Лед над водой и глубже

      Воды озера захлестнули Ши Уду сразу, полностью – и ощущались столь холодными, столь изменчивыми, пронизанными дождевой моросью и дымкой тумана. Но он не обращал ни малейшего внимания ни на ледяной холод, ни на потоки глубинных течений, полностью поглощенный лишь единственным, по-настоящему беспокоящим его предположением – что Цинсюань, вероятно, попал к водным демонам. Многие из них, несмотря на ничтожное количество духовных сил, слабость и бесполезность в сражениях, тем не менее, были изворотливы и способны на низменные вещи, которые - из мнимой гордости или самодовольства, или еще из каких-то, им одним доступных причин - не позволяли себе демоны, обладающие и большей силой, и большей властью, и большими возможностями.       Этим и опасны были мелкие демоны наподобие тех, что водились в неспокойных водах этого озера на краю поселка. Со стороны могло казаться, что от них не стоило ждать серьезных неприятностей, что они не способны были причинить серьезный вред, и что с ними можно было справиться, даже будучи обычным человеком, использовав лишь грубую силу. Столь опасное, столь опрометчивое заблуждение. Заблуждение, что могло обойтись слишком дорого тому, кто позволил бы его себе, поглощенный своей самоуверенностью, и своими обманчивыми представлениями о мире демонов.       Поскольку подобные мелкие демоны использовали свои духовные силы иначе, не так, как использовали их Свирепые или, тем более, Непревзойденные. Они никогда не стремились к сражениям или к открытому противостоянию. К вещам, что требовали обрушить духовные силы, затопить ими, захлестнуть, подобно волнам шторма. К вещам, что требовали особых умений, тонкого владения оружием, когда клинок становится частью тебя и твоей сущностью, к приемам, что позволяли выбить меч, или вынудить противника нападать безрезультатно вновь и вновь, тратя силы, окутывая его яростью и злостью, заставляя совершать ошибку за ошибкой.       Нет, подобное было им недоступно, и не в их силах было заполучить вещи, им не принадлежавшие. Но водные демоны направляли свои духовные силы так, что могли создавать морок, окутывать наваждениями, что были едва отличимы от истинных событий, от привычных вещей – и подловить в момент, когда жертва будет блуждать в мнимых, несуществующих водах, или возле них, не отличая ложь от правды. И находиться подолгу на берегу было не менее опасно, чем опуститься в воды этого озера, чем оказаться в толще воды, увлекаемым на глубину.       Но Цинсюань никогда его не слушал, если слова Ши Уду казались ему надуманными, а сказанное – придирками, призванными лишь мешать ему в его развлечениях, или в том, что ему самому казалось важным и необходимым. И переубедить его было совершенно невозможно, как успел убедиться Ши Уду. Цинсюань мог обижаться целыми днями, подолгу не произносить ни слова, отмалчиваться в ответ на вопросы, даже если они не несли в себе ничего такого, на что нельзя было бы ответить, а после продолжить дуться.       Вот и теперь все говорило о том, что его упрямство, и его желание дождаться возвращения Ши Уду с тренировки, вместо того, чтобы пойти спать, затянуло его в серьезные неприятности. Ши Уду досадливо поморщился, погружаясь все глубже, все больше окутываясь холодом и потоками воды, и вновь поправил непослушную темно-зеленую ленту в волосах, ленту, что ему не принадлежала. И ведь Цинсюаня не остановило ни то, что поселок накрыла глубокая ночь, ни то, что подступающие холода проливались зябким, по-осеннему затяжным дождем, ни то, что устроиться в своей кровати, закутавшись в покрывала, было бы несравнимо безопаснее, теплее и проще.       На глубине воды озера превратились из сумрачных, сероватых в темные, почти черные, с редкими проблесками синевы и бирюзового. И в толще этих вод Ши Уду постоянно казалось, что Цинсюань где-то неподалеку, где-то совсем рядом, что нужно опуститься еще немного глубже, еще чуть сильнее позволить этим водам сомкнуться над собой, увлекая все дальше и дальше, туда, где темнота казалась особенно густой и зыбкой. Ему то и дело казалось, что он замечает то темно-зеленые с серым одежды Цинсюаня, то его шелковые ленты, то растрепанные темные волосы, ниспадающие в беспорядке на плечи в этих водных потоках. Но как он ни стремился приблизиться к Цинсюаню, как ни желал этого, по какой-то сложно объяснимой причине у него это никак не получалось, и воды лишь насмешливо затягивали его все дальше, все глубже.       