Лед над водой и глубже

      Ши Цинсюань, впрочем, тоже не остался в долгу, едва заметил, что эти шумные, то и дело отпускающие грязные, непристойные – и совершенно нелепые в этой своей нарочитой непристойности - шутки и замечания помощники относятся к дворцу генерала Мин Гуана, и ни к кому иному. Он скривился столь выразительно, словно такое желанное, такое наполненное предвкушением сливовое вино со специями, принесенное ему лично хозяином трактира, оказалось на вкус отвратительно кислым, с нотками горечи и затхлости. Как если бы его приготовили из недозрелых, с прозеленью плодов, самых мелких и невкусных, какие только можно было найти во всех садах, пышно раскинувшихся вокруг столицы.       А после и вовсе отставил почти нетронутую чашу с вином в сторону – не желая расплескать его, не желая терять ни единой капли напитка, попробовать которой ему хотелось так давно. Покосился с нескрываемым неодобрением на помощников генерала Мин Гуана – те, словно не желая отставать от того, кому служили, и кому подчинялись в своих несложных, не требующих излишних усилий обязанностях, успели заполучить за свой стол девиц, и теперь их слова сделались в несколько раз непристойнее и откровеннее, а их грубый смех смешивался с глуповатым, наигранным смехом этих девиц, что явно не отличались особой скромностью или добродетельностью.       Было одновременно странно и забавно осознавать, что, какими бы разными и совершенно не совпадающими в своей сущности, своих делах и устремлениях они ни были – он, демон, окутанный ложью и тенями, и Ши Цинсюань, чье нескрываемое великолепие таило в себе отсветы божественной ауры, яркие, золотистые лучи и светлую, зеленоватую дымку, повторяющую цвета его одежд, и лент, и изящной вышивки – но в одном они все же совпадали. И совпадали целиком и полностью, без всяких оговорок. Хотя и, надо было полагать, по совершенно разным, совершенно не похожим причинам.       Хэ Сюаню претило, по-настоящему претило такое отношение генерала Мин Гуана к бесконечным в своем количестве и своей глупости девицам – сколько у него их было? Если слухи не обманывали и не преувеличивали, то девицы, разделившие с ним постельные утехи, исчислялись сотнями. А то и тысячами, как любили приукрасить его же бесполезные помощники. Из всего этого, из всех этих противоречивых, расцветающих завистью и ложью, слов можно было догадаться, что в его объятиях их уж точно перебывало не меньше тысячи. И это было омерзительно, невыразимо омерзительно для Хэ Сюаня – воспринимать всех этих бесчисленных девиц, воспринимать чувства, и близость, и возможность разделить важное и тайное настолько пошло, настолько низменно. Лишь брать – но никогда не отдавать. Лишь подчинять себе – но никогда не привязываться. Лишь разбрасываться словами – но никогда им не следовать.       Наверно, это было глупо.       Наверно, это было бессмысленно.       Наверно, это больше не имело никакого значения, ведь прошлое не изменить, какими безграничными силами – демона или божества – ни обладай.       Но у Хэ Сюаня не получалось, просто не получалось не думать всякий раз, не сравнивать, не представлять, что было бы, если. Как было бы, если. И Пэй Мин, этот самодовольный, окутанный славой и величием, и легендами, одна из прекраснейших картин, генерал Мин Гуан слишком напоминал ему не кого-то достойного и величественного, не кого-то во всем блеске его достоинств, и наполненных неизбывным великолепием дел, а того самого купца, трусливого и жалкого, что бесчисленные годы назад похитил его сестру и Мяо-эр.       