Лед над водой и глубже

      Ши Уду отвел ладони от своего горла медленно, словно нехотя – сложно, почти невозможно было поверить в то, что произошло несколькими мгновениями раньше. И сложно было воспринимать это как нечто осязаемое, нечто, случившееся наяву, а не сон, обманчивый и хрупкий, приснившийся в предутреннем мареве, или морок, туманный и зыбкий. Цзюнь У усмехался у него за спиной, ничуть не таясь – это невозможно было увидеть, но это невозможно было не почувствовать, не ощутить эти колебания духовных сил, когда лед, и снег, и холодная вода расцвечиваются этими едва уловимыми, золотистыми оттенками – цвета, принадлежащие Императору Небес, цвета, что ощущались всякий раз, когда к его обычной непроницаемости и величественности примешивалось что-то такое, несравнимо более простое и насмешливое, что-то столь ему несвойственное – но подходящее не менее.       И Ши Уду позволил себе медленно обернуться – и усмехнуться в ответ. Позволил себе принять этот вызов, эту непредсказуемость, это следование своим желаниям, изменчивым, как воды после долгой зимы, когда их глубины то облекаются в серое и темное, как напоминание о недавних холодах, то расцветают нежно-синим и бирюзовым, как обещание скорого тепла, и света, и обновления.       С Цзюнь У никогда ничего не было известно наверняка – и эта недосказанность, эта неопределенность вынуждала Ши Уду раз за разом преодолевать вещи для него чуждые, вещи, ему несвойственные, вещи, пробовать которые ему доводилось не столь часто, и не столь подробно. У него и любовников-то до Цзюнь У было всего несколько – и лучше бы их не было вовсе, поскольку даже всего лишь тень воспоминаний об этом опыте всякий раз заставляла Ши Уду недовольно кривиться и поправлять, закрывая плотнее, отделанные серебристой вышивкой одежды. Словно это могло изменить то, как он стягивал эти одежды перед каждым из своих любовников, словно это могло заставить прошлое измениться, и наполниться совсем иными постельными утехами, нежели те, что довелось испробовать ему.       Вот и теперь Ши Уду не позволил подобным воспоминаниям окутать себя полностью, не позволил себе тонуть в них, ощущая брезгливость и неудовлетворенность - худшие из возможных проявлений разделенной постели и любовных наслаждений. И предпочел вернуться мыслями к тому, что происходило столь недавно в Главном зале дворца Императора Небес, когда это действо, призванное обозначить разбирательство с дракой в трактире, коснулось всех тех, кого лучше бы не касалось. И кого – в этом Ши Уду ничуть не сомневался – и не должно было коснуться ни при каких событиях и вероятностях.       И все же коснулось.       Он вновь воссоздал в мыслях, как в страхе молчали помощники Пэй Мина, когда Цзюнь У спрашивал, лениво и как будто неохотно - как он нередко делал во время подобных разбирательств, если произошедшее казалось ему надуманным, и не стоящим излишнего внимания - что послужило причиной драки. Вот только на этот раз причина подобного крылась в чем-то ином, в чем-то далеком от скуки и нежелания слушать и вникать в то, что казалось Цзюнь У глупым и недостойным, вникать в такие вещи, которым придавали особое значение божества, но которые казались ничтожными для того, кто обладал неограниченной властью, и величием, и богатством. Все эти попытки стать лучше остальных, важнее остальных, значимее остальных, разумеется, не находили у Цзюнь У ничего, никакого отклика, напротив, он едва ли не дремал на подобных разбирательствах. Ну, или, во всяком случае, успешно делал вид, что совершенно не заинтересован, и предпочитает свои сны и мысли.       Но на этот раз подобная отстраненность ощущалась обманчивой, такой, что можно было бы в нее поверить, принять за истинное – если знать Цзюнь У лишь поверхностно, лишь так, как он позволял другим узнать себя. Император Небес во всем своем великолепии, готовый решить по справедливости любой, самый запутанный и неоднозначный поступок, удовлетворить любые, самые сложные и необоснованные претензии.       