Лед над водой и глубже

      Ши Уду все смотрел и смотрел на эту тонкую полоску темного металла в руках у Цзюнь У, не в силах отвести от нее взгляд ни на мгновение, не в силах произнести ни слова, и мысли, сумрачные и топкие, сменяли одна другую. Нет, Ши Уду знал, очень хорошо знал, и ничуть не сомневался, что однажды он, скорее всего, наскучит Цзюнь У, что однажды их постельные утехи для него выцветут, потеряют все свои яркие оттенки, станут пресными и безвкусными, и тогда он наверняка сделает нечто подобное. Но что-то подсказывало, что это произойдет позже, не теперь, что пока еще Цзюнь У не успел пресытиться их близостью, не успел воспользоваться своей властью полностью, без остатка, не успел вкусить все те непристойные вещи, которые он желал получить. Ши Уду не был искушен в любовных наслаждениях, и не имел такого серьезного опыта, как другие, но за время, проведенное с Цзюнь У, он привык полагаться на свои ощущения, на то, сколь охотно и непристойно его берут, и все происходящее между ними говорило лишь о том, что надоесть он вряд ли успел.       Но эта проклятая канга в ладонях Цзюнь У, этот хищный металл, готовый сомкнуться на коже, готовый низвести того, кто обладает духовной силой и беспредельными возможностями, до обычного, ничем не примечательного человека – что еще можно было подумать об этом? Цзюнь У решил низвергнуть его не при всех, не раскрывая его давний проступок, и темноту, что затягивала его на самую глубину? Не в пышно отделанном Главном зале своего дворца, полном скалящихся драконов, золотистых отсветов и переливчатого шелка, как полагалось, а на горячих источниках, среди растревоженной воды и поднимающегося пара? Чтобы Ши Уду как можно ярче почувствовал то, как потеряет то, что ему принадлежит? Как воды истают, опадут, и больше никогда не станут ему подчиняться, больше никогда не отзовутся ему, не станут его частью и его сущностью? И во время близости, чтобы показать, что их договоренность больше не имеет никакого смысла?       Возбуждение схлынуло, оставив после себя болезненный, тягучий осадок неудовлетворенности и скованности. Капли воды и пота так и стекали по обнаженной коже, но тело больше не желало излиться, не желало получить эти грубоватые прикосновения, и это движение члена внутри, и эту ленивую расслабленность после. Зябкая влажность охватила его полностью, но Ши Уду все же заставил себя разомкнуть губы и произнести, резко и холодно:       - И как это понимать?       Цзюнь У не стал даже пытаться скрыть усмешку, не стал ничего отрицать или проливать слова, обманчиво мягкие и лживые. Он вновь смотрел прямо в глаза Ши Уду, и в его темном взгляде то и дело вспыхивали и гасли опасные искры, не предвещающие ничего хорошего. Пальцы Цзюнь У прошлись по проклятой канге, коснулись, словно невзначай, ледяной поверхности, принялись поглаживать ее так, словно в дальнейшем крылось нечто невозможно непристойное и пошлое.       А после потянулся к прядям Ши Уду, что в беспорядке падали на плечи, вобрав в себя капли воды и пота, и влажность оседающего пара, поцеловал их, как совсем недавно, перед их близостью. Начал распутывать, все так же молча, все так же не позволяя проникнуть в свои скрытые, окутанные тенями желания. Разделил несколько прядей, поправил их – и вновь коснулся губами, вновь приник к ним, словно это доставляло ему удовольствие, мало с чем сравнимое, и столь глубинное, что невозможно было понять, что таилось за этим, что заставляло его желать этого столь открыто.       Хищный металл проклятой канги в ладонях – и поцелуи, медленные, плавные, текучие, подобно водам предзимних рек.       Возможность низвергнуть, лишив всего – и вожделение, жаркое и откровенное, накатывающее, подобно волнам штормового моря.       И эта двойственность, наполненная ускользающим смыслом – это был Цзюнь У, каким он являлся, каким он был на самом деле, вне этого мнимого величия, и пышного золота, и лживой добродетели.       - Ты представляешь совсем не то, что я хочу сделать, - в его тоне насмешка смешивалась с предвкушением, и сложно было сказать, чего в этих расслабленных, медленно льющихся словах, было больше. Цзюнь У продолжил выразительно поглаживать темный металл проклятой канги, словно он таил в себе некие неизведанные глубины, что были способны увлечь на самое дно, а вовсе не низвергнуть, не превратить в обычного человека. – Это всего лишь добавит ощущений нам обоим при близости, - сумрачное, серебристое мерцание, казалось, сделалось ярче при этих словах, пролилось потоком на темную поверхность, став отраженным светом запутавшихся в ветвях деревьев фонариков. – Я хочу узнать, как это будет ощущаться – брать тебя как обычного человека. Без божественной ауры, без духовных сил, без всего этого мнимого, что тебе принадлежит, но не имеет никакого значения для меня, - Цзюнь У отвел вымокшие пряди Ши Уду назад, поправил их, касаясь бережно и невесомо. Но теперь его прикосновения были наполнены и другим смыслом, и означали совсем иное - он готовил Ши Уду к тому, что ему предстоит, открывая доступ к горлу.       Ши Уду лишь усилием воли удержался от того, чтобы не опустить ладони на открытое горло, скрывая его, чтобы не позволить себе показать слабость и неуверенность больше, чем он уже показал. И заставил себя произнести все так же холодно и настороженно:       - И чем это обернется для меня?       - Узнаешь, когда мы продолжим, - в словах Цзюнь У сквозило неприкрытое обещание. Обещание, не имеющее никакого отношения к низвержению или наказанию за давний проступок, или возможности воспользоваться своей властью Императора Небес. Обещание, полное похоти и желания, и сложно объяснимого предвкушения, словно Цзюнь У хотел попробовать с ним все возможное, разделить даже те постельные утехи, что и представить было невозможно, о которых даже не догадывались остальные. – Я сниму ее с тебя после нашей близости, мне иное ни к чему, - заверил его Цзюнь У, обманчиво мягко поглаживая пальцами горло, заставляя растекаться по коже капли воды, чуть сжимая – но не болезненно, не грубо, лишь зыбким отражением того, что последует, что ждет Ши Уду дальше.       - И чего же, в таком случае, ты ждешь? – прозвучало это насмешливо, без тени сомнения, так, словно Ши Уду ничего не стоили эти слова, и ничего не стоило позволить темному металлу, осыпанному серебристыми огоньками, сомкнуться на своем горле. Это было не так, совсем не так, и для него лишиться – пусть и на время – духовных сил, отринуть божественную ауру, перестать ощущать, как отзывается, окутывает, льется сплошным потоком его вода, было невыносимо. Невыносимо несравнимо больше, нежели любая грубость при близости, нежели любая необходимость подчиняться, нежели все эти слухи и сплетни, что называли его шлюхой Императора, и несли в себе подробности того, что делал с ним Цзюнь У, лживые и непристойные. Но он вынужден был принять и это, принять совершенно все, что пожелает Цзюнь У, все эту темноту, и лед, острые лезвия, что таились в том, кто называл себя Императором Небес.       И все же Ши Уду невольно схватился за горло, зажал его ладонями, стиснул до ссадин обнаженную кожу, когда Цзюнь У, потянувшись, удерживая его за волосы, надел на него проклятую кангу. Он чувствовал все это, чувствовал, и ничего не мог с этим поделать – как истаивают, подобно речному туману, его духовные силы, как меркнет, выцветает до тусклых теней его божественная аура, как воды, что принадлежат ему, и подчиняются столь охотно, перестают закручиваться водоворотами и вздыматься волнами, и плескаться, смешиваясь с паром и оседающими на них каплями влажности. И водная поверхность, ровная и сонная, ощущалась такой чуждой, такой далекой, такой ледяной, несмотря на поднимающийся пар, что Ши Уду с трудом удержался от того, чтобы не сдернуть с себя проклятую кангу, или не заставить Цзюнь У сделать это, отбросив в сторону все их договоренности, все, что их соединяло – и этот проклятый, готовый рассыпаться пылью свиток, и слова, полные нескрываемого желания, и подарки, не имеющие цены, но лишь расцвечивающие еще ярче это вынужденное подчинение.       - Расслабься. Не нужно так зажиматься, - горячий шепот прямо в ухо, и движения, умелые и уверенные, когда Цзюнь У вновь заставил его раздвинуть ноги. Он медлил, не входя в него, хотя его возбуждение никуда не делось, и капли смазки стекали по члену, и Ши Уду отчетливо мог представить, как это будет ощущаться, когда член Цзюнь У окажется в нем, горячий и влажный. И как ему придется пытаться подстроиться под эти нетерпеливые движения внутри, желая лишь одного – чтобы возбуждение затопило его полностью, не оставив места ни иным ощущениям, ни иным мыслям.       