Тот ведь тоже похитил их с одной-единственной целью – развлечься, предаться постельных утехам, разделить похоть и непристойные, грубые ласки. Ему ведь на самом деле ничего от них не было нужно, ничего серьезного, ничего весомого, ничего глубокого и такого, что соединяет души, а не только тела. Ничего из этого ему не было нужно. Как и генералу Мин Гуану. Да, он не похищал девиц для своих развлечений, и не принуждал их, но точно так же, совершенно точно так же использовал их лишь для своей похоти, лишь для своих прихотей, лишь для своих любовных развлечений. И никогда, ни на мгновение, ни хоть на какую-то невесомую, почти невозможную вероятность, не воспринимал их всерьез.       И подобное отношение слишком дорого обошлось его сестре и Мяо-эр.       И Хэ Сюань ненавидел генерала Мин Гуана по-настоящему, темно и глубоко.       И эту ненависть – в отличие от ненависти к Ши Уду – он даже не считал нужным скрывать, таить ее, так, чтобы никто не узнал, не догадался, даже подумать не решился о чем-то подобном - под слоем мнимого равнодушия и непроницаемой учтивости.       Ши Цинсюань время от времени поглядывал на помощников Пэй Мина неодобрительно, хмурился – мрачно, сосредоточенно – словно никак не мог решить, стоило ли ему найти повод и высказать им что-то не слишком лестное, и – чего уж скрывать – вполне заслуженное, или не обращать внимания. Он несколько раз то тянулся к чаше с вином, то вновь отдергивал ладонь, как если бы тонкий фарфор этой чаши ощущался обжигающе горячим, жарким, или, напротив, столь холодным, ледяным, что коснуться его было если не невозможно, то сложно, и подобное прикосновение не предвещало ничего приятного. А после все же, наверно, решил, что столь бесполезное и недостойное сборище, как это, не стоило того, чтобы портить себе удовольствие от пряного, сливового вина со специями, давно знакомого трактира и, возможно, даже его, Хэ Сюаня, присутствия рядом – ведь им гораздо чаще выпадало выбираться куда-то вместе по делам и обращениям, нежели просто так, просто, чтобы провести время вместе, никуда не торопясь, и ни от чего не отказываясь.       Он понаблюдал несколько мгновений, с каким нескрываемым удовольствием Ши Цинсюань пробует вино, растягивая до неприличия надолго каждый глоток, вдыхая теплый, чуть сладковатый аромат, что так ярко, так ощутимо напоминал об усыпанных сине-лиловыми, и темно-бордовыми, и густо-золотистыми плодами деревьях сливы. Деревьях, чьи ветви, тонкие и изгибистые, пахли нагретой солнцем корой, и терпким соком, и чуть запыленной, впитавшей в себя зной лета листвой.       А после, мысленно вздохнув, уже приготовился перечислить вежливо ожидающему его слов хозяину трактира такое невероятное количество блюд, что, можно было не сомневаться, в ответ он получит недоумение, тщательно скрываемое под выверенным гостеприимством. Или, что еще хуже, брезгливое недоумение, спрятанное за ничего не значащими словами о том, что да, конечно, он, как желанный гость, обладает отменным вкусом, и все выбранные им блюда, несомненно, весьма и весьма хороши, и как можно их все не попробовать. Все это повторялось бесчисленно и бесконечно, и Хэ Сюаню оставалось лишь усмехаться, думая о том, какой из возможных вариантов выпадет ему в этот раз.       Но в следующее мгновение произошло то, чего никто из них не ожидал, и даже представить не мог, и даже предположить такое было бы странно и неприемлемо. Ведь правилам приличия, несмотря ни на что, старались следовать все, от самых величественных и прославленных божеств, до самых незначительных помощников самых захудалых и никчемных дворцов, имен которых никто не вспомнил бы, даже если бы очень захотел. Ведь, как успел разобраться Хэ Сюань за время своего пребывания на Небесах в образе Повелителя Земли, эти самые правила и условности для небожителей были основой всего, основой непоколебимой и прочной. И какие бы темные мысли, какие бы низменные чувства и желания не таились за этим разукрашенным фасадом, никто не считал возможным переступать эту грань, и позволять себе лишнее.       И все же, и все же.       