Лед над водой и глубже

      Повелитель Земли давно ушел, вернувшись к себе, сославшись на некие – наверняка выдуманные, несуществующие – дела, а Цинсюань все говорил и говорил. И с каждым его словом, с каждой подробностью, с каждой мелочью, что могла показаться ничтожной, не стоящей ни малейшего внимания, но лишь еще больше подтверждающей то, сколько же глупостей, сколько всего опрометчивого, было сделано, Ши Уду мрачнел все больше и больше.       Ему казалось, что произошедшее ночью среди неспокойных вод реки с водным демоном, то, как он исчез из барьера, что стоял прочно, окутанный духовными силами, и даже не собирался начать истаивать по краям, скатываясь прозрачными каплями, смешиваясь с речной водой – это худшее, что могло случиться, худшее, что можно было представить. То, что кто-то – и не просто кто-то, а Пэй Мин, один из тех немногих, на кого Ши Уду привык полагаться всегда и во всем - поставит под сомнение его способность удерживать магический барьер, тоже задевало его, и заставляло гнев подниматься в нем ледяной волной, усыпанной снегом, лишь при мысли о тех словах, и о том недоверии во взгляде лиловых глаз Пэй Мина.       И этот барьер так и оседал бы синеватой, полупрозрачной дымкой и влажностью на воды реки, пусть даже во время близости, пусть даже когда чужие грубые, болезненные прикосновения отвлекают, а ладони скользят по обнаженной коже, и тело требует вещей совершенно иных, нежели потока духовных сил, льющихся в барьер. Ши Уду не довелось испытать, каково это, удерживать барьер во время постельных утех с Цзюнь У, но он мог себе позволить даже подобное, лишь стоны его стали бы откровеннее, а вскрики громче, и слова, что он шептал бы на ухо Цзюнь У, сделались бы еще более бессвязными, поскольку сложно было бы одновременно сдерживаться и подавлять стоны, и не позволять себе вскрикивать слишком громко, слишком непристойно, а не приглушенно, едва уловимо, и не поддаваться этим грубоватым, но таким чувствительным прикосновениям - и при этом удерживать барьер.       Но у него бы получилось.       Даже подобное.       И вот теперь, с каждым словом, что так неохотно, так непривычно медленно и тускло ронял Цинсюань, Ши Уду осознавал все ярче, все весомее, сколь неважны были его гнев, и ярость, и все эти мысли о разливающемся прозрачными потоками барьере, и водном демоне, что столь хищно вонзал свои костяные, покрытые тиной и водорослями плавники в края барьера, подрагивающие, искажающиеся, подобно мороку или предутреннему туману. Но все равно удерживающие этого демона внутри, позволяющие лишь уйти ему глубже, дальше, туда, где в толще воды поднимались холодные течения, и закручивались темными, глубинными изгибами водовороты.       Невыносимо хотелось вновь окунуть ладони в эти прозрачные, прохладные потоки, что пронизывали его комнаты, вновь ощутить гладкость многоцветных камешков, коснуться их, ощущая, как воды прячут, уносят с собой в этих переливчатых волнах его беспокойство, и его сомнения, и его усталость от потраченных впустую духовных сил. Или устроиться на кровати, завернувшись в меховое покрывало – дни, поддавшись приближающейся зиме, стали короткими и прохладными, и хрупкий иней оседал на створках окон, обещая снега и непогоду – и погрузиться в сон, неверный и наполненный призрачными тенями, но такой желанный. Или устроиться прямо на полу, среди разбросанных подушек с перепутавшимися, золотистыми подвесками, и шелковых, измятых ковров, с чашей, наполненной терпко пахнущим вином, и ощущать, как тепло фарфора греет ладони, а вино окрашивает мысли в приятные, расслабленные оттенки, позволяющие ни о чем не думать, и ни о чем не беспокоиться.       Но ничего из этого Ши Уду не мог себе позволить.       Не теперь.       - Цинсюань, зачем ты вообще полез драться? Все этот твой сброд, которых ты смеешь называть друзьями, хотя они все только и ждут, что твоих добродетелей, и выпивки побольше и покрепче. Выпивки, которую, разумеется, оплатишь им ты. Подобные манеры ты мог подхватить лишь от них, - Ши Уду скривился при упоминании о тех, с кем Цинсюань проводил столько времени, с кем он предпочитал оставаться вместе после празднеств, и с кем он постоянно спускался в мир обычных людей, словно так и желал заполучить неприятностей, и оказаться в запутанной, а то и двусмысленной ситуации. Ведь это были даже не божества, пусть мелкие и незначительные, нет. Всего лишь помощники, никчемные и бесполезные, как и большинство тех, кто занимал такие должности, и мог лишь бесконечно жаловаться, или проводить время в бесконечной праздности.       - Гэ, они здесь не при чем, - конечно, ну, конечно, что еще мог сказать Цинсюань. Всякий раз, когда разговор касался этого сброда, Цинсюань начинал их всячески выгораживать, яростно спорить и уверенно утверждать, что они вовсе никакой не сброд. Конечно. – Я даже был не с ними, если ты не заметил, - Цинсюань надулся, как он всегда делал, когда приходилось спорить, или их взгляды на какие-то обыденные, повседневные дела и вещи разнились слишком сильно, так, что прийти к пониманию точно не получилось бы, и в этом не было ничьей вины. И принялся тереть неосознанно свой синяк на скуле, расплывающийся лиловым, перетекающий из светлого в насыщенную, неровную синеву. Достойно, ничего не скажешь. Как если бы они вновь вернулись в тот поселок в северных землях, когда Цинсюань – еще самый обычный человек, не божество, не Повелитель Ветров, облаченный в свое великолепие – дрался с такими же мальчишками, как он сам, когда они смели говорить, что брат о нем совсем не заботится, и ему нет до него никакого дела, раз он целыми днями пропадает неизвестно где, и прикрывается какими-то выдуманными тренировками. Тогда это воспринималось как что-то само собой разумеющееся. Хотя и противоречащее правилам приличия, о чем Ши Уду – невыносимо уставший, почти не ощущающий себя, свое тело после тренировок, с подрагивающими от холода ладонями, которые приходилось скрывать в рукавах одежд – не раз говорил Цинсюаню. Но тот все равно упорно не слушался, и делал то, что ему казалось единственно правильным.       - Ну да, не с ними. А с этим никчемным Повелителем Земли, - постоянно мрачный, постоянно недовольный, с этими своими пронизывающими, хищными взглядами, которыми он впивался время от времени в Ши Уду. Словно тоже догадывался о чем-то темном, запретном. Словно тоже знал о чем-то таком, о чем знать ему не стоило. О вынужденной близости с Цзюнь У, и о том, сколько мучений приносят Ши Уду их постельные утехи, пусть тело и получает свое болезненное удовольствие, получает то, чего начинает желать против воли под этими умелыми, слишком умелыми руками? Или – невероятно, невозможно - о смене судеб? Что ж, в таком случае у Ши Уду, пожалуй, хватит золотых слитков, чтобы удовлетворить возможные притязания Повелителя Земли. – Почему он тебя не остановил? А еще и сам тоже полез драться?       - Мин-сюн, он… Я бы на его месте так же поступил, - Цинсюань надулся еще больше и принялся отряхивать налипшую грязь со своих нежно-зеленых лент, что все перепутались, и пребывали в полнейшем беспорядке. А после, поняв бесполезность этой затеи, он сдернул их со своих одежд и откинул в сторону, туда, где их потом найдут помощники, и приведут в надлежащий вид. Ши Уду поморщился, наблюдая за устроенным беспорядком, и продолжил отчитывать Цинсюаня, хотя это и казалось совершенно бесполезным. Как и всегда.       - Зачем ты вообще полез драться? Ты понимаешь, что это недостойно того, кто занимает столь высокое положение?       А вот теперь вся уверенность и упрямство Цинсюаня истаяли без следа, он напряженно замер, не зная, куда деть ладони, а потом стиснул их на сложенных звеньях веера ветров с такой силой, что они зашелестели, вкрадчиво и недовольно. Все вокруг утонуло в тягучей тишине, окутанной сомнениями, словно Цинсюань не решался по какой-то сложно объяснимой причине рассказывать дальше, рассказывать о том, почему он не счел нужным сдерживаться, и что – сказанное или сделанное – вывело его из себя настолько, чтобы использовать грубую силу, а не веер ветров, заклинания или печати.       - Гэ, я не могу, я правда… - Цинсюань замотал головой, как будто отрицал вещи явные и очевидные, как будто что-то заставляло его молчать о незначительном, когда основное и так уже не получится утаить. Он отпустил веер, и теперь вертел в руках вытащенную из растрепавшейся прически шпильку – чуть погнувшуюся от, похоже, слишком сильного удара, отдающую ярким серебром в свете, что разливался по залам и коридорам, осыпался крохотными искрами.       - Цинсюань, - прозвучало это холодно, жестко, совсем не так, как Ши Уду хотелось бы произносить это имя, совсем не так, как они оба привыкли. – Так что все же произошло между тобой и помощниками Пэй Мина? Или мне расспросить об этом Повелителя Земли? – Ши Уду хмыкнул лишь при мысли о том, что он отправится в этот сумрачный, отделанный темным и блеклым золотом дворец, чтобы отыскать в его запутанном переплетении коридоров и комнат того, кто и просто так то никогда не отличался многословием и желанием о чем-то рассказывать.       - Не нужно, - мысль о Ши Уду, очутившемся во дворце Повелителя Земли, чем-то не понравилась Цинсюаню – во всяком случае, он помрачнел еще больше, и в его взгляде промелькнуло странное, сложно объяснимое выражение. Как если бы он опасался возможных слов Повелителя Земли, откровенных и грубых, или, напротив, запутанных и витиеватых, наполненных ускользающим смыслом. Или его чем-то смутно беспокоила мысль о том, чтобы оставить Ши Уду наедине с Повелителем Земли? – Эти помощники генерала Пэя… - Цинсюань выразительно скривился, отвлекаясь на свою давнюю неприязнь, ничуть не поблекшую с годами, и расцветающую все ярче и ярче, а потом буркнул – торопливо, неохотно, роняя слова как попало, словно это могло заставить их изменить свой смысл, словно так произошедшее наполнилось бы новыми подробностями, подобно водам рек после таяния снегов. – Их шутка звучала оскорбительно. Куда более оскорбительно, чем это можно было бы счесть приемлемым по правилам приличия. О которых ты мне столько говоришь, - не преминул он припомнить Ши Уду его же слова, произнесенные множество раз, в моментах разных, важных – и не имеющих особого значения, здесь, на Небесах, во время пышных празднеств, полных изысканными блюдами – и когда они были еще самыми обычными людьми, и их еда едва ли составляла одну миску риса на обоих.       - Какая шутка? – Ши Уду недоуменно коснулся белоснежного шелка своих сережек, забывшись, не в силах представить, что же такое, сказанное не всерьез, вынудило Цинсюаня настолько выйти из себя. Мягкий, прохладный шелк приятно скользил под пальцами, перетекал плавно и неспешно, и это настолько завораживало, что, поняв, что он делает, Ши Уду резко отдернул ладонь от столь нежеланного, столь навязанного подарка Цзюнь У, что он вынужден был принять, и всегда носить, помимо воли.       - Есть Улыбка Императора – вино. А есть шлюха Императора – Ши Уду, - Цинсюань произнес это почти неслышно, почти шепотом, едва уловимо, так, что и не разобрать.       Но Ши Уду разобрал.       Каждое насмешливое слово.       Каждую непристойную подробность.       И заледенел, застыл внутренне, ощущая, как только-только утихшая ярость вновь поднимается в нем ледяными волнами штормового моря, как потоки воды в его комнатах перестают быть текучими и переливчатыми, и выплескиваются на мерцающую золотом отделку, на пол, скрытый шелковыми коврами, на свитки, исписанные ровным, аккуратным почерком, и заливают все вокруг. Влажные, крупные капли, стекающие повсюду. Вымокшие, потемневшие ковры. Свитки, чья рисовая бумага впитала воду и влажность, расходящиеся потеками чернил, и стершихся, выцветших иероглифов. И многоцветные камешки, что теперь оказались разбросаны повсюду, и ловили лучи солнечного света, что проникал в комнаты сквозь приоткрытые окна.       Как подобный сброд вообще смеет произносить его имя?! Как они позволяют себе даже думать о том, чтобы говорить о нем, чтобы упоминать о каких-то его делах, или о том, в каких развлечениях он проводит время с Императором Небес?! И уж тем более как эти никчемные помощники смеют произносить подобное. Нет, он знал, разумеется, знал и обо всех этих непристойных слухах и сплетнях, наполненных откровенными, придуманными с неким сложно объяснимым, похотливым удовольствием подробностями, достойными какой-нибудь пошлой и совершенно нелепой истории, показанной на Празднике Середины осени. Но одно дело догадываться, а совсем иное знать наверняка.       - Цинсюань, ты… Зачем? Немыслимо! Какое тебе вообще дело до того, что говорит и думает подобный сброд? – Ши Уду даже не пытался как-то скрыть или сдержать свою ярость, и она разливалась, затапливая все вокруг. Его духовные силы - синеватая дымка над неспокойными водами, прозрачные капли, опадающие в реку, ледяные водовороты на глубине - дрожали и колебались, так, что вот теперь, пожалуй, он вполне мог бы не удержать барьер. Вот теперь водный демон вполне мог бы пронзить этот барьер своими изгибистыми, костяными плавниками, уничтожить его без особых усилий, заставить Ши Уду содрогнуться от боли, как если бы эти жесткие, опутанные водорослями кости вонзились в него самого. Ведь барьер был его частью, и он ощущал и его присутствие, и его состояние. И тогда обвинения Пэй Мина оказались бы не напрасны. И ложь превратилась бы в истину.       - А почему я должен позволять этому сброду говорить подобное? – Цинсюань не был расстроен или подавлен, или недоволен. Он злился. И это немало удивило Ши Уду. Ведь он привык совсем к иному, совсем не похожему Цинсюаню. Мягкому - подобно шелесту весенних ветров в нежно-зеленых, едва распустившихся листьях сливовых деревьев. Легкомысленному – настолько, что ему постоянно приходилось напоминать о невыполненных обращениях, и недочитанных свитках, и о помощниках, что ждали распоряжений – теперь. И о том, что рис не стоит оставлять на жаровне, а самому отвлекаться на игры с мальчишками из поселка, что слишком много вина не поможет забыть о Демоне Пустых слов, зато может заставить наделать глупостей, о которых впоследствии придется пожалеть, и о том, что если он продолжит разбрасывать одежды по комнате, а не относить их в специально отведенное место, то Ши Уду вновь забудет их постирать, когда ему выдастся такая возможность после тренировок - раньше. Беззаботному – так, что его полные веселья слова лились сплошным, звонким потоком, а смех отдавался негромким эхом подобно серебристому звону колокольчиков под порывами теплого ветра.       Но теперь Цинсюань ощущался совсем иным.       Жестким – подобно ледяным ветрам штормовых, северных морей, засыпанных снегом.       Решительным – таким, что подобное больше было свойственно самому Ши Уду, в тех делах, что не терпели отлагательства. В тех поступках, что заставили бы других даже мысли не допускать о том, чтобы противостоять ему, или вмешиваться в то, что имело для него особенное значение. В тех событиях, на которые он никак не мог повлиять, но все равно делал все возможное и невозможное.       Что ж, по всему выходило, что Пэй Мин и Лин Вэнь оказались по своему правы, и общего у него с Цинсюанем было несравнимо больше, нежели могло показаться со стороны тем, кто знал их обоих поверхностно, вскользь, и никогда даже не пытался заметить то, что было по-настоящему важно. И лишь те, кто знали их обоих давно и глубоко, замечали скрытое в глубине, а не только находящееся на поверхности, и были гораздо точнее в своих суждениях, и в том, что открывалось им постепенно и со временем.       Пэй Мин.       Ведь это именно его помощники по какой-то отвратительной, необъяснимой причине, позволяли себе подобные непристойности, и вещи, которые и в самом деле, как насмешливо заметил Цинсюань, противоречили всем правилам приличия. И таили в себе оттенок той пошлости, которая полагалась неуместной даже среди самых низших, самых бесполезных божеств. И звучали недостойно даже в самых сомнительных заведениях, даже там, где хозяева держали уединенные комнаты для гостей, полускрытые за алыми занавесями, и украшенные безвкусными, излишне вычурными своим золотом фонариками, наверху, а девицы, что подносили вино, не отличались особой строгостью нравов.       И ни в том ли все дело, что помощники подхватили эти слова от самого Пэй Мина? Мысль, заставившая Ши Уду в непередаваемом раздражении дернуть тонкий шелк и светлое золото так мешающихся, ощущающихся такими чуждыми, такими лишними сережек – и, опомнившись, отпустить их, медленно-медленно, пока он не испортил, не изломал подарок Цзюнь У, или не повредил свою мочку, заставив ворот одежд вновь окраситься в алое, застывающее липкими, неровными потеками. Он отвел чуть подрагивающие ладони и счел за лучшее не прикасаться ни к своим одеждам, ни к своим украшениям, ни к вороту и без того измятому, с истрепавшейся, серебристой вышивкой от слишком частых прикосновений.       