В темном взгляде Цзюнь У читалась жадное выражение, словно ему приносило мало с чем сравнимое удовольствие знать, что Ши Уду теперь полностью в его власти, что он теперь едва ли отличается от того себя, что вынужден был проводить дни в захудалом, крохотном поселке, затерянном среди северных земель. Все, что составляло его дни тогда – это бесконечные тренировки, такие, когда потяжелевший меч уже готов был выпасть из рук, усталость, с которой невозможно справиться, охватывала все тело, наваливалась всем своим существом, а мысли расплывались, тяжелые и сумрачные. Задания – не такие, которые можно скинуть на помощников, не такие, которые можно выполнить единым взмахом веера, а долгие, невообразимо скучные, среди зябких, затяжных ливней, среди промозглого снега и оседающего влажностью тумана, задания, за которые ему не доставалось не только добродетелей, и золотых слитков, и негасимых фонариков, а даже обычных монет. И беспокойство, вечное беспокойство за Цинсюаня, такое, что Ши Уду временами почти наяву слышал омерзительный, ледяной шепот, и шорох темного тумана, что окутывал эту тварь, Демона Пустых слов.       - Тебе идет такое, - получив желаемое, получив то, к чему он стремился по необъяснимой причине, Цзюнь У потянулся и, накрыв ладони Ши Уду своими, отвел их от горла. Стиснул их, удерживая – и открыл темную полосу металла, сжимающую его горло. – Так что незачем скрывать, - и он толкнулся внутрь Ши Уду, глубоко, сразу на всю длину, не считая необходимым заново его подготавливать или использовать масла. Смазки на его члене вполне хватало, и, хотя Ши Уду больше не был возбужден, он оставался все таким же открытым и готовым к проникновению, и внутри него все ощущалось влажным и скользким, как если бы пальцы Цзюнь У проникали в него всего несколько мгновений назад, поглаживая и заполняя его.       Движения члена внутри него, долгие и глубокие, ощущались чувствительно, привычно, но вновь почувствовать возбуждение, вновь начать испытывать лишь желания тела никак не получалось, хотя Ши Уду старался не думать ни о ледяном металле у себя на горле, ни об истаявших духовных силах, ни о разливающейся ауре Цзюнь У, что подавляла его, и ощущалась какой-то особенно холодной и тяжелой. И Цзюнь У, заметив это, заметив, что тело Ши Уду напряжено, и он не подается навстречу, не прижимается тесно-тесно, в желании большего, как делал обычно при их близости, нахмурился. А после сжал духовной силой проклятую кангу у него на горле.       Ощущения, зыбкие и болезненные, затопили Ши Уду, когда полоска металла сжалась у него на горле, не позволяя ни избавиться от этого, ни как-то прекратить. Ему не позволено было трогать это хищный металл, не позволено было закрывать его или касаться, как недвусмысленно дал понять Цзюнь У, и Ши Уду вынужденно запрокинул голову, пытаясь устроиться хоть немного удобнее, пытаясь как-то принять эти болезненные ощущения. Его тело охватила дрожь, и он не мог ее сдержать, как ни пытался, полностью поглощенный чужой темнотой и чужими желаниями.       Тонкая грань между удовольствием и болью размылась, выцвела, перестала иметь значение, и Ши Уду вопреки всему своему опыту, вопреки всему тому, что он знал о постельных утехах, почувствовал, как распускается внутри него ядовитыми цветами возбуждение. Как оно нарастает, становится ярче, охватывает его полностью. То, что не удалось получить ни от глубоких, размеренных движений члена внутри, ни под умелыми руками Цзюнь У, ни от его непристойного шепота прямо в ухо, теперь накрывало Ши Уду с каждым толчком, каждым прикосновением духовной силы к проклятой канге, каждым движением, когда металл на его горле сжимался сильнее, пронизывая льдом и удовольствием.       - Пока что достаточно. С непривычки такое сложно выдержать, - Цзюнь У ослабил хватку проклятой канги на его горле, приглушил свои духовные силы, больше не касаясь ими темной поверхности – и Ши Уду едва удержался от стона, полного недовольства и желания продолжить. Охватившее его возбуждение ощущалось иначе, не так, как раньше, когда Цзюнь У брал его, умело, чувствительно, заставляя излиться, но обыденно, так, как брали Ши Уду его любовники раньше, так, как это делали все остальные, и как об этом знали все остальные. Теперь же он тонул в этом возбуждении, не в силах справиться с собой, он желал еще, больше, ему хотелось этой боли, переходящей в удовольствие, хотелось, чтобы Цзюнь У не был с ним ни бережным, ни сдержанным, а лишь продолжал делать с ним такое вновь и вновь. И даже не думал останавливаться.       