Его одежды полностью вымокли, мешались и липли к телу, витые водоросли, что росли здесь в изобилии, скользко касались лица и ладоней, запутывались в волосах, оставаясь на лентах подобно странному украшению. Ши Уду смутно беспокоило происходящее, что-то в этом все ощущалось лживым, неправильным, но он слишком устал, чтобы догадаться, чтобы понять. И эта так не вовремя навалившаяся усталость тянула его на самое дно, не позволяя ни осознать происходящее, ни придать размытым, ускользающим очертаниям этих вод и этих течений четкие контуры.       Темнота, и холод, и оседающие на водную поверхность капли дождя так и затягивали бы Ши Уду все глубже, так и тянули бы его к себе, но в какое-то мгновение среди чернильно-черного и сумрачной, тусклой синевы возникли отблески теплого золота, и неяркого света, и струящихся потоков, столь не похожих на водные. Лучи солнца пронизывали воды озера, раскрашивали его в рыжеватые, золотистые, бледно-лиловые оттенки, затапливали все вокруг светом и днем, и теплом. Лучи солнца, хотя поселок накрыла поздняя, дождливая ночь, оседающая моросью и влажной дымкой на одежды, делая их зябкими и прохладными, такими, что хочется скинуть поскорее.       Но и дождевая морось тоже изменилась – и вместо прозрачных, крохотных капель, на воды озера теперь опускался снег. Бледные снежинки медленно-медленно касались поверхности воды, но не таяли, как следовало ожидать, как должно было быть, если бы это был обычный снегопад северных земель, а продолжали опускаться ниже. Крупные, мерцающие от пронизывающей их влаги хлопья засыпали острые обломки камней, оседали на водорослях, устилали смутно виднеющееся дно сплошным слоем, как если бы этот невозможный снегопад принадлежал лишь этому озеру.       И к Цинсюаню у Ши Уду не получалось приблизиться, сколько бы он ни пытался.       Морок.       Наваждение.       Уловки низших демонов, не способных на большее.       Но их морок был отражением их слабости и ничтожности, и в нем всегда находились неправильные, искаженные места. То, что выдавало их. То, что определяло их. То, что подсказывало их ложь, и их слабые, неспособные на что-то по-настоящему опасное и затягивающее, духовные силы. Как золото этих лучей солнца среди глубокой, уводящей в темную синеву ночи, как этот невозможный снег, засыпавший все вокруг, снег, что не тает, даже если оседает на обнаженную кожу, даже если касается тепла, даже если смешивается с водой.       То, чего Ши Уду боялся, то, о чем он догадывался, то, что казалось таким опасным, таким вероятным, в отношении Цинсюаня – но о чем он совершенно не допустил и мысли в обратную сторону. Не задумался ни на мгновение, а не его ли накрыло это наваждение, что способны были возвести водные демоны, не он ли тонет в нем, даже не замечая этого, не он ли поддался их скрытым желаниям, что могли завести так глубоко и так безнадежно.       Руки не слушались, никак не желали подчиняться столь простым, столь обыденным движениям, замерзшие, скованные этим ледяным холодом, окутанные этим несуществующим снегом, когда Ши Уду принялся складывать нужные печати. Ладони подрагивали, не позволяли сосредоточиться, не позволяли сделать необходимое, и пальцы сводило судорогой, и Ши Уду досадливо встряхнул их, до крайности недовольный своим телом, решившим подвести его в самый неподходящий для этого момент из всех, какие только можно было представить. В этой последовательности печатей, рассеивающих самый простой, самый безыскусный морок, не было ничего сложного или необычного. На тренировках Ши Уду использовал их такое бесчисленное множество раз, что делал это почти неосознанно, почти ничего не вкладывая в эти выверенные, давно ставшие привычными движения.       