Глава 28
7 декабря 2022 г. в 00:48
Ши Уду предсказуемо скривился – едва заметно, едва уловимо – когда ладони Цзюнь У легли на его одежды, когда потянули их с плеч, сминая тонкую, податливую ткань, словно она была создана для того, чтобы мягко ложиться в чужие руки и следовать за их нетерпеливыми движениями.
Ткань, столь непохожая на жесткую ткань одежд Хэ Сюаня, темную, мерцающую призрачным серебром вышивки. Сколько он себя помнил, он никогда не обладал богатством, никогда не обладал вещами, что призваны были подчеркивать высокое положение – скромные, все такие же темные одежды, когда он был еще обычным человеком, и каждое утро, сонный и не воспринимающий происходящее вокруг, спешил на занятия в Фу Гу – и такие же простые ничем не примечательные одежды, после, когда весь его привычный мир рассыпался в пыль, и ему пришлось уже самому принимать решения, и заниматься вещами, о которых он раньше и помыслить не мог. И даже теперь, обернувшись Непревзойденным, утратив все теплое и честное, что в нем было, он ничуть не изменился в отношении к одеждам. И предпочитал все те же цвета и все ту же неприметность.
Хэ Сюань смотрел жадно, не отводя взгляда, не испытывая ни малейшего смущения – это когда-то давно, в прошлой жизни, он счел бы происходящее на горячих источниках слишком личным, слишком непристойным, чтобы вмешиваться, чтобы позволять себе подобное. Но теперь его желание получить то, что ему полагалось, желание убедиться, что Ши Уду платит высокую цену, пусть и не ему, пусть и не из-за него, перевешивало все разумные доводы и любой стыд.
Тем временем Цзюнь У потянулся к шпилькам и заколкам, что удерживали пряди Ши Уду в прическе – и Ши Уду вновь чуть скривился. И вновь это оказалось чем-то мимолетным, неосознанным. Создавалось впечатление, что Ши Уду и сам не замечал, не воспринимал это, что все его недовольство таилось в нем настолько глубоко, настолько скрыто, словно он намеренно заставлял себя воспринимать иначе все эти ласки и прикосновения. Ведь внешне он ничем не выказывал своего неприятия и неловкости, напротив, казалось, что ему приносит удовольствие то, как с ним обходится Цзюнь У. Как он касается то мягко, невесомо, то грубо, оставляя следы – и что Ши Уду нравится и то, и другое, и он столь порочен, что расположен не к обычным постельным утехам, а таким, что несут в себе темное, болезненное удовольствие. И которые не получить даже в верхних комнатах увеселительных домов, если это не оговорено специально и заранее, услужливым шепотом и намеками, что заплатить придется несравнимо больше, нежели за обычные любовные наслаждения.
Если бы не эти мимолетные мелочи, не эти едва уловимые детали – закушенные губы, неохотно скрываемая мрачность, напряжение, что сковывало Ши Уду всякий раз, когда Цзюнь У позволял себе грубость большую, чем это можно было выдержать, – Хэ Сюань бы тоже в это поверил.
Впрочем, Цзюнь У даже не замечал этого мимолетного недовольства, даже не догадывался о нем, слишком увлеченный этой близостью и своим возбуждением. Или, возможно, не считал нужным обращать на это внимание – ведь желаемое он получил бы в любом случае, и его не заботило, что при этом испытывает Ши Уду. Хэ Сюань невольно нахмурился, стиснул ладони на своих жестких одеждах – ткань недовольно зашелестела, и призрачная вышивка, казалось, расходилась сумрачными, серебристыми волнами по темной поверхности. Ему давно не давала покоя эта мысль, он возвращался к ней вновь и вновь, но у него так и не получалось придумать хоть одну подходящую причину, поймать хоть какой-то намек.
Что же такое мог сделать Ши Уду, какой проступок совершить, чтобы так подчиняться Цзюнь У?
Чтобы настолько не иметь возможности ни возразить, ни отказаться.
Чтобы терпеть подобное, и позволять делать с собой все, что угодно, что только мог пожелать Цзюнь У, каким бы недопустимым, неправильным это ни ощущалось.
Что-то относящееся к запретам, налагаемым на божеств? Но как Ши Уду мог настолько нарушить их, чтобы не иметь возможности привычно сделать вид, что его это не касается? Как он делал всякий раз, когда пропускал празднества. Или позволял себе значительно больше, нежели могли позволить другие в отношении использования духовных сил, и был не слишком-то бережен с обычными людьми при выполнении обращений. Но то были мелочи, неважные и незначительные, и за них бы не пришлось расплачиваться так серьезно. К тому же, Ши Уду всегда тонко чувствовал ту грань, переходить которую не следовало никому, и всегда придерживался ограничений, нарушение которых повлекло бы за собой то, что его горло или запястье стиснул бы темный металл проклятой канги.