Тем, кто не знал эту темноту, и этот лед, и этот холод, все казалось простым и ясным. Привычным. Понятным. Хотя, если опуститься глубже, если позволить ощущениям вести за собой, и подчиниться им, а не тому, что известно, то в этой отстраненности ощущалась и опасность, и темнота, и то, что у Цзюнь У было на уме нечто такое, о чем он не станет говорить вслух, нечто такое, что он не станет облекать в слова – но воплотит это, едва ему представится подобная возможность.       Тягучая тишина окутывала Главный зал, и Цзюнь У пришлось повторить свой вопрос – но ответа на него он так и не получил.       Цинсюань явно продолжал дуться и злиться – намеренно не бросил ни единого взгляда в сторону Ши Уду, и беспрерывно поправлял то ленты, чистые и выглаженные – наверняка помощники постарались - в своей явно наспех собранной прическе, то бумажные звенья веера, то подвеску на этом самом веере – до странности незнакомую, незамеченную раньше, нечто, отдаленно напоминающее призрачных рыб, и тусклое золото Повелителя Земли – расщедрился, что ли, на подарок, хотя подобное казалось совершенно невозможным. Но, несмотря на всю свою обиду, и все свое недовольство, и всю эту отвратительную близость с Повелителем Земли, Цинсюань тоже не стал повторять вслух эту омерзительную шутку, полную оскорблений и непристойности. Молчал, хмуро и недовольно, но не проронил ни слова.       Тем, кто отозвался на повторенный вопрос Цзюнь У, кто не счел необходимым ни утаивать сказанное, ни скрывать слова, что и так уже были произнесены, оказался Повелитель Земли. Отлепился от стены, которую подпирал с самого начала разбирательства, делая вид, что его все это вовсе не касается, и даже, как на мгновение показалось Ши Уду, успевая поедать что-то, принесенное с собой, и спрятанное то ли в рукавах, то ли в ниспадающих широким подолом одеждах. Дождался, когда все присутствующие обернутся к нему – и повторил эти пошлые, непристойные слова, ничуть не колеблясь. Сохраняя при этом вид непроницаемый и равнодушный, словно происходящее все так же его не касалось.       Но вот что Повелителю Земли утаить не удалось, так это то, сколь охотно и уверенно он произнес эти оскорбления, так, словно они доставляли ему странное, сложно объяснимое удовольствие, неподдельное и мало с чем сравнимое. Не то что бы Ши Уду обманывался по поводу отношения к себе хоть кого-то, и не ему было свойственно тонуть в обманах и расцвечивать чужую алчность и похоть в цвета желания и любовных наслаждений, но у него не получалось придумать ни единой причины, по которой Повелителю Земли приносили столько удовлетворения, которое он даже и не слишком-то пробовал скрыть, любые неприятности и болезненные вещи, касающиеся Ши Уду.       Вот и теперь его ленивые, тягучие интонации, были полны темного торжества, его золотистый взгляд был обращен к Цзюнь У, но Ши Уду почти наяву ощущал, что в нем плещется все то же хищное, сумрачное выражение, которое появлялось всякий раз, как он оказывался поблизости от Ши Уду, или был вынужден общаться с ним для улаживания необходимых дел. Его волосы, собранные в высокий хвост, чуть подрагивали в такт его медленно падающим словам и неспешным движениям, и весь его вид напрямую подсказывал Ши Уду, что все замеченное им в отношении Повелителя Земли не было неправильным или ошибочным, и что он был вовсе не так прост, как могло казаться всем остальным, как были уверены все остальные.       Едва эти слова были произнесены, едва Повелитель Земли вновь отступил в сторону, окутавшись тенями, и более ничем не выдавая своего присутствия в Главном зале, к Ши Уду шагнул Пэй Мин. Замер, словно размышляя о чем-то, столь близко, что Ши Уду ощущал исходящее от него тепло, так резко отличающееся от предзимнего холода, что ощущался от его одежд – выполнял какие-то обращения в северных землях, а после сразу направился сюда, во дворец Императора Небес? Или оказался в землях, где уже выпал снег – слабый и мало отличимый от дождя, тающий крохотными, прозрачными каплями под лучами солнца, но все же прохладный и зябкий, оставивший этой ощущение на одеждах?       - Приношу извинения Повелителю Вод за необдуманные и грубые слова своих помощников, - вот так вот, по всем правилам, с перечислением титулов и принятых обращений. Ши Уду знал, что так принято, что это всего лишь часть разбирательства, и часть тех правил приличия, которым следовали все, но прозвучало это до странности чуждо, как если бы он и вовсе никогда не знал Пэй Мина. Не пытался выбить меч из его уверенных рук Бога Войны на их тренировках, не проводил с ним ночи на горячих источниках, лениво разбрызгивая воду и потягивая рисовое вино, не слушал бесчисленные истории про его любовниц, что менялись столь часто, что иной раз сложно было понять, о ком из них идет разговор – о той, что привлекла внимание Пэй Мина недавно, или о ком-то новом, появившемся столь стремительно, что помощники еще не успели привести в надлежащий вид покрывала и простыни на кровати после предыдущей.       - Я принимаю извинения, - произнося свои извинения, Пэй Мин склонился перед ним в глубоком поклоне, и Ши Уду поклонился в ответ, отстраненно и церемонно, тоже полностью следую предписанному. Цинсюань при этом пробурчал нечто, слишком напоминающее - «Вот еще, принимать извинения от таких людей», Повелитель Земли усмехнулся каким-то своим, ему одному открытым мыслям, а Пэй Мин отступил на несколько шагов, вернувшись к своим помощникам.       И, надо было заметить, взгляды Пэй Мина им достались столь гневные и рассерженные, что Ши Уду ничуть не сомневался – после, во дворце генерала Мин Гуана, им достанется гораздо серьезнее и ощутимее, чем здесь, при всех присутствующих. Поскольку если что Пэй Мин и не выносил среди возможных недостатков, мнимых и подлинных, так это лицемерие и трусость. А его помощники были полны и тем, и другим, и даже не пытались сделать вид, что не отступаются от своих слов, и промолчали, трусливо и жалко, когда Цзюнь У спрашивал, что послужило причиной столь низких поступков, как устроенная в трактире мира обычных людей драка.       Это для остальных Пэй Мин представлялся поверхностным и полным похоти, не заботящимся ни о чем, и не придающим значения ничему, помимо любовных развлечений. Но для Ши Уду никогда не было недоступным знание, что за этим наносным, неважным, Пэй Мин превыше всего ставит преданность, и то редчайшее умение следовать своим убеждениям, что было столь несвойственно всем тем, с кем Ши Уду довелось столкнуться и будучи обычным человеком, и после, на Небесах, где подобные качества и вовсе были не в почете, и, более того, считались чем-то глупым и никчемным.       Мысли и воспоминания лились сплошным потоком, и Ши Уду следовал за ними, влекомый их течением, то сонным и неспешным, то стремительным и затягивающим, подобно глубинным водоворотам на водах рек, и, поддавшись этому, едва не пропустил вопрос, что задал Цзюнь У своим скучающим тоном, словно происходящее его все так же ничуть не интересовало. И раньше бы, до всего этого, этой разделенной постели, и этих разделенных моментов, в которых, среди бесчисленных мелочей - среди редких вин, терпко пахнущих нагретыми солнцем сливами, среди остро отточенного лезвия меча, приставленного к горлу, среди духовных сил, наполненных снегом и льдом, что могли быть столь бережными, столь желанными - и проявлялась истинная сущность Императора Небес, Ши Уду поверил бы в это. Поверил, как и все остальные, что ему и в самом деле нет никакого дела до мелочных разборок и нелепых драк, устроенных теми, кто не заслуживал ни малейшего внимания.       