Лед над водой и глубже

      Вода на горячих источниках, что принадлежали Цзюнь У, плескалась сонно и лениво, неспешно накатывалась на камни, оставляя на них влажные брызги, растекалась по ним прозрачными потоками, а после вновь смешивалась с глубиной. От воды поднимался густой пар, что заволакивал все вокруг, и ощущался таким неожиданно теплым, особенно среди почти зимней прохлады, что окутывала внутренний двор, и оседала каплями влаги на изогнутых перилах переброшенного через поток моста.       Предвечерний свет проливался повсюду блеклым золотом, смешивался с теплыми, рыжеватыми отсветами масляных ламп, предусмотрительно принесенных помощниками, и с бледно-серебристым мерцанием крошечных фонариков. Эти фонарики, похожие на запутавшиеся в ветвях призрачные огни, украшали низко нависающие над водой ветви ивы, отражались в источниках расплывчатым, нечетким свечением, колеблющимся и зыбким. Совсем не похожим на неугасимый, яркий свет тех фонариков, что отправляли им обычные люди, желая выразить свою благодарность на Празднике Середины осени.       Мысль вызывала усмешку – Ши Уду ничуть не сомневался, что ничего даже близко похожего на благодарность никто к нему и не думал испытывать, даже среди тех, кто отправлял ему эти фонарики. Особенно среди тех, кто отправлял ему эти фонарики. Глупо было бы лгать самому себе, и делать вид, что не понимаешь подлинных мотивов, и Ши Уду допустил бы разное – страх, желание подкупить, вынужденность – но точно не благодарность. Хотя для него это не имело ни малейшего значения – фонарики оставались фонариками, их отсветы в ночном небе приносили ему все больше власти, все больше возможностей, все больше богатства – и это было единственным, что имело значение. Только это.       Но те фонарики, что приготовили для их уединения помощники Цзюнь У, были наполнены совсем иным смыслом, и предназначались совсем для иного, и Ши Уду скривился – едва заметно, так, чтобы Цзюнь У не только не догадался, даже и тени его неудовольствия не заметил и не почувствовал. Это было опасно, слишком опасно, и он рисковал слишком многим, ступая на такой тонкий лед, но его сдержанность временами давала трещины, и эта среди них была еще не самой серьезной и не самой значимой.       Ши Уду знал, слишком хорошо знал, что его ждет, и все внутри него противилось этому, и ему приходилось заставлять себя, подталкивать к тому, что приходилось делать. После, когда их близость достигнет момента, когда ощущения тела затмевают ненужные мысли, когда удовольствие затапливает полностью, не позволяя сосредотачиваться на своих сомнениях и болезненности, и он изольется, окутанный этой близостью, он не будет думать ни о чем подобном. Цзюнь У оказался умелым любовником, и изучил его реакции тела, самые чувственные прикосновения и самые откровенные ласки столь быстро, что Ши Уду иногда казалось, что он каким-то непостижимым образом знал его и раньше, знал изначально – и понимал настолько глубоко, что не дано было никому из тех, с кем довелось сблизиться Ши Уду, ни даже тем, с кем ему довелось делить постель и любовные утехи. Но подобное будет лишь после. А пока невозможно, немыслимо было откинуть всю эту зажатость и все это нежелание.       И воды источника отзывались на эти усилия, отзывались на эту вынужденность. На окутанной паром поверхности закручивались водовороты – совсем крохотные, подобно тем, что оставляет снегопад, оседая крупными хлопьями на потревоженную воду, и сумрачные, глубокие, подобно тем, что таятся среди речных и озерных вод, полных демонами и призрачными огнями, тех, что могут утянуть на самое дно.       Ши Уду мог спрятать, скрыть свои мысли, заставить себя отвечать на ласки, подаваться под прикосновения, прижиматься и целовать в ответ, но не мог заставить воды не отзываться на то, что он ощущал. И это вынуждало его закрываться еще больше, не позволяя себе ничего лишнего. Хотя, возможно, этого делать не стоило, и Цзюнь У получал темное, извращенное удовольствие от того, что получал столь выразительное подтверждение принуждению Ши Уду, того, что он не хочет, что он вынужден преодолевать себя. Ведь ничего подобного от самого Ши Уду Цзюнь У получить не мог, и не получил бы никогда, зато воды показывали и раскрывали его подлинные ощущения, и все то, то он испытывал, зная о ждущей его близости.       - Полагаю, этим водам предстоит испробовать на себе в скором времени и куда более выраженные ощущения Повелителя Вод, - интонации, наполненные непристойностью и откровенностью, усмешка, которую Цзюнь У даже не пытался скрыть, обращаясь к Ши Уду. И это означало лишь то, что Ши Уду не показалось, не было обманчивым, что Цзюнь У придает немалое значение тому, как воды отзываются на мысли и ощущения Ши Уду, тому, как открывают они его перед ним.       И эти горячие источники оказались вовсе не случайным выбором.       И вовсе не неловкой попыткой доставить ему удовольствие.       И вовсе не желанием сделать что-то особенное, провести вместе время, где обычно нравилось проводить время Ши Уду, где воды теплы и податливы, и прохлада ночи касается обнаженной кожи лишь на короткие мгновения, а после ее вновь заменяет тепло вод источника.       Нет, это был расчет, и расчет вполне определенный. Столь свойственный Цзюнь У, столь ему подходящий, и используемый им так же часто, как он скучал во время разбирательств в Главном зале своего дворца, или восседал за столом на празднествах, или с плохо скрываемой усмешкой выслушивал мелочные глупости и бессмысленные просьбы божеств. Божеств, обращавшихся к нему с почтением, под которым явственно сквозило что угодно, но только не почтение – страх, поиск выгоды, желание выслужиться. И их подобострастные речи и слова, наполненные мнимым восхищением и приязнью, звучали особенно лживо и нелепо среди этих золотых, скалящихся драконов, и переливчатого шелка, и богатого убранства дворца Императора Небес.       В настоящем же Цзюнь У не стал с ним церемониться – схватил за когда-то поврежденное, но теперь зажившее запястье, стиснул его, дернул Ши Уду к себе, не позволяя сохранить то расстояние, что их разделяло, не позволяя оставить себе хотя бы немного собственных желаний. И он помнил, так отчетливо помнил, что именно это запястье Ши Уду вывихнул на тренировке на мечах, что именно этому запястью Цзюнь У не позволял столько времени исцелиться, стискивая и сжимая его вновь и вновь.       И это было частью его сущности, частью того, что подметил Ши Уду еще в самом начале их вынужденной близости, и замечал все больше, все полнее с течением времени. Когда эта их близость – до крайности странная, сложно объяснимая, неправильная и наполненная сумрачной темнотой – заставляла их обоих узнавать о себе все новые и новые, неожиданные вещи, проникать в самую суть малейших колебаний настроения, догадываться о самых глубоко спрятанных тайнах и проступках. И они, связанные этой порочной тайной, знали друг друга ближе и глубже, нежели самые давние, самые страстные любовники, нежели те, кто испытывали чувства взаимные и искренние, ничуть не похожие на то, что происходило между ними.       И Ши Уду знал, знал и ничуть не сомневался, что Цзюнь У ничего не забывает. Никогда. Если для него это имеет какое-то скрытое, одному ему понятное значение. Особенно если это имеет значение.       И его действия невозможно предугадать, они колеблются, искажаются подобно затхлым, мутным водам, что становятся пристанищем водных демонов, и больше никогда не вбирают в себя светлую синеву и мягкое серебро, окутываясь лишь темнотой и льдом демонических аур. Он мог подлечить, насколько позволяли его навыки не целителя болезненный след от меча на шее Ши Уду – а в следующее мгновение намеренно грубо и несдержанно дернуть его за вывихнутое запястье. Просто желая убедиться, просто желая обрести подтверждение тому, что их договоренность для Ши Уду важнее всего остального, важнее него самого, важнее того, что его ждет, и того, что он хотел бы избежать. Цзюнь У мог позволить себе, если того желал, если имел на то некие причины, обманчивую мягкость – но под ней всегда скрывались остро отточенные лезвия, что ранили сильнее и глубже стали, лезвия, что он готов был вонзить в своего невольного противника ничуть не колеблясь.       