Люди – и не только - иногда совершают странные, сложно объяснимые, бессмысленные поступки. Поступки, на которые их словно толкает что-то, подсказывает, нашептывает прямо в ухо во всей своей непристойной ясности. Вот и один из помощников генерала Мин Гуана, видимо, возжелал произвести впечатление на девицу, что устроилась у него на коленях. Девица эта беспрерывно ерзала, сминая чужие одежды, и прижималась все теснее, и ее юбки задирались с каждым движением все выше и выше, открывая все больше и больше. И было вовсе неудивительно, что помощник генерала Мин Гуана в итоге устроил ладони на ее полуобнаженных бедрах и произнес то, что произносить не следовало. То, что несло за собой последствия куда более весомые и глубокие, нежели очередная пошлая, вполне определенного толка шутка. Нежели грубоватые и глупые слова, которыми они сыпали столь щедро и столь опрометчиво.       - Знаешь, как у нас принято говорить? – он кивнул на чашу, устроившуюся чуть в отдалении от них, но так, что при желании вполне можно было дотянуться. Чашу, до краев наполненную вином. И золотисто-прозрачные, крупные капли этого вина собирались на фарфоре, стекали вниз медленно-медленно, прочерчивая терпкую влажность и рассыпающиеся в свете солнца искры. – Есть Улыбка Императора – вино. А есть шлюха Императора – Ши Уду.       И он расхохотался, громко, не сдерживаясь, довольный своей шуткой, и своим знанием, и тем, что его положение позволяло ему говорить о подобном с кем угодно, и где угодно. И остальные, уловив, что было сказано, подхватили этот полный самодовольства смех, отозвались на него откровенно и охотно.       До Хэ Сюаня, разумеется, тоже долетали все эти слухи, и сплетни, и предположения о том, как грубовато, никак не заботясь о нем, и не сдерживаясь, Император Небес берет Ши Уду, как Ши Уду полностью подчиняется этому, и как вынужден скрывать следы, что остаются на его обнаженной коже после их постельных утех. Что золотистые, шелковые занавеси спальни Императора Небес во время их любовных наслаждений слишком часто остаются приоткрытыми, так, что можно чуть отдернуть их, чуть отвести в сторону – и застать все эти их любовные наслаждения во всей своей непристойности. И что Ши Уду потерял всякий стыд, спутавшись со своим любовником. Вот только Хэ Сюань знал, слишком хорошо знал, что из этого было ложью, мороком, неверным и туманным, догадками, пустыми и надуманными. Знал. В отличие от всех остальных.       Вот только то, что их столы находились слишком близко, слишком рядом – и Ши Цинсюань все услышал, уловил каждое слово, каждую насмешливую интонацию - вот этого помощник генерала Мин Гуана явно не учел.       Ветра не всегда, далеко не всегда мягко шелестят листвой, скользят по совсем недавно развернувшимся, влажным и хрупким листьям, невесомо касаются высоких, густо растущих трав, что роняют прозрачные капли росы на запыленную, окутанную летним зноем дорогу. Нет, ветра могут быть и ураганами, такими, что заставляют тонкие, изгибистые ветви ивы клониться к самой земле, срывают и расшвыривают серебристые со светлой зеленью листья, поднимают штормовые волны, что затапливают берега, швыряют на них светлый песок, и мелкие камешки, и скользкие, витые водоросли, густо пахнущие застоявшейся водой и подгнившей, сыроватой корой деревьев. Ураганы, что заставляют искать укрытие и правителей, облеченных властью и величием, и простых крестьян. Ураганы, что вынуждают поворачивать и огромные, пышно украшенные корабли торговцев, и крохотные, хлипкие лодки рыбаков.       Ураганы, чью силу не сдержать никому.       Вот и Ши Цинсюань, кем бы он ни был, каким бы он ни был – сколь ярким, открытым, уступчивым - в такие мгновения становился подобным урагану, что отражал его сущность не меньше, нежели теплые, невесомые ветра, пронизанные лучами солнца и запахами терпких трав.       