Раньше – поверил бы. Но не теперь. Теперь Ши Уду замечал и опасные, то и дело вспыхивающие искры в черных глазах Цзюнь У под полуопущенными в мнимом равнодушии ресницами. И то, как, несмотря на кажущуюся расслабленность, он время от времени стискивал ладони на пышно отделанных золотом и украшенных все теми же скалящимися драконами, что являли собой древние символы императорской власти, подлокотниках. И то – Ши Уду не хотел, никогда не хотел узнать это, стать частью всего этого, утонуть в этом столь глубоко - как реагировало его тело, как он подавался вперед на ускользающе короткое мгновение, так, что и не отличить, не понять, если не проводить вместе время, когда одежды сброшены на пол в беспорядке, и между ними не остается никакого расстояния, и можно изучить, почувствовать невольно все особенности и все движения чужого обнаженного тела. А после откидывался назад вновь, словно и не имел никакой истинной заинтересованности, и различить подобное, не обладая близостью, было совершенно невозможно.       Вот и теперь, задавая свой вопрос, выполняя свои обязанности Императора Небес, Цзюнь У чуть подался вперед – и от Ши Уду это не ускользнуло, не осталось скрытым и незамеченным. И ответ на этот вопрос, похоже, был Цзюнь У намного значимее и важнее, нежели он показывал своим видом, наполненным сонным равнодушием.       - Кто из вас забрал духовные силы у помощников генерала Мин Гуана?       - Это совершил я, - ответ последовал слишком быстро, слишком несдержанно, и Ши Уду нахмурился, охваченный беспокойством, и едва удержался от того, чтобы не сказать Цинсюаню перестать говорить подобные глупости. Эта поспешность – и эта растерянность. Ложь, неловкая и неприкрытая. Ложь, что стремится казаться истиной, но никогда ей не станет. Ложь, что претила Цинсюаню – но принадлежала ему, если на то находились причины, достойные и весомые. Как эти пропавшие монетки, что оставил в их жилище Ши Уду, вернувшись с одной из бесконечных тренировок – и еда с выпивкой, купленные бродяге. И заверения Цинсюаня, что он не голоден, и что поел у своих бестолковых друзей – когда риса хватало лишь на одну миску. И ожидания у того озера, хотя достаточно было сказано слов и дано обещаний, так не поступать, и дожидаться в месте, где гораздо безопаснее, нежели возле вод, полных водными демонами, призраками и духами. И по всему выходило, что этими заверениями он зачем-то выгораживал Повелителя Земли. Зачем-то брал его вину на себя. Зачем-то вновь делал то, что делать не стоило. – Я был слишком рассержен и расстроен, когда услышал такие, - он выразительно скривился, но все же произнес, - слова. Поэтому и поступил так, - продолжил как ни в чем ни бывало Цинсюань, хотя его неловкость в этой лжи ничуть не укрылась от Ши Уду.       Сложно было определить, зачем Цинсюаню эта ложь, нелепая и бессмысленная, хотя некоторые вещи напрашивались сами собой. Ши Уду скользнул взглядом по растрепанному чуть больше обычного, неуверенному в своей же лжи Цинсюаню, по этой непонятно откуда взявшейся подвеске на его веере – призрачные рыбы, облеченные в сумрачное золото, вместо нежно-зеленого шелка и серебристых, подобно предутреннему инею, нитей – и почувствовал на себе предостерегающий, пронзительный взгляд черных глаз Цзюнь У.       - Не нужно ничего говорить или спрашивать. После, - накрыло его ледяным холодом личной сети духовного общения Императора Небес. Хотя внешне Цзюнь У оставался все таким же равнодушным и скучающим, напротив, устроился на своем возвышении еще более расслабленно, подперев ладонью щеку, как он часто делал, когда происходящее в Главном зале его дворца не вызывало у него ничего, помимо желания, чтобы его подданные хоть на время оставили свои мелочные разборки, и перестали обращаться к нему по делам столь бессмысленным и нелепым, что на них было жалко тратить и слова, и время.       