И от демона в нем было намного больше чем от божества.       - Ну, если кто-то сможет заставить меня эти ощущения испытывать, - Ши Уду лениво усмехнулся в ответ, даже не пытаясь высвободить запястье, даже не пытаясь отстраниться, даже не пытаясь выказать неудовольствие. И ответил в тон, ответил с точностью до интонации, глядя прямо на Цзюнь У, не отводя взгляд ни на мгновение. И темнота схлестнулась с синевой в этих взглядах, и пальцы Цзюнь У сжались на его запястье еще чуть плотнее, еще чуть грубее.       А после Цзюнь У усмехнулся довольно не то каким-то своим мыслям, не то упрямству Ши Уду. Притиснул его к себе, заставив почувствовать нарастающее возбуждение, которое даже одежды были скрыть не в состоянии. И обратился к одному из помощников, что возился с приготовлениями возле горячих источников:       - Поторопись, - единственное слово – и вновь обманчивая мягкость, словно и не было этого хищного взгляда и этих грубых прикосновений. И в этом не было ничего удивительного или неожиданного, ведь для своих помощников и всех остальных Цзюнь У воспринимался именно таким, немного отстраненным, но облеченным справедливостью суждений и величием, свойственным лишь подлинному Императору Небес.       - Да, Владыка, - и этот помощник лишь подтвердил подобное мнение – склонился в глубоком поклоне, поправил неловко упавшие на лицо пряди, что выбивались из высокого, собранного хвоста, одернул удобнее рукава одежд – простых, и скорее скромных, чем богато украшенных - но белоснежных с золотом, расшитых шелковыми нитями, как и подобало тому, кто принадлежал дворцу Императора Небес.       Внешность помощника по некой необъяснимой причине почему-то воспринималось Ши Уду даже не смутно знакомой, а словно чье-то давно примелькавшееся отражение расплывалось и искажалось в воде, тонуло в ней, и никак не желало высветиться привычными чертами. Ши Уду нахмурился, немало удивленный подобными мыслями, но после откинул их, как не стоящие внимания – вероятнее всего, ему просто доводилось встречаться с этим помощником и раньше, ведь он проводил во дворце Цзюнь У достаточно времени. Да и на празднествах от этих помощников было никуда не деться, и все эти редкие вина и изысканные блюда подносили они, сменяясь столь стремительно, что и не отличить.       Вот и теперь помощник выверенными движениями расставлял среди залитых водами источников, ставшими влажными и окутанными поднимающимся паром, камнями, светлого золота, тускло поблескивающие в неверном свете подносы с вином и чашами. Белоснежный фарфор отливал в этом свете призрачным серебром, словно все они вдруг оказались под водой, и воды накрыли их своей ледяной глубиной, заставив выцвести и побледнеть оттенки, приглушив цвета, стерев очертания.       Но за вином последовали с приглушенным шорохом нижние одежды – бережно сложенные, такой же светлой ткани, как и домашние одежды Цзюнь У, в которые он обычно переодевался после их постельных утех. Его нижние одежды, небрежно сброшенные прямо на шелковые ковры, становились после всего измятыми и перепачканными, и больше не годились на то, чтобы надевать их. А свежие уже ждали его на кровати, предусмотрительно принесенные теми, чьи голоса слышались столь ясно, столь отчетливо за полуопущенными занавесями спальни. Теми, чьи обрывки разговоров долетали до Ши Уду во время близости. Теми, чье присутствие ощущалось так близко, едва ли не в спальне, что поначалу это отвлекало и мешало гораздо больше любой грубости и любых непристойных слов, что шептал ему Цзюнь У прямо на ухо.       Но теперь, похоже, эти нижние одежды предназначались им обоим, не только Цзюнь У, но и Ши Уду – почти одинаковые, лишь едва заметно отличающиеся покроем, они вынуждали Ши Уду невольно задуматься о том, что же такое на этот раз пожелает получить от него Цзюнь У, что после ему понадобятся другие нижние одежды. Ши Уду было совсем не свойственно представлять постельные развлечения в подробностях, и он никогда не придавал им какого-то особенного значения, и теперь едва мог определить, что захочет от него Цзюнь У, и как предпочтет его взять. Хотя здесь повсюду разливалось столько воды, что, возможно, причина крылась в этом, а не в каких-то особенно пошлых и извращенных желаниях.       