Едва эти слова были произнесены, едва эта пошлая, непристойная в своей откровенности шутка прозвучала, смешавшись с мелодичным позвякиванием колокольчиков на окнах, тихим шорохом занавесей, призрачным, едва долетающим до слуха плеском озера – невзрачного, сероватого, пока предутреннее солнце не расцветит его глубину вновь в золотое, не разбросает по дну разбрызгивающие яркие искры монетки – едва все это было сказано, как Ши Цинсюань застыл, неверяще и потрясенно. Его пальцы сомкнулись на тонком, влажном фарфоре чаши столь сильно, столь резко, что вино выплеснулось, разлилось по поверхности стола, собираясь в зазубринах и углублениях прозрачными потоками, пряно пахнущими спелыми сливами, и редкими специями, и теплом лета. Капли медленно стекали дальше, вниз, смешивались с пылью на полу, теряя свою золотистую прозрачность, становясь блеклыми и сероватыми, что и не сказать было, что это одно из лучших вин не только в этом трактире, но и во всей столице.       А после, заметив эти потоки, Ши Цинсюань все же заставил себя отставить чашу с расплескавшимся вином в сторону – движение получилось нетерпеливым, грубым, совсем ему не свойственным. И это ощущалось странным и непривычным, хотя Хэ Сюань был уверен, что вот уж кого-кого, а Ши Цинсюаня он знает от и до, полностью, со всеми его страхами, слабостями и глупыми привычками. И из-за стола он поднялся с той решимостью, которая, скорее, подходила и принадлежала Ши Уду – когда он позволял себе не появляться на празднествах, если того не желал, позволял себе не отвечать на заданные вопросы, если они казались ему глупыми и неуместными, и позволял себе высказываться, презрительно и насмешливо, в сторону тех, кто собирался во дворце Императора Небес по его приглашению.       Во всяком случае, раньше позволял себе.       Удар получился сильным, хлестким, таким, словно Ши Цинсюань только тем и занимался, что устраивал, драки и потасовки в трактирах, вместо того, чтобы вкушать терпкую сладость вина, наслаждаться изысканными блюдами или проводить время в разговорах, праздных, обыденных, текущих неспешно и сонно, подобно водам рек, что не полностью скинули льды и снега, и серебристо мерцающий иней по берегам после долгой зимы. Удар, немало удививший Хэ Сюаня – он был уверен, что Ши Цинсюань использует веер ветров, взметнет потоки урагана, обрушивая их на того, кто посмел произнести имя Ши Уду с таким пренебрежением и такой неприязнью, кто посмел допустить мысль, что Ши Уду развратник, каких поискать, и что более ни на что не способен, и ничего из себя не представляет. Или, во всяком случае, использует духовные силы, облекая их все в те же потоки ветра, или придав им вид оружия, такого, что не требовало прикасаться, ощущать все это самому.       Но нет, Ши Цинсюань, следуя, похоже, своей ярости, своей обиде и своему нетерпению, даже не подумал раскрыть бумажные звенья веера ветров, или обрушить на посмевшего сказать подобное духовные силы. И тем неожиданнее и обиднее для помощника генерала Мин Гуана получился этот удар, возникший словно из ниоткуда, отшвырнувший его от стола, заставившийся девицу скатиться с его колен с громким, противным визгом, что разносился по всему трактиру, и никак не желал становиться хоть немного тише или благозвучнее. Напротив, этому визгу каким-то невероятным образом удалось заглушить собой и смех, и разговоры, и учтивые вопросы хозяина трактира, что он задавал гостям.       - Ты что себе позволяешь?! – взревел тот, кто, незадолго до этого, позволил себе, вне всякого сомнения, несравнимо больше. Узнал Ши Цинсюаня – осекся, замер на мгновение – но все же не счел нужным останавливаться, отступаться или отказываться от своих слов, грубых и опрометчивых.       Дальнейшее запомнилось Хэ Сюаню полетевшей на пол посудой – звонкие брызги белоснежного, искуснейшей работы фарфора, и острые, глиняные осколки, цветом уходящие в чернильно-черный и лиловый, чем-то неуловимо похожие на распустившиеся так не к месту и не вовремя хищные, темные цветы с изогнутыми лепестками.       