Ши Уду не произнес ни слова, лишь отступил к стене, затканной шелковыми гобеленами, что призваны были изобразить пышное празднество, наподобие тех, что и устраивались в Небесной Столице по поводам значимым - и обыденным, созданным больше для развлечений и возможности рассыпаться перед другими в витиеватых комплиментах, нежели для обозначения событий, что несут особый смысл. Прислонился к ней, ощущая, как собранные в прическу волосы щекотно касаются лица, как тихо шелестит белоснежный шелк на шпильке, и едва уловимо позвякивают тонкие, золотистые цепочки – ленты, подобно тем, что вплетал в пряди Цинсюань, были бы несравнимо удобнее, но Ши Уду не решался откинуть эту шпильку, хотя напрямую Цзюнь У ему ничего не приказывал, и ни о чем не просил.       И, подчиняясь чужому желанию, Ши Уду не стал вмешиваться и разбираться в этой лжи. Не теперь. После. Он чуть скривился, откинул мешающиеся пряди – получилось грубовато, так, что заколка отозвалась недовольным шорохом, съехала по волосам ниже, чем нужно, но его это нисколько не заботило, даже если бы прическа совсем развалилась, рассыпалась – и, возможно, Цзюнь У бы вновь сделал бы с ним что-то такое при всех, поправляя и собирая обратно пряди, что Цинсюань смутился бы и обрадовался, Пэй Мин усмехнулся бы, презрительно и понимающе, а Повелитель Земли впился в него своим хищным, золотистым взглядом, словно желал бы разглядеть нечто такое, недоступное и запретное, что пока что Цзюнь У все же себе не позволял.       Причины поступка Цинсюаня казались очевидными – и сложно объяснимыми одновременно. Близкая дружба с Повелителем Земли. Разумеется. Цинсюань привык помогать всем подряд – даже тем, кто не был этого достоин, даже тем, кому помогать не следовало, чтобы не получать после недовольство и упреки вместо благодарности, даже тем, кто и не слишком-то нуждался в этой помощи, лишь привык использовать окружающих, ничего не отдавая взамен. Повелителя Земли можно было обвинить во многом – но, что до крайности удивляло Ши Уду, он никогда ни о чем не просил Цинсюаня, и никогда не пытался воспользоваться тем высоким, значимым положением, которое Цинсюань занимал. В отличие от многих и многих других, что смели называть себя друзьями, но, по сути, являлись лишь бесполезным сбродом. И по всему выходило, что это было лишь собственное желание Цинсюаня, лишь ему одному ведомое желание, возникшее непонятно откуда.       …А еще в некоторых вопросах Цинсюань был на удивление наивен.       И его сложно, вернее, совершенно невозможно было переубедить, заставить думать иначе, пока он сам не начинал понимать, что не стоило делать ту или иную вещь. Пока он не оказывался в неприятностях, справиться с которыми ему было не под силу, и все они тянули за собой на самую глубину и Ши Уду тоже.       …Ши Уду никогда не верил в предчувствия, родство душ, особую близость и тому подобные вещи, но в тот день, когда они оба еще были обычными людьми, и он дольше положенного задержался на тренировке, его словно что-то подталкивало, словно что-то нашептывало прямо на ухо, что нужно поторопиться, что не стоит медлить и задерживаться, что он и так уже безнадежно опоздал. И Ши Уду торопился, как мог, подчиняясь этому беспокоящему, сложно объяснимому ощущению. Торопился, не обращая внимания на усталость, что наваливалась на него всей своей тяжестью, окутывала его сонным мороком, вынуждала то и дело касаться ладонью лица, словно это могло помочь откинуть сонливость, накрывшую его так не вовремя. Торопился, не придавая значения поднимающемуся глубоко внутри чувству голода – он не ел весь день, и та миска риса, которую готовил для него обычно Цинсюань, зачастую была его единственной едой не только на день, но и на несколько.       Мелкий дождь, влажная, прохладная морось, оседала над озером сероватым туманом. Прозрачные капли падали на воду, расходились по ней зыбкими кругами, смешивались с холодом и темнотой. Едва начавшаяся ночь источала тени и темноту, скрывала привычные очертания и оттенки дня, но эту темно-зеленую ленту Ши Уду заметил сразу. Не мог не заметить. Заметил – и застыл возле берега, размытого дождями столь сильно, что грязь раскисла и стекала мутными потоками по пожухлым травам, собиралась в неровные, грязные лужи, липла охотно и тягуче на и без того перепачканные сапоги.       