Но теперь эти печати ощущались тяжелее стали мечей и сложнее редчайших заклинаний, которыми владели лишь те, кто вознесся, облеченный величием и избранностью, став божеством. Или пал низко, в самую темноту, став демоном. Печати не подчинялись, не желали соединиться в нужное сочетание, ломкие и непослушные, словно они каким-то непостижимым образом стали частью этого морока, стали бесплотными тенями, что принадлежали призрачным рыбам, бесшумно скользящим в толще вод. И Ши Уду пришлось несколько раз начинать заново, когда подрагивающие от холода, застывшие ладони ломали нужную последовательность, низводили ее к началу, не позволяя рассеять наваждение.       И все же ему это удалось.       И все же печати подчинились, уступили его упрямству.       И морок истаял, пролился мутным, затхлым потоком, смешиваясь с ледяными водами озера, больше ничем не удерживаемый, больше никому не подчиняющийся.       И золотистые отсветы вновь превратились в густую, синеватую темноту ночи.       И снегопад вновь обернулся моросью, зябкой и влажной.       Избавившись от наваждения, Ши Уду обернулся – почувствовал колебания чужих духовных сил, слабых, едва уловимых, таких, что не могли принадлежать ни водным гулям, ни костяным рыбам, ни черным с синими проблесками призрачным кои, что таились в подобных озерах. Воды озера окутывали и мешались, казалось, что туман оседает не только на поверхность, но и ниже, дальше, заволакивая все озеро пасмурной, сероватой дымкой, даже просто удерживать сознание становилось все сложнее, но все же Ши Уду заметил их, заметил тех, кто и заманил его в этот морок.       Призрачные огни. Низшие демоны, что стремятся обрести форму и сущность. По отдельности они совсем слабы и не опасны, и едва осознают, едва ощущают себя. Но в этом озере их водилось предостаточно, потоки мерцали серебристым и синеватым, отражая их слабое, тусклое свечение – и, собравшись в единое целое, призрачные огни были вполне способны сотворить подобный морок. И ведь Ши Уду догадывался, ощущал смутно их присутствие в этих водах, едва различимое, хрупкое, но все же. Но остерегаться их, а не иных водных демонов, ему почему-то казалось надуманным и излишним, и вот теперь у него появилась возможность убедиться в том, как мало он еще знает о мире демонов, несмотря на все свои тренировки, несмотря на все свои задания, что ему довелось выполнять, несмотря на все свои знания, что казались ему совершенными, а обернулись такой ошибкой. И как опасны могут быть даже самые слабые, самые ничтожные из них.       По всему выходило, что Ши Уду и был целью этих призрачных огней изначально, что его, а не кого-то другого, они и желали заполучить на эту глубину, что затягивала неотвратимо, в эти ледяные воды, что источали сумрак и туман. Его, не Цинсюаня. Ведь это Ши Уду обладал духовными силами из-за своих тренировок, обладал аурой божества, что одновременно так притягивала и так отталкивала демонов, тех, кто являлся его полной противоположностью, тех, чей удел был облекаться ложью и темнотой. И, поглотив его духовные силы, затмив его ауру, эти призрачные огни получили бы желаемое – обрели бы форму, к которой так стремились, обрели бы духовные силы, что были бы несравнимы с их нынешними, жалкими и едва ощутимыми, обрели бы возможность начать свое восхождение в мире демонов, которое однажды, быть может, привело их к горе Тунлу, среди других таких же вожделеющих стать Непревзойденными во что бы то ни стало.       Но морок призрачных огней всегда несовершенен, всегда имеет изъяны - и существенные, поскольку они не могут воссоздать необходимые детали точно и в подробностях, поскольку они слишком слабы, чтобы сотворить происходящее, не отличимое от настоящего. И эти лучи солнца среди темноты ночи, и этот снегопад вместо дождевой мороси – все это были их ошибки, то, что и должно было натолкнуть на мысли о несуществующем озере, и мнимых водах, и призрачных течениях.       Но было во всем этом то, что заставило Ши Уду почувствовать совершенно неуместную, нелепую радость. Похоже, с Цинсюанем все было в порядке, и то, чего так опасался, то, о чем в сумрачном беспокойстве думал Ши Уду, погружаясь в воды озера, оказалось столь же мнимым, как и темно-зеленая, вымокшая лента на берегу, как и ощущение присутствия Цинсюаня там, где его и вовсе не было, как и эти привидевшиеся Ши Уду темно-зеленые с серым одежды, и сползшие в прическе ленты, и темные, растрепавшиеся пряди.       