Это возбуждение было острым, как лезвие меча, и ядовитым, как воды, искаженные проклятием. Таким, что невозможно было ни сопротивляться ему, ни не понимать всю его темноту и неправильность, ни желать хоть чего-то иного, после того, как испробовал его. Ши Уду не был уверен, крылась ли причина в том, что Цзюнь У сжимал проклятую кангу на его горле своими духовными силами, или в том, что этот металл каким-то непостижимым образом отличался от обычного металла, или ему просто нравилось это ощущение сжимающегося на его горле металла, что вынуждал запрокидывать голову, и стискивать подрагивающие ладони на вымокших нижних одеждах, и эта боль, переходящая в удовольствие.       Цзюнь У, полностью удовлетворенный происходящим, толкнулся в него еще несколько раз просто так, не трогая проклятую кангу – а потом сжал ее вновь, сильнее, болезненнее, жестче – но удовольствие, затопившее Ши Уду, получилось лишь еще более ярким, еще более продолжительным. Еще и еще – движения внутри, глубокие, грубоватые – и сжимающая горло проклятая канга. И каждый раз Ши Уду охватывала дрожь, и вожделение, и невозможное желание излиться.       Он весь вымок – и куда больше от пота, и смазки на своем члене, и масел, что стекали каплями по его бедрам при каждом движении, каждом толчке внутри него – чем от воды горячих источников, в которых Цзюнь У брал его. Ему хотелось настолько сильно, что, если бы не проклятая канга, то воды затопили бы их обоих без остатка, и смыли бы и разбросали камни, разрушили бы на мельчайшие осколки белоснежный фарфор, выплеснули бы из него вина, заставили бы погаснуть серебристые фонарики, и масляные лампы, и весь тот свет, что лился и дрожал в этих предзимних сумерках.       - Если ты пройдешь Третье испытание, то станешь равным мне по силе, - слова, словно из ниоткуда, донесшиеся до Ши Уду сквозь плотный слой тумана, что окутывал все его связные мысли, что размывал и заставлял поблекнуть его восприятие, то, что составляло в нем не только возбуждение, похоть и желание. Цзюнь У перестал двигаться жесткими, грубоватыми толчками внутри него, и теперь смотрел прямо на него, холодно и непроницаемо. Как если бы они не делили близость, не были оба взмокшие, и возбужденные, в измятых, перепачканных нижних одеждах, потерявших всякий вид так, что помощникам останется лишь выкинуть их, а оказались соединены чем-то темным, запретным, опасным, таким, что может затянуть на глубину – и не позволить вернуться обратно.       - Я лишь недавно прошел Второе, - Ши Уду заставил себя усмехнуться, а не застонать неудовлетворенно, или не расцветить свои слова настороженностью и недоверием. – И это не было просто, - огромные, вздымающиеся волны, заливающие его одежды, поднимающие брызги, оседающие влажностью повсюду. Штормовой ветер, что швырял горстями неожиданно поваливший снег в лицо, что так и стремился выдернуть веер из рук, изорвать в клочья бумажные звенья, изломать шпильки и заколки, удерживающие волосы в прическе. Водяные драконы, обычно незаметные и таящиеся в глубинах вод, но во время испытания превратившиеся в хищных, опасных созданий. Созданий, что своими клыками без особых усилий могли изрезать кожу, оставляя глубокие, неровные следы, схватить и утащить в свое логово – и испытание будет разрушено, а духовные силы истают, почти полностью и надолго.       - Ты его пройдешь, - холод в темном взгляде Цзюнь У перетек в предвкушение, он потянулся к проклятой канге на горле Ши Уду, провел по ней пальцами - медленно, чувствительно, чуть надавливая на подчиняющийся лишь ему металл. И было в этом движении столько и завораживающего, и опасного, и необычного, что Ши Уду как ни разу раньше ярко почувствовал, что между ними никогда ничего не будет ни просто, ни обыденно, ни предсказуемо, но это его почему-то ничуть не отталкивало, и не заставляло жалеть о сделанном выборе. Напротив, внутри него поднималось растревоженной водой предвкушение, и это было так странно, так ему не свойственно, что Ши Уду нахмурился в