Темно-зеленая лента, что вся вымокла, что впитала в себя капли дождя, и влажность, и холодные воды озера, превратившись из своего привычного цвета в темный, почти черный. Темно-зеленая лента, полускрытая водами озера, почти утонувшая в нем, но зацепившаяся за осыпанные каплями влаги, хрупкие стебли болотных трав, поблекших, увядших, но еще не поддавшихся полностью приближающимся холодам этих северных земель.       Цинсюань. Цинсюань, что все равно поступил так, ему того хотелось, как ему казалось правильным и важным. Цинсюань, что следовал своим желаниям, не слушая все те слова, что казались ему скучными и глупыми, что казались ему лишь наполненными излишней скованностью и строгостью. Цинсюань, что ждал его возле этого озера на краю поселка, поскольку так они встретились бы скорее, и так Ши Уду не пришлось бы добираться домой в одиночестве через потоки дождя, зябкий холод подступающей ночи и размокшие, грязные дороги.       Ши Уду рассерженно подхватил эту ленту, стиснул вымокший, потемневший шелк в ладонях. Нахмурился, думая о том, что, если бы Цинсюань был здесь, стоило бы отчитать его гораздо серьезнее, чем раньше, напрямую запретив не то, что ждать возле этого озера, а и вовсе приходить к нему, даже на чуть-чуть, даже днем, среди света солнца и обманчиво спокойной, прозрачной до синевы водной поверхности. И пусть бы Цинсюань дулся и обижался на него после подобных слов сколько ему было угодно. Пусть бы не разговаривал целыми днями, притворяясь спящим, закутываясь в покрывала и притискивая поближе подушки, всякий раз, когда Ши Уду заходил в его комнату. Пусть бы покидал свою комнату лишь для того, чтобы нарочито неохотно, словно делая невысказанное одолжение, со скучающим видом поковыряться в миске с рисом, перепачкав ее, развезя рис повсюду, но так толком и не поев.       Но Цинсюаня здесь не было, и некому было услышать все эти слова, серьезные и жесткие, и некому было внять им – или, скорее, не внять, а после долго спорить, не обращая внимания на недовольство Ши Уду. Цинсюаня здесь не было, но его присутствие - смутное, отдаленное, едва уловимое – все же ощущалось. Слабая, чуть искаженная аура, как если бы их разделяло это проклятое озеро, как если бы их разделяла ледяная глубина, как если бы их разделяла толща вод, пронизанных водоворотами и глубинными течениями.       И присутствие водных демонов – не столь опасных и не обладающих особыми духовными силами, но хищных и изменчивых, подобно водам, подобно той стихии, что они принадлежали – ощущалось тоже, и несравнимо ближе и весомее, так, словно они и не пытались скрыться, затерявшись среди теней и льда. Если бы не охватившая его усталость, подпитываемая голодом и беспокойством, усталость, что не отпускала ни на мгновение, что заволакивала мысли плотным слоем тумана, не позволяя ни на чем сосредоточиться, Ши Уду бы догадался, почувствовал, что в этом таилось нечто странное и неправильное.       Нечто такое, что должно было заставить его сложить печати определения сущности, печати, что вынуждали истаять любой морок, рассеяться любое наваждение. Нечто такое, что заставило бы его медленно вытянуть из ножен меч, простой и безыскусный, без всяких украшений по рукояти и без витиеватых иероглифов, складывающихся в слова, значимые и наполненные серьезным смыслом.       Но усталость, голод и сонливость оказались сильнее, оказались тем, что не вышло преодолеть, и Ши Уду, почти не осознавая, что делает, почти не ощущая этого, вплел ленту Цинсюаня в свою прическу, поправил ее, опасаясь потерять.       А после, не задумываясь и не колеблясь ни на мгновение, ни в чем не сомневаясь – не позволяя себе сомневаться, бросился в озеро прямо в одежде – и воды, ледяные и окутанные дождем, распахнулись для него в своем хищном приглашении.