Все это обернулось ложью – и Ши Уду был этому раз несравнимо больше, нежели рассержен на эти невесть откуда взявшиеся призрачные огни, нежели раздосадован на самого себя за такой весомый, такой ощутимый промах, обошедшийся ему ледяной глубиной. С Цинсюанем все было в порядке – и, скорее всего, он просто так и ждет Ши Уду возле озера, время от времени закутываясь плотнее в свои одежды, нахохлившийся и недовольный затяжным дождем и влажным холодом, но упрямый в своем желании дождаться возвращения Ши Уду, как и всегда.       Мысли о Цинсюане вынудили Ши Уду неосознанно коснуться своих прядей, в которые он вплел шелк найденной темно-зеленой ленты – и ощутить пустоту под пальцами, такую понятную, и все равно такую болезненную. Ведь лента Цинсюаня тоже оказалась лишь мороком, и истаяла вместе с ним, и осознавать это оказалось неожиданно тоскливо. Внутри все болезненно сжалось, чего Ши Уду от себя никак не ожидал, вновь навалилась всей своей тяжестью усталость, и сонливость, что вынуждала движения становиться столь медленными, столь неуверенными.       Нужно было выбираться, нужно было выплыть из этих хищных вод, пока у него еще хватало на это сил, нужно было не поддаваться этой ярости и этой досаде, что охватили его полностью, едва он догадался о том, что произошло. Да и призрачные огни, поняв, что их замысел раскрыт, что задуманное провалилось, метнулись в разные стороны, разбрызгивая синеватые, тусклые искры, скрылись в тенях, словно обладали подлинным разумом и волей. Хотя Ши Уду знал наверняка, что они едва осознают себя, едва ощущают, и не способны на слишком сложные или необычные действия. Но, похоже, увернуться от опасности, затаиться, когда это необходимо, они вполне были способны – и Ши Уду досадливо хмыкнул самому себе, поняв это.       Он попытался отплыть в сторону, подальше от оседающих повсюду, подобно тем самым несуществующим снежным хлопьям, подобно призрачному снегопаду, остатков морока – и почувствовал, что не в силах этого сделать. Он и не заметил, как погрузился в воды озера слишком глубоко, как заплыл туда, куда заплывать не следовало, как оказался там, откуда почти невозможно будет вернуться – туда, где ледяные, глубинные течения пронизывают невозможным холодом, где кажется, что вся вода превратилась в сплошной лед, что не позволяет сделать ни единого движения, удерживает и затягивает на самое дно.       И Ши Уду сковало этим холодом, как он ни пытался откинуть его, как он ни пытался противостоять ему. Но были вещи, с которыми даже он был справиться не в силах, хотя он никогда бы не признал этого, и продолжал бы пробовать и пробовать, не желая подчиняться чему-то стороннему, чуждому. Руки и ноги свело, выворачивая их, стискивая этим льдом так, что тело ощущалось далеким, и каким-то совсем не его, словно и не принадлежало ему никогда, словно он никогда и не обладал им, и теперь пытался сделать то, на что и не имел никакого права, на что не должен был претендовать изначально.       Ши Уду тонул, погружаясь в эти ледяные воды, не в силах выплыть из них, не в силах справиться с собой и своим телом – но думал при этом лишь о том, что с Цинсюанем все в порядке. Что его темно-зеленая лента так и касается небрежно его плеч, наспех повязанная в прическу, когда он собирался на это озеро, и не стал утруждать себя излишними церемониями. Что он, наверно, так и ждет его на берегу, время от времени в нетерпении поглядывая на извилистую дорогу, что плутала между пожухлых трав, и вела к поселку, в котором они нашли пристанище. И что хорошо, что это оказался лишь морок, возведенный этим никчемными призрачными огнями, а не то, что могли сотворить с Цинсюанем водные демоны посильнее, из тех, что давно обрели сознание и форму, и были способны на куда более опасные вещи.       