Сорванными, плавно стекающими на усыпанный осколками пол занавесями – невесомая ткань оказалась вся залита прозрачно-золотистыми потоками вина, а витые, удерживающие ее завязки распустились серебристым шелком, и мерцали, подобно крохотным островкам не растаявшего льда на текучих, проснувшихся после долгого, зимнего сна водах.       Упавшими, изодранными картинами, что изображали кои, с любопытством выглядывающих из толщи вод, полускрытых округлыми, темно-зелеными листьями водных цветов – белоснежные с золотистым, рыжим и алым, они разбрызгивали струящимися плавниками водные капли, готовые в любое мгновение вновь ускользнуть на глубину, спрятаться так, словно это лишь отблески солнца играют на водной поверхности, а не их яркие, многоцветные пятна. И еще одни, глубже, дальше – странные, столь непохожие на обычных кои, темные, почти черные, с синеватым и бирюзовым по чешуе, они казались призрачными и зыбкими, и почему-то напомнили Хэ Сюаню его собственных, костяных рыб, а вовсе не то, что, наверно, вкладывал в их образы тот, кто рисовал эту картину.       Подчиняясь начавшемуся беспорядку, Хэ Сюань лишь хмыкнул и затаился, будучи неуверенным в том, как лучше поступить. Выжидая, как он привык, как он делал всегда, изображая мнимого Повелителя Земли на Небесах, или разбираясь со своими делами в своем истинном облике, в облике Черного Демона Черных Вод. По всему выходило, что, если он вмешается, если поддержит происходящее, приняв сторону Ши Цинсюаня, это будет до крайности нелепо – и неправильно – одновременно. Ведь тем самым он, помимо воли, вступится за Ши Уду. Словно он хочет защитить его. Словно ему небезразличны эти грубые, пронизанные насмешкой и пренебрежением слова. Словно ему и в самом деле не все равно.       Но в следующее мгновение ненависть к генералу Мин Гуану всколыхнулась в нем с новой силой, поднялась темной волной, накатываясь на берег, затапливая его полностью, без остатка. Он мог сколь угодно сильно и глубоко ненавидеть Ши Уду – но ненависть к генералу Мин Гуану была совсем иной. Смешанная с брезгливостью и отвращением, эта ненависть ощущалась как затхлые, наполненные грязью и тиной воды иссохшихся рек и озер Тунлу, которые ему довелось однажды преодолеть – и которые поражали своей бесплотной тягучестью, такой, что сложно было представить, что это тоже воды, что это тоже часть его сущности, и его духовных сил. И там, среди подавляющей темноты Тунлу, Хэ Сюань, пожалуй, впервые понял, почувствовал, что, сколько бы он ни пытался, сколько бы ни пробовал повторить путь Ши Уду, ему никогда, ни при каких невероятных возможностях, не будут принадлежать воды прозрачные, льдисто-холодные, наполненные светом и ускользающими стайками серебристых рыб. Лишь темнота. Лишь воды, скрытые проклятием, как искаженное, размытое отражение этих застоявшихся вод Тунлу       Так и вышло.       И, под слоем этой затхлой, окутанной темнотой ненависти, вновь распустился голод, охватывая его полностью, больше не позволяя вывернуться, накрывая и поглощая собой. Болезненные ощущения накатывали все сильнее, все невыносимее – и Хэ Сюань с ужасающей ясностью понял, что теперь поздно отступаться, поздно заказывать бесконечное множество блюд, исходящих теплым паром, и пахнущих так вкусно, так желанно. Что он упустил момент, когда это еще могло помочь, могло усмирить его голод, и его давнюю слабость. Что он не справится с этим голодом ни одним из привычных, не привлекающих излишнее внимание, и не вызывающих ненужные вопросы, способов.       И что теперь осталась лишь одна-единственная, возможность.       Возможность, которую Хэ Сюань всегда старался избегать.       Возможность, которой ему придется – хочет он того или нет – воспользоваться.       