Лед над водой и глубже

      Разговор с Пэй Мином прервался несколько мгновений назад, но Ши Уду так и продолжал хмуриться, вновь неосознанно поглаживая прохладный шелк сережек. Словно это двусмысленное действие могло высветить истину, могло подсказать, сколь велико было участие Пэй Мина в том, что говорили его помощники, в том, что им вообще пришло в голову дотрагиваться до подобного своими грязными словами и мыслями. Слишком многое из происходящего складывалось в странноватые, мутные, уходящие в темноту оттенки, и сложно было понять, стоит ли доверия хоть кто-то.       След, оставленный мечом Цзюнь У на горле Ши Уду, не позволял забыть о себе ни на мгновение, от его ноющей, тянущей боли, невозможно было ни отстраниться, ни приглушить ее. Но теперь этот след ощущался особенно болезненно, особенно неприятно, особенно беспокояще. Горячая, не проходящая боль, такая, что ни с чем не спутаешь – словно этот черный с лиловыми проблесками по лезвию меч так и продолжал отнимать духовные силы Ши Уду, так и продолжал ранить его, вновь и вновь, с каждым разом все сильнее, все глубже. Хотя его тренировка с Цзюнь У завершилась столь давно, что это было совершенно невозможно. Ни один меч, пусть даже самый редкий и особенный, не был способен нанести повреждения, что не проходили бы ни со временем, ни с тем, чтобы не тревожить рану, не касаться ее, и не накрывать ладонями обнаженную кожу.       Ши Уду невыносимо хотелось раздернуть ворот одежд, развести его в стороны – резко, грубовато, ничуть не церемонясь с тонкой, белоснежной тканью, окутанной серебром вышивки. А после положить ладони на горло и подлечить, успокоить этот след своей духовной силой хоть немного, хоть едва-едва. Он никогда не был целителем, и не был знаком близко ни с кем из них, предпочитая справляться собственными возможностями, и собственными снадобьями, если ему или Цинсюаню требовалось нечто подобное – унять усталость, что не была свойственна божествам, но все равно наваливалась всей своей тяжестью, если истратить слишком много духовных сил, или приуменьшить сложность и запутанность обращения. Подлечить мелкие ссадины и порезы, которые Цинсюань умудрялся получать и на заданиях, и на попойках, и даже не удосуживался влить в них духовные силы, и тем самым избавиться от них без особых усилий. Или спрятать неровные, темные следы на своих ладонях, если воды вздымались столь яростно, столь неудержимо, что ему приходилось стискивать веер в ладонях с такой силой, чтобы не выронить его, что серебро впивалось в ладони, а рисовая бумага звеньев ощущалась острее стали и жестче обломков камней на берегах. Так что Ши Уду даже близко не представлял, как действовали истинные целители, но его знаний вполне хватало на то, чтобы пользоваться своими духовными силами и для подобных вещей тоже.       Но он не решился ничего сделать, опасаясь недовольства Цзюнь У.       Возможного недовольства.       Слишком возможного.       - Достаточно с тебя глупостей, - усилием воли заставив себя не обращать внимания на горячую боль, разливающуюся по поврежденной коже, Ши Уду вернулся к прерванному разговору с Цинсюанем. Тот молчал все это время, и даже не пытался выспросить, с кем это связывался по сети духовного общения Ши Уду, и зачем он вообще это делал, и как это было связано с тем, что устроили они с Повелителем Земли – Ши Уду слишком хорошо знал Цинсюаня, чтобы не предположить, что все это было ему любопытно, и уж точно он хотел бы выяснить, что за всем этим кроется. Но, несмотря на всегдашнее любопытство, Цинсюань молчал – видимо, ощущал себя виноватым. Или тревожился слишком сильно – о нем? Или о Повелителе Земли? - чтобы размениваться на глупые вопросы, и тратить на них слова и мысли. – Держись от всего этого подальше и не лезь больше не в свое дело.       