем телом, как и раньше. Вложил меч воды в ладонь – мягко, бережно – лишь расцвечивая эту иллюзию заботы еще более яркими, еще более достоверными красками. Красками, обманчивыми, как призрачный свет луны, и неверными, как тонкий слой льда, что прячет под собой воды озер в начале зимы. – Чтобы выбить меч у противника, нужно изначально приложить совсем мало усилий, совсем немного. Коснуться чужого лезвия слабо, едва-едва, - он накрыл ладонь Ши Уду своей, подсказывая умелыми движениями, как удобнее развернуть меч, как лучше сжать рукоять, как незаметнее развернуться для удара.       Для Цзюнь У подобное было обыденностью, всего лишь одним – возможно, даже не самым выдающимся и стоящим – из бесчисленного множества приемов и выпадов, которым он обладал. Но для Ши Уду такое оказалось чем-то по-настоящему неожиданным, чем-то таким, о чем ему раньше не доводилось слышать и использовать. И теперь, к своему немалому удивлению, он ощущал необъяснимый интерес к тому, о чем рассказывал Цзюнь У.       Интерес и желание непременно испробовать это, сделать так, чтобы эта бесконечная ночь Праздника Середины осени оказалась не напрасно потраченной, и несла в себе не только болезненные поцелуи и грубо сжатые в руках пряди, что растрепались и перепутались из-за чужого желания подчинить его себе еще сильнее, еще откровеннее. Словно Ши Уду и так не был полностью его, для него, готовый сделать совершенно все, что угодно. Даже такие вещи, откровенные и непристойные, о которых он раньше и помыслить не мог. Даже наедине. Не говоря уже о том, чтобы при всех собравшихся небожителях, под их внимательными, недоверчивыми и непонимающими взглядами. И Ши Уду слушал – и старался запомнить, слушал – и с удивлением узнавал о таких скрытых, не каждому доступных вещах.       - А дальше, - с этими словами Цзюнь У сжал свою ладонь поверх руки Ши Уду, притиснул его к себе. Провел губами по шее, оставляя чуть влажный след, вновь слизывая капли крови – застывшие и совсем свежие, что пачкали своей липкостью полускрытую воротом кожу, и никак не желали перестать течь. – Нужно резко и неожиданно ударить по лезвию сильно. Так, как только это возможно, - он чуть развернул запястье Ши Уду, показывая нужное направление удара, показывая, как вложить в это касание все возможные духовные силы. И как использовать их, не растрачивая впустую. – Особенность состоит в том, что Боги Войны – ну, или те, кто привык иметь дело с оружием и сражениями - привыкли чувствовать силу соприкосновения мечей, - говоря это, Цзюнь У вновь провел губами по шее Ши Уду, оставляя влажные следы, переплетая потеки крови с этой влажностью, прижимаясь тесно и жарко. Ши Уду и сам не представлял, как ему удавалось воспринимать сказанное, а не только поддаваться всем этим ощущениям, всему тому, что Цзюнь У делал с ним, ничуть не сдерживаясь. Но он слушал. И запоминал. – Вот поэтому, если изначально вложить совсем немного, совсем неощутимо духовных сил в удар клинка о клинок, а после сделать это гораздо сильнее, они не смогут отразить выпад. Поскольку будут не готовы к подобному, уверенные, что соприкосновение мечей получилось слишком слабым, слишком незначительным, слишком неловким.       Ши Уду и раньше ощущал, что Цзюнь У окутывал духовными силами свой меч, сражаясь – так делали многие, и многие предпочитали вложить в духовное оружие не только свои умения, но и свои духовные силы. Но лишь теперь ему открылось, сколь тонко и умело можно было использовать духовные силы в сражении. Не просто добавляя умений, но подчиняя их себе так, чтобы знать, когда вложить совсем немного духовных сил, едва касаясь ими стали клинка - а когда много, невозможно много, так, чтобы духовные силы текли неудержимым потоком. И когда можно обойтись лишь своими навыками, не тратя духовные силы – а когда без их использования не выиграть не то, что поединок, а целое сражение.       Губы Цзюнь У на его шее – требовательные, сжимающие кожу то бережно, невесомо – то грубо, несдержанно, ничуть не заботясь обо всех этих темных отметинах, что останутся надолго – отвлекали Ши Уду, ощущения оседали на обнаженной коже то удовольствием, то болезненностью. Не позволяли ни сосредоточиться, ни крепче перехватить рукоять меча, ни попробовать самому догадаться, что кроется за таким простым, но таким подходящим приемом. Ши Уду заставил себя не стонать и не вздрагивать в руках Цзюнь У, лишь подчиняться ему, как и всегда, лишь следовать за тем, что он желал делать с Ши Уду, и ласки или грубость предпочитал в тот или иной момент. Рассказанное оказалось стоящим, по-настоящему стоящим, и Ши Уду решил позволить себе не думать слишком много о том, что делал с ним Цзюнь У, не думать о болезненных следах на шее, не думать о ледяной стали лезвия, что так недавно касалось его открытого горла, не думать о том, как тесно прижимается к нему Цзюнь У, и как он удерживает его на месте.       Рассказанное и в самом деле было стоящим.       А на остальное можно было позволить себе не обращать внимания.