Он оскалился – хищно, нетерпеливо – думая о том, что ему никогда не хотелось падать столь низко, забирать чужие духовные силы. Он никогда не желал этого, никогда не позволял себе утонуть в этой темноте, что тянула на самое дно. И, возможно, он все же постарался бы сдержаться, как-то унять эти накатывающие отвратительными волнами болезненные ощущения, как-то – пусть кривясь от боли и зажимая желудок ладонями – но дотерпеть до тех мест, где водились мелкие демоны, и водные духи, и зыбкие, призрачные огни. Возможно. Но это был не кто-то иной, бесполезный и незначительный. Это были помощники генерала Мин Гуана. И Хэ Сюань дал волю своей ненависти.       Морок, которым он владел столь глубоко, столь умело, пролился сплошным темным потоком на белоснежные осколки фарфора, серебристые витые завязки, украшенные шелковыми кисточками, на нежную зелень отделки одежд и лент Ши Цинсюаня, на алое с золотом помощников генерала Мин Гуана, на золотистые лучи света, что потускнели и поблекли. Морок затопил собой трактир полностью, не оставляя ни единого не тронутого места, пряча под собой все, превращая окружающее пространство в ложь и неверные тени.       Ледяные волны, окутанные проклятием, вместо устланного шелковыми коврами пола.       Костяные драконы с острыми, зазубренными плавниками с налипшими на них водорослями, источающими влажный, чуть затхлый запах, вместо гостей трактира, решивших посетить его столь не вовремя.       Призрачные, окутанные дымкой, синеватые огоньки, тускло мерцающие сквозь толщу воды, вместо золотисто-рыжего света масляных ламп и оплавившихся растаявшим воском свечей.       Теперь это место принадлежало Хэ Сюаню, и он мог забрать столько духовных сил, сколько пожелал бы, сколько счел бы необходимым, сколько был способен вместить в себя, подстегиваемый нестерпимым голодом, и болезненно отзывающимся на каждое неловкое движение желудком. Морок, что превратил для него трактир посреди столицы в Черный остров, залитый проклятыми водами его моря, морок, не ощутимый для остальных, но позволяющий ему использовать свои силы демона – скрытно, недоступно, так, что никто не узнает, и никто не догадается.       Медленно-медленно, больше не торопясь и наслаждаясь предвкушением, Хэ Сюань вытянул из рукава костяной хлыст. Развернул его изогнутые, жесткие звенья, давая себе привыкнуть, давая себе вновь ощутить свое настоящее оружие, то оружие, которое принадлежало Черному Демону Черных Вод, а не мнимому Повелителю Земли. То оружие, что было окутано его духовными силами, что подчинялось ему охотно и беспрекословно. Оружие, что было его частью, его принадлежностью, как и все эти костяные драконы, и ядовитые рыбы, и призрачные, водные огоньки.       Он перехватил костяную рукоять удобнее, а после, больше не медля, обрушил хлыст на помощников генерала Мин Гуана, ничуть не сомневаясь и не сдерживаясь, забирая тем самым их духовные силы, оплетая их острыми костяными звеньями, не позволяя ни шевельнуться, ни ударить в ответ.       В не искаженном настоящем Повелитель Земли, неловкий в своих движениях, и неуверенный в том, как лучше поступить, закрыл собой Ши Цинсюаня от очередного удара помощников генерала Мин Гуана. Закрыл – и принял на себя то, что предназначалось его, как все полагали, лучшему другу, тому, с кем он проводил столько времени, и кого знал столь близко и давно. И после подобного он уже не мог, не стал бы оставаться в стороне, и вступил в происходящее, защищая Ши Цинсюаня, и помогая ему.       В мороке, что разливался вокруг подобно окутанным проклятием водам, Хэ Сюань за несколько резких, жестких ударов костяным хлыстом вытянул духовные силы этих наглецов, осмелившихся по своей глупости противостоять демону, отнял их без остатка, не колеблясь ни на мгновение.       И голод отступил, истаял, подчиняясь развернувшимся костяным звеньям, вобравшим в себя чужие духовные силы.       И темное, мрачное удовлетворение затопило Хэ Сюаня полностью.