Разумеется, после подобных слов Цинсюань надулся еще больше, хотя, казалось, он и так был рассержен и недоволен до предела. Вот всегда он такой – что когда Ши Уду запрещал ему расхаживать, где попало, в женском облике – из-за беспокойства же о нем, ведь далеко не все демоны были так уж слабы, и уж точно далеко не все демоны были благородны, и не имели никаких дурных намерений и омерзительных привычек. И на что они были способны, Ши Уду вполне догадывался, и слишком хорошо представлял, чем это могло обернуться для того, кто привык считать, что главное в женском облике – это красота. Что теперь – когда Цинсюань приблизился вплотную к той опасной, сложно различимой черте, которая отделяла желание защитить и вмешаться от того, чтобы совершать вещи, недопустимые, неправильные, запретные по мнению Императора Небес. А в том, что ему уже сообщили, уже поведали о случившемся, у Ши Уду не было никаких сомнений. И страх за Цинсюаня затмевал для него все остальное, все остальные вероятности, и собственную ярость, и непозволительные слова помощников Пэй Мина.       - Но гэ! – предсказуемо принялся спорить Цинсюань – вот чтобы так просто отступиться, так просто отбросить свои слова и желания – это точно было не про него, и не в его привычках было молча подчиняться тому, что казалось ему неправильным и недостойным. – Я же знаю, что тебе хорошо с Императором Небес. И что вы очень близки, - он едва заметно смутился – интересно, что вспомнилось ему при этих откровенных словах? То, как стекала засахаренная, тягучая карамель по его губам, как застывала крохотными, прозрачно-золотистыми каплями на щеке, перепачкав ее, когда Цзюнь У поднес танхулу к его рту, заставив есть при всех самым непристойным из возможных способов? Или когда Цзюнь У зарывался пальцами в его волосы, притягивал его к себе, грубовато и настойчиво, и целовал, долго и глубоко, ничуть не беспокоясь о том, сколько божеств и их помощников смотрели на них в этот момент с самыми непередаваемыми выражениями на лицах? Или когда Цзюнь У поднес к губам и поцеловал прядь его волос – невесомо, едва ощутимо, нежно-нежно – словно Ши Уду и в самом деле имел для него значение, словно все это не было лишь похотью, лишь прихотью, лишь откровенными желаниями тела?       И, при всей неоднозначности происходившего на Празднике Середины осени, уж лучше пусть Цинсюань представляет о них нечто такое - возвышенное, окутанное вожделением и желанием, наполненное терпкими ароматами масел, предназначенных для постельных утех, и ярким, сладким с оттенками пряностей запахом танхулу. Чем то, о чем он даже не догадывался, даже помыслить не мог, и не смог бы представить, даже если намекнуть, тонко и туманно, на подобное. Черное, овеянное темнотой лезвие меча у горла, впивающееся в обнаженную кожу горячей болью, отнимающее духовные силы, оставляющее следы, которые невозможно ни подлечить, ни хоть как-то унять эту растекающуюся боль. Алые с золотом серьги, выдернутые из ушей без малейших колебаний, так резко, что непонятно было, как его кожа не поддалась этой несдерживаемой силе, не пролилась темными потеками крови по шее и вороту одежд. Вкрадчивый шепот прямо на ухо, подсказывающий, мягко и хищно, что произойдет, если отдернуть эти полуприкрытые занавеси полностью. Если распахнуть этот шелк, и это золото с белоснежным, когда помощники, ни о чем не подозревая, болтают о своих пустяках поблизости от комнат, где Цзюнь У берет его, прижимая к полу, или заставив опуститься на свой член, или на кровати, среди разбросанных, измятых покрывал и подушек.       - И вообще, гэ, я и сам могу решить…       - Достаточно, Цинсюань, - Ши Уду оборвал его на полуслове и не удержался от того, чтобы мысленно криво усмехнуться – что ж, кто бы мог подумать, что это и к лучшему, что Цинсюань ни о чем не догадывается, что не представляет вещей темных и запретных, способных разрушить договоренность с Цзюнь У, и раскрыть его давние, скрытые в тенях тайны. Что Цинсюань и предположить не осмеливается о том, как переплетаются в своей сумрачной неотвратимости иероглифы свитка с Заклинанием смены судеб, как изломанные линии этого заклинания впитывают в себя духовные силы – и мерцают синевой, уходящей в чернильно-черное, как и весь смысл этого заклинания, как его неизменная суть. Ведь если бы он узнал, если бы как-то выяснил, почему Ши Уду вынужден подчиняться и этой грубости, и этой излишней откровенности, и этим нежеланным подаркам… Он бы не простил. Может, позже, с течением времени. Но – не сразу. Но – неизвестно. Но – и не поймешь точно.       