недоумении. Но в следующее мгновение Цзюнь У продолжил толкаться внутри него, вернувшись к прерванной близости, и Ши Уду утонул в этих ощущениях, не оставивших места ни для чего иного. * * *       - Я знаю, как ты вознесся, - после всего, излившись, они так и остались в теплой, окутанной паром воде горячих источников, слишком уставшие и расслабленные, чтобы привести себя в порядок, накинуть одежды и собрать вымокшие, растрепанные волосы хоть в какое-то подобие прически. Цзюнь У устроился рядом с ним, близко, тесно, и теперь лениво перебирал его влажные, спутавшиеся пряди, разделял их, пропускал сквозь них пальцы – и перепутывал вновь. Словно это незатейливое действие приносило ему удовольствие не меньшее, чем их близость, чем изысканные вины, чем оружие, редкое и опасное, которым он владел.       - Я этого и не скрываю, - Ши Уду хмыкнул – расслабленно, так, как будто все это не имело для него никакого особого значения.       Хотя в воспоминаниях это мгновение было залито ледяными водами озера, что сомкнулись над ним, и не позволяли выплыть. Холодными, окутанными темнотой потоками, что затягивали все ниже, все глубже. Расцвечено болезненным, пронизывающим снегом, и льдом, и темнотой ощущением, накрывшим его полностью. Так, как если бы проклятые воды этого озера стали его частью и его сущностью, и он принадлежал бы этим призрачным огням, и рыбам с острыми, костяными плавниками, и уводящим в синеву и чернильно-черное кои. Озеро, в которое он бросился за Цинсюанем, на какое-то бесконечно долгое мгновение выцвело, померкло, залитое болью и темнотой, а после вдруг наполнилось золотистыми огоньками, льющимися лучами солнца, предутренним светом – невозможное, немыслимое ощущение, что не выразить и не повторить.       А после он услышал переливчатый шум водопадов, почувствовал сладковатый, пряный запах сливовых вин, что принято было подавать осенью, различил едва уловимый шелест шелковых занавесей – и Небесная столица предстала перед ним пышной, золотой отделкой дворцов, витиеватыми, празднично украшенными переулками и сплетением улиц, уводящим вдаль.       - Как тебе удалось поднять ленту брата? Ведь призрачные огни не способны создать морок, которого можно коснуться, - в темных интонациях Цзюнь У слышался странный, призрачный намек, и Ши Уду недоуменно нахмурился, охваченный пониманием, что Цзюнь У знает что-то такое - давнее, важное, запретное - о чем не догадывается Ши Уду. Знает – но ничего не скажет, и не станет объяснять. В этом не приходилось сомневаться, поскольку, когда Цзюнь У желал ему о чем-то поведать, или подсказать, или позволить догадаться самому – он всегда говорил прямо, и сразу, не оставляя подобных полутонов и намеков.       Проклятая канга так и сжимала его горло, и Ши Уду, поморщившись, обратился к Цзюнь У совсем с иными словами, не теми, что относились к призрачным огням, и измятой, вымокшей ленте Цинсюаня, и ледяным водам озера, и мороку, наполненному тенями, и пышному убранству Небесной столицы. Сказанное больше звучало как приказание, как те распоряжения, что он отдавал своим помощникам, нежели как нечто иное, но Ши Уду это ничуть не заботило. Он и так позволил гораздо больше, чем привык позволять другим, чем считал возможным позволять другим:       - А теперь верни мне мою силу.       Цзюнь У неохотно оставил его пряди, с заметным недовольством заставил себя опустить их на влажные плечи Ши Уду, накрыл их ладонями – они оба слишком устали, чтобы продолжать, но в этих прикосновениях желания и похоти ощущалось не меньше, чем в проникновении, и глубоких, резких движениях члена внутри. И, словно в подтверждение этому, Цзюнь У спустился ладонями ниже, намеренно задевая чувствительную после близости кожу Ши Уду, поглаживая и лаская его, как если бы они лишь собирались предаться постельным утехам. А после потянулся к проклятой канге – и застыл, остановился удерживая ладонь совсем рядом, близко-близко к темной полоске металла, но не касаясь ее, и не пробуя снять.       На мгновение Ши Уду показалось, что Цзюнь У нарушит свое обещание, нарушит сказанное, когда брал его – и так и оставит проклятую кангу сжимать его горло, надолго, пока ему самому не захочется чего-то иного.       Но нет – Цзюнь У лишь усмехнулся чужим сомнениям – и стянул холодный, хищный металл с горла Ши Уду.