Между тем помощник, действуя все так же ловко и уверенно, устроил поближе к вину и нижним одеждам чаши с маслами, предназначенными для того, чтобы облегчить проникновение при близости, и сделать движения внутри плавными и менее болезненными. Подобные масла Ши Уду теперь отличил бы без малейших сомнений среди множества прочих, созданных для совсем иных целей – они обладали терпким, с оттенками пряностей запахом, были вязкими и тягучими, и каплями стекали по бедрам, оставляя липкие следы на коврах и покрывалах, если взять их слишком много.       Заметив эти масла, Ши Уду не удержался от усмешки – Цзюнь У в свойственной ему манере даже не пытался скрыть или как-то сдержать свои намерения, даже не пытался отрицать или прятать того, чего он желал, и что намеревался получить от Ши Уду на этих горячих источниках. И он мог позволить себе подобную откровенность, ведь кто осмелиться сказать хоть что-то, или хоть как-то обозначить свои насмешки или излишнее понимание того, что происходило между ними.       Вот и помощник поглядывал время от времени на Ши Уду с таким странным, сложно читаемым выражением в темных глазах – словно желал получить подтверждение каким-то своим, потаенным мыслям, убедиться в чем-то, что его интересовало, хотя и не касалось, и не должно было притягивать внимание. Но то, как выразительно, как непристойно он касался чаш с этими маслами, ощущалось слишком пошлым, слишком откровенным – провел пальцами по краю, едва-едва касаясь густой, прозрачной поверхности, как будто невзначай, как будто и не собирался задевать ее. Но получилось так, как если бы эти масла оказались на пальцах Цзюнь У, как если бы это он размазывал их липкость по коже в предвкушении, намеренно делая это медленно, не торопясь. Позволяя Ши Уду почувствовать этот момент полностью, без остатка, и невольно представить, что будет дальше, когда эти влажные пальцы окажутся внутри него.       Хотя, пожалуй, ничего особенного под этими взглядами все же не таилось – лишь простое любопытство и желание после распускать слухи, расцвечивая их еще более пошлыми подробностями. Ведь кто-то же из помощников Цзюнь У занимался подобным. Так почему бы не те, кому доводилось приносить все эти масла, что так бесстыдно раскрывали смысл происходящего, кто менял и перестилал перепачканные покрывала и ковры, кто приносил домашние одежды взамен тех, что оказывались измяты и разбросаны повсюду после их постельных развлечений. И домыслить, представить то, что происходило за полуопущенными занавесями, было не так уж сложно, держа в руках весь этот измятый шелк, и разлетевшееся золото заколок и шпилек, и липкий от масел фарфор.       Помощник возился со всеми этими вещами как-то особенно долго и так тщательно, словно и вовсе не считал нужным поторопиться, несмотря на замечание, и в темных глазах Цзюнь У то и дело вспыхивали искры нетерпения, и весь его вид выдавал в нем скрытое недовольство. Об этом можно было догадаться и по напряженно стиснутым ладоням, и по сжавшимся в тонкую линию губам, и по тому, как нетерпеливо позвякивали и шелестели длинные, витые цепочки на его шпильках – совсем простых, скромных, столь не похожих на те пышно отделанные украшения, что полагалось носить ему как Императору Небес. Он молчал, не произнося ни слова, никак не выражая свое нетерпение в открытую, но это молчание было наполнено льдом и темнотой, и не предвещало ничего хорошего.       Словно ощутив это, помощник после всей своей неторопливости все же соизволил раскланяться перед ними и удалиться, и Цзюнь У, едва дождавшись, когда они останутся наедине, шагнул к Ши Уду. Он по-прежнему молчал, и это означало лишь то, что Ши Уду не следовало начинать раздеваться, не следовало отвечать на прикосновения и действия, не следовало оборачиваться и спрашивать что бы то ни было. Все, что он делал, подчинялось лишь желаниям Цзюнь У, и Ши Уду как-то изначально определил для себя, что он полностью следует этой не произнесенной вслух, но такой ярко высвечивающейся в каждом движении, каждом прикосновении, каждом слове, договоренности.       