И это возможное если вызывало опасений неизмеримо больше, чем навязанная близость с Цзюнь У, и чем все их возможные договоренности.       - Вот ты всегда так! Как будто лишь тебе позволено делать что-то для меня. И я не собираюсь подчиняться таким глупым требованиям, даже не думай, - с этими словами Цинсюань, взметнув края одежд белоснежным с серебром вихрем, обронив еще пару нежно-зеленых, потрепанных в драке лент, и чуть погнутых, потускневших под слоем пыли из трактира шпилек, вернулся на свою половину дворца. Как он делал всегда, когда между ними выходило какое-то недопонимание, или они не сходились в каких-то неважных – или напротив, весомых – вопросах. Или когда Цинсюань обижался из-за всяких пустяков, или своих мнимых друзей, или Повелителя Земли, или находил любые иные поводы обидеться и надуться. Или когда Ши Уду в очередной раз напоминал ему о несделанных делах и невыполненных обращениях – и Цинсюань нарочито закрывался в своих комнатах, заявляя, что теперь он из них не выйдет, пока не разберется с этими дурацкими делами и обращениями, раз уж Ши Уду полагает их столь значимыми.       Ши Уду дернулся, было, за ним, хотел позвать, хотел сказать, что он вовсе не это имел в виду, и что он понимает, почему Цинсюань поступил так, а не иначе – и остановился, застыл на месте, расстроенный и обеспокоенный одновременно. Его сложно, почти невозможно было задеть словами, вынудить волноваться из-за сказанного, заставить ощущать себя слабым и уязвимым, но Цинсюаню удавалось это без особых усилий, и не сказать, что совсем редко.       Вот и теперь Ши Уду ощущал себя растерянным настолько, насколько это вообще было возможно для кого-то, подобного ему. Настолько, что, узнай об этом кто-то, кто угодно – никчемные божества, их бесполезные помощники, Повелитель Земли с его глубоко затаенной и столь неожиданной хищностью под всегдашней скучностью, водные демоны – едва различимые, призрачные, больше похожие на тени, чем на существ, принадлежащих воде, или, напротив, облеченные силой и яростью, с резкими, изогнутыми плавниками из костей, как тот демон, что исчез из барьера - или сам Император Небес - они бы – ни один из них, никто - никогда и ни за что в это не поверили бы. И не только не поверили бы, но и решили, что над ними просто издеваются, позволяя даже просто предположить подобное, даже просто подумать о подобном.       Но лишь от того, что в это никто не поверил бы, никто не придал бы этому значения, растерянность, усталость, беспокойство и не думали никуда деваться. И разливались глубоко внутри подобно мутным потокам, что таят в своих водах мерцающие прозеленью огни, и крохотных, чернильно-черных с синим призрачных рыбок.       …А еще Цинсюань всегда был упрям, невыносимо, невозможно упрям – и в этом они тоже совпадали, это тоже было их схожестью и их взаимной чертой.       И Ши Уду догадывался – сопоставляя с самим собой, пробуя представить, как отнесся бы к этому он сам – что пытаться поговорить с Цинсюанем теперь, затея совершенно бесполезная и бессмысленная. Что он все равно ничего не добьется от Цинсюаня. Что они лишь разругаются еще сильнее, полностью и бесповоротно, что нарушат, сотрут ту черту, за которой вновь прийти к взаимопониманию будет намного сложнее и болезненнее, чем они привыкли, и чем они оба желали. И что слова – любые – будут падать между ними, тяжелые и неловкие, подобно ледяным каплям истаивающих льдов, и лишь добавят беспокойства им обоим.       