Пэй Мин явно – по какой-то совершенно необъяснимой, совершенно нелепой причине – не принимал его близость с Цзюнь У, и полагал все происходящее чем-то низким и недостойным. То отвращение, смешивающееся с еще чем-то таким, чему почти невозможно было подобрать название, чем-то темным, скрытым, что плескалось в его лиловых глазах на Празднике Середины осени. Его слова возле того прохладного, прозрачного озера с высокими травами по берегу и бирюзовыми стрекозами над поверхностью воды, слова наполненные тревогой – и одновременно неприязнью, слова, в которых беспокойство мешалось с чем-то совсем иным, совсем не похожим на принятие или понимание. Его уверенность в том, что Ши Уду не удержал барьер, не влил в него духовные силы, тем самым выпустив в воды реки водного демона, слишком увлекшись постельными развлечениями с Цзюнь У, и тем, как грубовато и несдержанно он его берет. Хотя все это Пэй Мина и вовсе никак не касалось.       Но – нет. Все же – нет. Пэй Мин мог думать о его близости с Цзюнь У что угодно, и как угодно к этому относиться, но он никогда бы не пал столь низко, чтобы придумывать подобные шутки, и тем более разделять их с кем-то еще, будь то его помощники или Лин Вэнь, или иные Боги Войны.       А вот упомянуть вскользь, уронить невзначай про магический барьер, не удержавшийся в своих глубинах водного демона, или про излишнюю непристойность того, что происходило на Празднике Середины осени, когда Ши Уду пришлось устроиться на шелковых подушках подле Цзюнь У, а не на своем привычном, предназначенном ему по тем умениям, которыми он обладал, месте, или сказать еще что-то такое – без всякого злого умысла или желания задеть – Пэй Мин вполне мог. Он никогда не отличался осмотрительностью в словах, и тем тонким пониманием, что слова иной раз таят в себе несравнимо большие возможности – и опасности – нежели самые искусно выкованные и остро отточенные клинки. И сколь просто исказить смысл любых слов.       Ярость Ши Уду схлынула, как льются от берегов воды моря при отливе, поблекла, как светлеют и выцветают воды рек при приближении холодов, но не растаяла полностью, когда он прижал пальцы к виску. Духовные силы всегда впитывали и отражали его эмоции, это было частью его сущности божества, как те же воды, что подчинялись ему, как веер, что раскрывался с тихим шорохом, и его звенья из рисовой бумаги высвечивали ярким серебром знак воды и волны на обороте. И теперь его духовные силы колебались и искажались, и синеватая дымка казалась сумрачной и темной, а прозрачные капли стали ледяными и колкими. И связаться с Пэй Мином по личной сети духовного общения получилось далеко не сразу.       - Если даже ты и считаешь мою близость с Императором Небес чем-то отвратительным и недостойным, то незачем обсуждать это со всеми подряд, - без лишних предисловий произнес Ши Уду, едва почувствовал безмятежную водную поверхность, окутанную туманной дымкой, вместо ледяных, штормовых волн – и протянувшуюся между ними связь по сети духовного общения. – Особенно с такими ничтожествами, как твои помощники, - он поймал на себе взгляд Цинсюаня – недоуменный, нахмуренный, как если бы Цинсюань догадывался, с кем именно ведет разговор Ши Уду, хотя подобное представлялось совершенно невозможным. Помимо этого, Цинсюань то и дело поглядывал в сторону плотно задернутых, бирюзовых со светлой зеленью и переливами оттенков занавесей, что вели в его комнаты, и Ши Уду, заметив это, отрицательно покачал головой, давая понять, что их разговор еще не окончен, и им предстоит его продолжить чуть позднее. Цинсюань вновь надулся, поняв, что не получится ускользнуть немедленно, и избежать того, что его явно тяготило, хотя и по какой-то непонятной, скрытой причине. Опасался, что Ши Уду выяснит что-то еще, что-то столь же грубое и непристойное? Или торопился к Повелителю Земли, желая то ли что-то предложить, то ли о чем-то поведать?       Все возможные варианты Ши Уду не устраивали совершенно, но он откинул это, едва до него донесся голос Пэй Мина, полный удивления и непонимания:       - Шуи-шисюн? Ты о чем?       Или и в самом деле ничего не знает - и тогда вовсе не его слова повторяет и переиначивает этот сброд.       Или еще не понял, не имел возможности выяснить, насколько болтливы и глупы его помощники – и тогда догадки Ши Уду оказались верны.       Или… хотя в то, что Пэй Мин станет столь искусно лгать и притворяться, Ши Уду, пожалуй, все же не поверил бы ни при каких возможностях.       Выяснять, что из этого верно, у Ши Уду не возникло ни малейшего желания, и он просто сдернул, разлил духовные силы, обрывая разговор с Пэй Мином, и пресекая дальнейшее недоумение и вопросы, что – наверняка – последовали бы.