Это было сложно, почти невозможно для него, привыкшего полагаться лишь на себя и не позволять судьбе решать хоть что-то за себя, но он заставил себя подчиняться, заставил себя позволить другому решать, что произойдет дальше, а что так и останется невоплощенным желанием, сумрачным и хрупким. Желанием, что воплотиться позже – или так и останется лишь смутным, окутанным туманной дымкой вожделением, столь похожим на морок цветочных демонов, чьи яркие, ядовитые цветы вытягивают на поверхность самые потаенные мысли.       - Могу ли я?.. – недосказанный вопрос, но то, как Цзюнь У касался его одежд, как плавно скользили ладони по белоснежному шелку, как он стискивал их на чуть растрепавшихся подвесках, на серебристой вышивке, на плотно запахнутом, высоко поднятом вороте, говорило больше любых слов. Он заставил Ши Уду развернуться к себе, и теперь все эти прикосновения не только ощущались, но и стали видимыми, стали еще более откровенными.       Подобные вопросы – и подобная плавность и тягучесть – были непривычными, несвойственными Цзюнь У, и Ши Уду лишь усилием воли удержался от того, чтобы не нахмуриться в непонимании. Возможно, Цзюнь У пребывал в настроении, располагающем к подобной неторопливости, к тому, чтобы прикосновения вновь стали обманчиво мягкими, а слова обволакивающими, подобно туману, и податливыми, как просевший под теплом приближающейся к завершению зимы снег. А, возможно, позже Ши Уду ждало то, что казалось таким невозможным в это мгновение – грубость, и жесткость, и несдержанность. Но все же Ши Уду никак не показал ни единого своего предположения, и вместо этого лишь молча кивнул, предлагая продолжить, предлагая Цзюнь У делать все, что он хочет, все, что соединяло их в такие моменты.       И Цзюнь У воспользовался этим молчаливым, не облеченным в слова предложением полностью, без остатка. Уменьшил еще больше и так почти отсутствующее между ними расстояние, коснулся измятой ткани ворота – и потянул ее в стороны, заставляя раскрываться, заставляя открыть обнаженную кожу, и оставшееся следы, и ссадины на ней, и ставший едва заметным, но не истаявший полностью след от меча. Погладил его пальцами, чуть надавливая, но не причиняя при этом излишней боли, так, скорее как напоминание об их договоренности, о том, что проступок Ши Уду не остался незамеченным, и все его последствия ложились теперь на него всей своей тяжестью. Эти неспешные поглаживания не ощущались неприятными или болезненными, но сложно было отстраниться от них, не воспринимать, и Ши Уду заставлял себя не вздрагивать всякий раз, когда прохладные пальцы Цзюнь У проходились по коже.       Ладони на его плечах – и одежды, плавно упавшие с них. И эти же ладони, что проникли под нижние одежды, прошлись по спине, вычерчивая изгибистые, запутанные линии, поглаживая и сжимая кожу в своем желании добраться до самых чувствительных мест. А после Цзюнь У вновь опустил ладони ему на плечи, и они больше не ощущались холодными, напротив, стали горячими и взмокшими, как если бы они уже разделили близость, и их кожа вся была покрыта каплями пота, вся была окутана этой липкостью и влажностью.       И Ши Уду не нужно было лишних подтверждений, чтобы догадаться, что Цзюнь У уже был возбужден, что он предпочел бы просто опрокинуть Ши Уду на эти жесткие, колкие камни возле горячих источников – и взять его прямо на них, даже не раздеваясь полностью, не вкусив все эти редкие вина, подобранные с особой, выверенной тщательностью, лишь кое-как подготовив его, роняя с пальцев тягучие капли масел, и перепачкав ими бедра Ши Уду, и его так и не снятые одежды. Но он почему-то не делал этого, и даже не проявлял своей привычной грубости и нетерпения, не заставлял Ши Уду развести ноги, стискивая их до ссадин и синяков, не хватал его за волосы, заставляя запрокинуть голову, открывая доступ к шее, не вжимал его в эти осыпанные каплями влаги камни.       