Цинсюаню иногда и в самом деле было бесполезно о чем-то говорить или о чем-то просить. Как с тем озером – глубоким и холодным, наполненным призрачными отсветами и зыбкими тенями - у самого края поселка, в котором они жили, будучи обычными людьми. Он дожидался Ши Уду возле этого озера зябкими вечерами, что незаметно перетекали в ночи, отражающиеся в водной поверхности бледной, выцветшей луной, оседающие по ней туманной дымкой, высвечивающие глубинные, тускло мерцающие огни. И даже не думал внимать словам Ши Уду о том, что это озеро полно водными духами и мелкими демонами, и, возможно – он не ощущал пока столь тонко, столь глубоко, не мог подчинить себе свои силы полностью, несмотря на изматывающие, бесконечно долгие тренировки – и иными демонами тоже, демонами гораздо опаснее и древнее, чем крохотные костяные рыбы, неслышно скользящие в толще вод, и витые, пахнущие сырой затхлостью призрачные водоросли.       И все это – предсказуемо – закончилось плохо.       Как Ши Уду и опасался.       Как он даже и предположить не мог.       Ши Уду и дальше тонул бы в этих воспоминаниях, что ничуть не теряли свои сумрачные цвета со временем, но ледяной холод, столь чуждый и привычный одновременно, охватил его, когда с ним по личной сети духовного общения связался Цзюнь У. Его ледяная аура подавляла, заставляя зябко вздрагивать от несуществующего холода, она лилась сквозь Ши Уду сплошным потоком, и он лишь усилием воли вынуждал себя не пытаться ниже поддернуть рукава, спрятав в них ладони, закутаться в одежды плотнее, закрыть ворот полностью, желая хоть так унять этот пронизывающий холод.       - До меня дошли слухи о случившемся, - обманчиво мягкий, вкрадчивый голос, что окутывал все тем же холодом, зябко, до дрожи. Голос, что шептал ему на ухо непристойности во время их постельных утех, такие, что невозможно было им не поддаться, невозможно было не ощущать, как возбуждение охватывает тело, как желание затмевает все связные мысли и доводы, как все остальное становится неважным, ненужным, незначительным – и он позволяет себе лишь ощущать, лишь подаваться навстречу толчкам внутри себя и прикосновениям. И этот же голос – непроницаемый, властный, отстраненный – что отдавал распоряжения, что приказывал выяснить, кто из демонов осмеливается вмешиваться, и кто позволяет себе непотребства, что разбирался с бесчисленными делами божеств и их помощников. Стоило предположить, что Цзюнь У – разумеется – узнает о произошедшем в трактире. И – разумеется – решит в этом разобраться.       - Что ж, в таком случае, мне не придется произносить вслух все эти хм вещи. Полагаю, кто-то их уже и так произнес, - Ши Уду усмехнулся, не позволяя этому льду и этому холоду поглотить себя полностью, без остатка. Напротив, он отпустил измятую, теплую из-за предстоящей зимы ткань рукавов и не стал тянуться к вороту одежд. Лишь поправил сбившиеся от слишком настойчивых прикосновений серьги, пропустил сквозь пальцы переливчатый шелк, зная, что Цзюнь У почувствует это, что будет знать об этом. А после, словно невзначай, словно глубоко задумавшись, провел ладонью по шпильке из светлого золота, парной к своим – теперь своим – серьгам. Его духовные силы лились плавно и прохладно, подобно водам рек северных земель – и Цзюнь У тоже наверняка ощущал это в их разговоре, и, как Ши Уду успел заметить – ему нравилось подобное, нравилась эта мнимая мягкость и тягучесть потоков под колким и жестким льдом.       - Я этого не желал, - еще мягче, еще более вкрадчиво. – Я не желал, чтобы о тебе говорили подобное, - и искренне. Вот насколько бы это ни казалось невероятным, невозможным, немыслимым – искренне. Эти слова звучали искренне – и одно это заставило Ши Уду напряженно застыть, чуть сильнее необходимого стиснув в ладонях шпильку, увенчанную все тем же белоснежным шелком. Невозможно было поверить, что для Цзюнь У в их договоренности имело значение хоть что-то помимо разделенной постели, грубоватых, несдержанных ласк и возможности делать с ним все, что ему вздумается, распоряжаться им по своему усмотрению, выплескивая и высвечивая все самые потаенные, тщательно скрываемые страхи, сомнения, слабости. И эта искренность казалась лишь частью всей той лжи, в которую они оба теперь были облечены, и которой принадлежали.       