Он попытался выплыть еще раз, но тело больше его не слушалось, не подчинялось ему. Мысли мутились, меркли, их бессвязные обрывки больше не способны были подсказать ему верное решение, позволить выпутаться из этого льда. Ему казалось, что крупные хлопья снега перестали быть неправильными, несуществующими, и теперь засыпают все вокруг – и острые, костяные плавники подплывших к нему рыб, и изящные, изгибистые хвосты призрачных кои, и водоросли, что тянулись к нему сумрачно и охотно, что тоже были низшими демонами, и ощущали его истаивающие духовные силы, и меркнущую ауру.       И, на самом краю ускользающего сознания, уже опускаясь в эти глубины, уже почти принадлежа им полностью, Ши Уду вдруг почувствовал нечто настолько странное, настолько сложно объяснимое, что в первое мгновение ему показалось, что это остатки морока, затянувшего его столь глубоко, окутавшего его столь сильно и безнадежно. * * *       - В таком случае, вы должны вернуть отнятые духовные силы помощникам генерала Мин Гуана, Повелитель Ветров, - в настоящее из воспоминаний Ши Уду вернул обманчиво мягкий, привычно невозмутимый голос Цзюнь У. Он обращался к Цинсюаню, и, в общем-то, ничего необычного или неправильного в принятом им решении не было, поскольку раз уж Цинсюань по какой-то необъяснимой – хотя, догадаться все же было можно – причине решил принять вину Повелителя Земли на себя, то и возвращать духовные силы этим бездельникам тоже надлежало ему, как провинившейся стороне.       Духовные силы, которые необходимо вернуть. Ну, конечно. Вероятнее всего, причина поступка Цинсюаня и крылась в том, что он-то обладал достаточным, и даже более чем достаточным, количеством духовных сил, и мог позволить себе разбрасываться ими при желании, как он разбрасывался теми же добродетелями. Что, разумеется, вызывало неудовольствие Ши Уду, но, поскольку все эти обращения Цинсюань выполнял сам, и сам же обладал тем, чем обладал, что Ши Уду, хотя и не мог удержаться от выразительных высказываний по этому поводу, но все же предпочитал не вмешиваться. В то время как Повелитель Земли постоянно занимался не пойми чем, пропадал где-то целыми днями – и вовсе не на заданиях, как можно было бы подумать – и вряд ли мог позволить себе истратить одновременно столько духовных сил без того, чтобы потом не иметь возможности выполнить даже самые простые, самые бесполезные обращения.       Что ж, в этом был свой смысл, и, хотя Ши Уду воспринимал подобное как нечто совсем неприемлемое, но он ничуть не сомневался в том, что Цинсюань вряд ли стал бы поступать иначе. Особенно зная о некоторых затруднениях, которые могло вызвать возвращение духовных сил у Повелителя Земли. Эти его так называемые друзья… Ши Уду поморщился, ничуть не таясь, окинул недовольным взглядом Повелителя Земли – и получил в ответ чуть приподнятые насмешливо уголки губ, словно Повелитель Земли всем своим видом показывал, что прекрасно осведомлен о привычках Цинсюаня, и вовсе не удивлен тем, что его проступки берет на себя другой человек. И что возражать он не станет, раз уж Цинсюаню так нравится ощущать себя его лучшим другом, другом, что готов поступиться собой даже в самой запутанной, самой неоднозначной ситуации.       Ши Уду с трудом удержался от того, чтобы не произнести вслух что-то колкое и обидное, заставив Повелителя Земли понять, что от него не укрылась правда, и что он этой правдой крайне недоволен. Но в этот момент Цинсюань шагнул к помощникам Пэй Мина, и Ши Уду, забыв обо всем, попробовал представить, как он собирается возвращать духовные силы, если ему даже говорить с ними брезгливо, не то, что касаться их. А без этого духовные силы не передать.       Видимо, Цинсюаня одолевали те же сомнения и та же нерешительность. И он замер, приблизившись к понуро насупившимся помощникам, ожидавшим его с таким видом, словно они и вовсе не были рады возможности получить обратно отнятое у них. Несколько мгновений прошли в напряженной тишине, а после Цинсюань, едва заметно усмехнулся – столь несвойственно ему, столь не похоже на него. И стянул с пояса веер Повелителя Ветров, раскрыл его плотные, бумажные звенья с негромким шелестом, потрогал зачем-то эту нелепую подвеску, так напоминающую о призрачных рыбах, и о водах, что глубоки и темны, и не подчиняются никому.       