Нет, вместо этого он лишь едва-едва, касаясь не нетерпеливо, а невесомо, но при этом чувствительно, задел ладонями его соски, пробравшись ладонями под нижние одежды, но даже не пробуя их снять тоже. Сжал их, чуть вывернул, но после сразу же отпустил, оставляя на них влажную липкость своих взмокших ладоней, размазывая ее медленно, так, чтобы Ши Уду ощущал каждое движение, ощущал эту влажность на своих сосках, и эту непристойность того, что делал с ним Цзюнь У. И тело Ши Уду отзывалось на все, что с ним делали, и возбуждение, пока еще смутное, неявное, начинало накатывать, поднимаясь в нем жаркими волнами.       Цзюнь У заметил это – не мог не заметить – и его губы изогнулись в усмешке, но не такой, что призвана унизить, и обозначить свое превосходство, а понимающей, довольной, удовлетворенной. Как если бы он знал, что изучил тело Ши Уду столь хорошо, столь подробно, что ему не составляло труда заставить его испытывать желание. И в подтверждение этой усмешки Цзюнь У спустился ладонями ниже, погладил его член сквозь нижние одежды, чуть сжал его - но после сразу же убрал руки. И Ши Уду с трудом удержался от недовольного стона – он всегда ждал этого момента, когда возбуждение накроет его так сильно, поглотит так глубоко, что ему не придется больше прислушиваться к своим ощущениям, морщиться незаметно от болезненных движений внутри и пытаться подстроиться под эти грубоватые толчки, пытаться расслабиться еще хоть немного больше, чтобы тело перестало сопротивляться нежеланной близости, и поддавалось ей в своем несдерживаемом вожделении.       Но Цзюнь У уже отстранился, отодвинулся от него, отбросил их снятые одежды на камни – немного небрежно, но все же явно сдерживаясь, явно заставляя себя не торопиться и не быть излишне грубым, как ему было намного привычнее. Их верхние одежды упали с тихим шорохом, и белоснежное с синеватым с серебром смешалось с алым и золотым. Тонкая, похожая на подтаявший иней, и мерцающий, хрупкий лед, и зимние воды северных морей вышивка – и пышная отделка, отсвечивающая золотом богато украшенных празднеств, и хищно скалящихся драконов, и величия, давнего и безграничного.       И шпильку из волос Ши Уду Цзюнь У вынул мягко, бережно, как если бы Ши Уду и в самом деле имел для него значение, как если бы они были близки не только во время постельных утех, не только как любовники. Не выдернул эту шпильку в нетерпении и нескрываемом вожделении, как бывало раньше, не стиснул ее в ладонях так, что, казалось, на светлом золоте останутся отметины, а белоснежный шелк подвески, не выдержав, разлетится, рассыплется подобно снегу северных земель.       И заколку, что и так съехала во время разбирательства, и Ши Уду не счел необходимым ее поправлять, выпутал из растрепавшихся прядей медленно и осторожно. Не схватил за волосы, не сгреб их в ладонях, безжалостно сжимая и запутывая еще больше, стал дергать и злиться, что заколка никак не поддается. Так, что Ши Уду пришлось бы следовать за его движениями в бесполезной попытке хоть немного унять боль, и устроиться так, чтобы заколка быстрее свалилась с волос, пусть даже она разлетится на осколки, сломается, превратится в тускло поблескивающие в предвечернем свете брызги золота и синеватых камней. Лишь бы ладони Цзюнь У выпутались из его прядей, лишь бы он перестал дергать и тянуть их, пробуя избавиться от никак не поддающейся заколки.       Они оба остались в нижних одеждах, и Ши Уду понял, что на этот раз Цзюнь У желает, чтобы их близость была в этих нижних одеждах, чтобы они не раздевались полностью, когда между ними не остается ничего скрытого. Ведь Цзюнь У тоже остался в нижних одеждах, и не стал дальше раздевать Ши Уду. Лишь смотрел на него, не отводя взгляда, и в его темных глазах плескалось нечитаемое, непроницаемое выражение, как если бы он намеренно скрывал свои желания и свое вожделение, скрывал то, что последует за всей этой мягкостью и плавными, бережными ласками.       А дальше Цзюнь У сделал то, чего Ши Уду уж точно никак от него не ожидал, и никогда бы не подумал, что такое возможно, что такое воплотится не в мороке, призрачном и зыбком.