И все же.       И все же сложно было откинуть это сложно объяснимое ощущение, что за этими словами не таилось ничего темного или лживого.       И эта мнимая, эта невозможная искренность смутно тревожила Ши Уду гораздо сильнее, чем любая, самая болезненная, оставляющая не проходящие, неровные следы на обнаженной коже, грубость. Чем любые, самые лживые, наполненные мороком и хищной недосказанностью, слова. Чем лед и холод чужой духовной силы, что подавляли его всякий раз, когда Цзюнь У желал этого, и использовал это.       - Благодарю, - прозвучало это, пожалуй, слишком сдержанно и настороженно, и Ши Уду чуть поморщился, недовольный собой, недовольный тем, что позволяет себе уступать чужой силе и чужим желаниям. Но Цзюнь У, похоже, не придал этому особого значения – то ли получил именно то, чего и добивался, то ли был слишком отвлечен мыслями о предстоящем разбирательстве.       - Я знаю, что в это событие, весьма и весьма недостойное, надо заметить, если не знать подробностей, оказался замешан твой брат. Но, как ты понимаешь, мне все равно придется разбираться в произошедшем. Это моя обязанность как Императора Небес, - вот теперь слова Цзюнь У звучали серьезно и собранно, как и всегда, когда ему приходилось заниматься делами, что лились неиссякаемым потоком – от таких глупостей и мелочей, как не поделившие место возле стола на празднестве помощники, до столь значимых, весомых и тяжелых, как решение о низвержении или ином наказании нарушившего давние порядки Небесных чертогов божества.       И, если в первом случае во время разбирательств вид у Цзюнь У был неизменно скучающий и сонный, такой, что сразу становилось понятно, насколько ничтожным и не стоящим внимания ему кажется подобное, то во втором в нем невозможно было не почувствовать истинного Императора Небес, столь властной и подавляющей ощущалась его аура, столь жесткими были его слова и речи, столь неотвратимо леденила ладони проклятая канга, что предназначалась тому, кто посмел ослушаться и оступиться.       И Ши Уду в ответ на это оставалось лишь дождаться, когда Цзюнь У произнесет необходимые подробности, расцвечивая произошедшее, и то, что за этим последует, в цвета неопределенности и беспокойного ожидания. * * *       Ладонь Цзюнь У на его плече ощущалась властно, настойчиво, без сомнений – как и всегда, как и подобало Императору Небес. И вместе с тем было в этом прикосновении нечто такое, нечто едва уловимое, чему сложно было подобрать слова, и сложно было облечь в них чувство, охватившее Ши Уду. Как если бы под этим жестким, ледяным слоем желания подчинить и желания обладать таилось нечто неизмеримо более глубокое и серьезное, нечто смутно похожее на желание - защитить? поддержать? позаботиться? – но даже предположение о подобном казалось настолько глупым, настолько невозможным, что Ши Уду откинул его, ничуть не колеблясь. И не удержался от усмешки – скрытой, едва-едва заметной – некоторые вещи не требовали того чтобы придавать им излишнее значение, и лишь подсказывали, что как глубоко может утянуть за собой недоверие, и сколь обманчивы могут быть чужие поступки.       Пальцы Цзюнь У сжались на его плече, смяли белоснежную ткань одежд, задели светлое золото сережек – и Ши Уду догадался, как он привык догадываться – как ему приходилось догадываться – оставаясь наедине со своим любовником, что Цзюнь У не отпускает его пока. Не желает отпускать, хотя разбирательство закончилось, и он отправил из зала всех остальных – понуро потянулись к высоким, створчатым дверям, увенчанным хищно скалящимися драконами, чья чешуя вобрала в себя текучее золото и остроту лезвия меча, помощники Пэй Мина, имея вид недовольный и раздосадованный одновременно.       