Приняв вид еще более презрительный и недовольный, когда бумажные звенья коснулись одежд помощников, Цинсюань взметнул свои духовные силы подобно вихрю, что обрушивается затяжными снегопадами и влажными туманами на северные земли, или приносит знойное марево, и колкий песок, и повсюду оседающую пыль в южные земли. Вернул все целиком и полностью – выверено, ни больше, ни меньше требуемого, не желая быть ни обязанным кому-то подобному, ни растрачивать свои духовные силы понапрасну на кого-то подобного. И вновь отступил в тени, так и оставив раскрытый веер в руках – то ли забыл о нем, слишком поглощенный своим недовольством, то ли ему и в самом деле так нравилась эта непонятно откуда взявшаяся подвеска, что не хотелось прятать ее, пусть даже веер ему теперь и не был нужен.       Остаток разбирательства потонул в скучных формальностях и предсказуемых выяснениях, и, когда присутствующие потянулись к выходу из Главного зала, Ши Уду подался, было, вперед, застыл, не зная, как поступить, скованный своими обязательствами и своими договоренностями с Цзюнь У. И лишь силой воли удерживаясь от того, чтобы не окликнуть Цинсюаня, не подозвать его, не спросить, холодно и непроницаемо, как долго он еще собирается обижаться по поводу столь глупому и незначительному. Сам Цинсюань ни к каким разговорам, похоже, не стремился, и это отзывалось у Ши Уду глубоко внутри беспокойством и досадой одновременно.       - Не нужно, - вкрадчивый шепот прямо в ухо, горячие губы, что касались кожи невесомо, но так чувствительно, с таким предвкушением, что Ши Уду невольно вздрогнул. Цзюнь У каким-то непостижимым образом оказался прямо у него за спиной, и теперь, дождавшись, когда они останутся наедине, вновь делал все, что ему вздумается, вновь дотрагивался до Ши Уду так, как ему хотелось, и как подсказывали ему его желания. – Не нужно, - повторил он уверенно, проводя губами по мочке уха, спускаясь чуть ниже, к шее, туда, где кожа Ши Уду была особенно чувствительной из-за всех этих оставшихся следов и ссадин. – Позволь ему остыть. Он все равно не станет тебя слушать. Не теперь.       Ши Уду молча кивнул, соглашаясь, не в силах произнести ни слова - как бы ему ни хотелось поговорить с Цинсюанем, он был вынужден согласиться с Цзюнь У в том, что теперь для этого было не место и не время. Помимо этого, Цзюнь У прижимался к нему со спины все теснее, все охотнее, и Ши Уду поддался этой настойчивости и этим прикосновениям – эта близость отвлекала его и, хотя и не была желанной, но позволяла забыть обо всем, отринуть дела, обращения, задания, позволяла подчиняться чужим желаниям, а не сомневаться в том, чего желает он сам.       И, когда Цзюнь У поправил его слишком низко сползшую заколку, прошелся ладонью по белоснежному шелку и светлому золоту шпильки, а после приподнял и отвел пряди в сторону, открывая себе доступ к обнаженной коже шеи Ши Уду, Ши Уду лишь прижался в ответ, позволяя делать с собой все, что собирался сделать с ним Цзюнь У. Прикосновения губ к шее получились влажными, горячими, чуть болезненными – наверняка останутся новые ссадины – но Ши Уду это ничуть не волновало. Он чуть обернулся, откинул голову так, чтобы Цзюнь У было удобнее, чтобы он мог не сдерживаться и не ждать, когда с губ Ши Уду сорвутся стоны, а кожа начнет покрываться каплями пота, и выцветающими от синеватого к лиловому отметинами, что оставались всякий раз после их постельных утех. Когда его тело поддастся этим ласкам и этой грубости, и возбуждение затмит собой напряженность и неловкость.       - Тебе нужно расслабиться, - все так же шепотом прямо в ухо, с откровенным намеком, непристойно, ничуть не скрывая свои желания и намерения. Продолжая гладить, касаться, прижиматься. Продолжая делать все то, чего Ши Уду хотел и не хотел одновременно, все то, что было вынужденным, было лишь частью их договоренности и его давнего, темного проступка – но в то же время вынуждало и его тоже испытывать удовольствие, желание, похоть. Вынуждало его вскрикивать и стонать, и подаваться невольно под эти ласки, и эту грубость, и эти нетерпеливые толчки внутри себя.       И, произнеся эти слова, Цзюнь У, больше не медля и не теряя времени, слишком поглощенный своим возбуждением и своей нетерпеливостью, потянул Ши Уду за собой.