Сам Пэй Мин оставил зал молча, не проронив ни слова больше – и намеренно, наверняка намеренно, не счел необходимым церемонно поклониться Цзюнь У по окончании разбирательства, как того требовали правила приличия, как было принято в Небесных чертогах, и как надлежало поступать любому, кто преступил порог Главного зала дворца Императора Небес. Выглядело это столь неожиданно, столь вызывающе, что Ши Уду в то же мгновение охватило тягостное, сумрачное предчувствие, и он едва удержался от того, чтобы не связаться с Пэй Мином по сети духовного общения немедленно. Но Пэй Мин – и это Ши Уду понимал слишком ярко, слишком отчетливо – не станет его слушать. Не захочет. Не сочтет нужным.       Повелитель Земли, напротив, покидая зал, поклонился не только Цзюнь У, но и Ши Уду, и получилось это у него столь издевательски, столь насмешливо, как лишь один он и умел сделать, вложив в совершенно ничем не примечательное действие свой, особый смысл, исказив и изменив его настолько, насколько это вообще было возможно. У Ши Уду не было с собой меча воды, но на одно странное, невозможное мгновение, когда Повелитель Земли прошел мимо него, едва задев краем своих черных с тусклым золотом одежд, ему почудились неспокойные, темные волны – и воды, что таили в себе глубину и опасность, и существ, принадлежащих теням и темноте. Наверно, в нем говорила усталость и истаявшие духовные силы, и Ши Уду вновь невольно коснулся своей истерзанной шеи, словно это могло помочь сосредоточиться, и не тонуть в невозможных вероятностях.       Цинсюань же пронесся мимо него белоснежным с проблесками светло-зеленого вихрем – и Ши Уду догадался без лишних слов, что тот продолжает дуться, что время для разговоров еще не пришло, и что вновь придется ждать, преодолевая чужое упрямство.       Следуя все тем же правилам приличия, Цзюнь У церемонно дождался, когда главный зал опустеет – а после притянул Ши Уду к себе, так, что их тела соприкасались, и между ними не осталось никакого расстояния. И Ши Уду подчинился этому движению, этому желанию – прижался спиной к Цзюнь У, притиснулся близко-близко, как он того хотел, ощущая – невероятно – тепло, что разливалось по коже, проникая сквозь ткань их одежд. Тепло – хотя аура Цзюнь У всегда ощущалась ледяной, такой, что не оставляла места хоть чему-то подобному, хоть чему-то, отличающемуся от холода, и льда, и снега.       И то, как Цзюнь У потянулся к вороту его одежд, раскрыл его – бережно, медленно-медленно – тоже ощущалось невозможным, неправильным. Ладонь Цзюнь У прошлась по болезненному следу, оставленному мечом, накрыла его, чуть сжимая горло – и Ши Уду застыл, тяжело сглотнув, в болезненном ожидании, что за этим последует, что еще Цзюнь У позволит себе сделать., как еще использует его.       Духовные силы, что полились сплошным потоком в столь беспокоящий его след от меча на шее, после этого движения, ощущались все такими же пронзительно-ледяными, холодными. Но они подлечивали, они унимали и приглушали болезненные ощущения, делая то, что не решился сделать сам Ши Уду, хотя удержаться было сложно, столь сложно, что, если бы не гнев Цзюнь У, не разрушенная договоренность, не этот проклятый свиток с Заклинанием смены судеб, готовый в любое мгновение рассыпаться пылью от ветхости – он бы это сделал. Они оба молчали, и Ши Уду сдерживал неровные выдохи, когда духовные силы Цзюнь У касались его горла особенно чувствительно, особенно глубоко.       И, когда все завершилось, когда Цзюнь У чуть отстранился, позволяя ему дотронуться до своей обнаженной кожи, накрыть ее ладонями, Ши Уду почувствовал, что этот глубокий, болезненный след не затянулся полностью, не истаял без остатка – ведь Цзюнь У тоже не был целителем - но больше его не беспокоил, и не напоминал о черном мече с лиловыми проблесками, что был способен забрать духовные силы.