Или это что-то относилось не к нему, а к Ши Цинсюаню? Хэ Сюань скривился, представляя подобную возможность. Зная беспечный, порывистый, подобно ветру, отраженному в подвластной ему стихии, характер Ши Цинсюаня, можно было предположить всякое – и допущенные ошибки без злого умысла, и просчеты, которые невозможно откинуть. Но все же Ши Цинсюань никогда бы не допустил, чтобы Ши Уду расплачивался за его прегрешения, да еще и не слитками золота или добродетелями, а собой. Разве что Ши Цинсюань ни о чем не догадывался, и даже предположить не мог, как далеко завела его беспечность.
Но то, что произошло дальше, заставило Хэ Сюаня забыть обо всех своих предположениях, обо всех своих сомнениях, обо всех своих догадках, смутных и зыбких. Цзюнь У подхватил Ши Уду на руки – мягко, бережно – и Хэ Сюань застыл в изумлении, ощущая себя так, словно он оказался в мороке, лживом и обманчивом, подобно туманам, что окутывали остров Черных вод плотным слоем, наполненным сыростью и зябким холодом. Он удивленно выдохнул – и отступил на пару шагов глубже в сплетение ниспадающих ветвей, словно эти двое могли услышать, могли почувствовать его присутствие и его изумление.
Невозможно.
Немыслимо.
Это было так не похоже на Императора Небес, на того, кто просто использовал Ши Уду для своего удовольствия, для постельных развлечений, темных и извращенных.
И по всему выходило, что и для Цзюнь У тоже не все так ясно было в его близости с Ши Уду. Хэ Сюань усмехнулся, провел ладонью по одеждам, стряхивая с них прозрачные капли влажности, что упали с покачнувшихся ветвей ивы. И задумчиво коснулся костяного хлыста, не вытягивая его из рукавов, но неспешно скользя пальцами по острым звеньям, что он делал всегда, когда глубоко задумывался над чем-то. Похоже, Цзюнь У и сам не понимал, не догадывался, что от Ши Уду ему хотелось вовсе не только удовлетворения тела, вовсе не только близости, позволяющей обладать – а чего-то более глубокого, более сложно объяснимого. И это ощущалось странным и неожиданным, вовсе не таким, как привык представлять Хэ Сюань, и вовсе не таким, как можно было ожидать от подобной связи.
У самого Хэ Сюаня было не так уж много опыта в постельных утехах, но он так же, почти с той же непередаваемой мягкостью подхватывал на руки Мяо-эр, когда они делили близость. Они не дождались свадебной церемонии, чтобы предаться этому таинству, не стали следовать правилам приличия и мнимой добродетели – ведь оба были так юны, и им хотелось попробовать запретное, недоступное, хотелось принадлежать друг другу полностью, без остатка. И даже самые непристойные ласки, и глубокие, долгие поцелуи, и прикосновения, от которых все тело охватывала дрожь, и невозможно было сдержать стоны удовольствия, и пот струился по обнаженной коже, не могли удовлетворить их желание и их возбуждение.
И Хэ Сюань знал, знал наверняка, что он не стал бы так подхватывать на руки, чтобы отнести на свою узкую, ветхую кровать в доме в Фу Гу того, кого не любил бы.
Хотя поверить в подобное в отношении Цзюнь У было совершенно невозможно, и Хэ Сюань невольно стиснул в ладонях зазубренные, колкие звенья своего хлыста, пытаясь понять его истинные мотивы. Возможно, он не знал чего-то важного, глубинного об Императоре Небес. А, возможно, Император Небес и сам не знал о себе этого, и запутался в происходящем между ним и Ши Уду гораздо больше, нежели можно было предположить по его неторопливым, властным движениям, и тому, как грубо, причиняя боль и неловкость, он получал от Ши Уду то, что ему хотелось получить.
Они оба остались в нижних одеждах – и это оказалось целомудренно и пошло одновременно. Одежды скрывали, прятали самые откровенные моменты – и в то же время полностью намокли, липли к обнаженной коже, подчеркивали возбуждение во всей его непристойности. В какое-то мгновение нижние одежды сползли с плеч Ши Уду, открыли их, и он даже не стал пытаться подтянуть их обратно, даже не коснулся вымокшей ткани – видимо, догадывался о бесполезности этого, и о том, что Цзюнь У и сам сдернет его одежды с плеч, если пожелает. И это подсказывало, что Ши Уду вынужден был не только подчиняться, но и невольно изучить чужие вкусы и пристрастия. Ведь так ему было проще самому приблизить мгновение, когда возбуждение захлестнет его полностью, и он сможет получить хотя бы удовольствие тела, если уж о каких-то чувствах говорить не приходилось.
Пальцы Цзюнь У погрузились в масла, а после проникли в Ши Уду – глубоко, сразу несколько, так, что не оставалось сомнений, что Ши Уду привычен к такому, что они делали это столько раз, что его тело больше не нуждалось в какой-то осторожности или неторопливости. И Ши Уду, вынужденный подчиняться этому движению пальцев внутри него, вновь поморщился – так, словно ему было больно, словно эти ощущения затопили его, но не неудобство тела беспокоило его на самом деле. Он чуть запрокинул голову и попробовал устроиться удобнее – откинулся глубже на жесткие, влажные камни, раздвинул ноги еще шире, пробуя принять более подходящую позу.
Хэ Сюань мог бы даже подумать, по этим неловким движениям, по тому, как скованно и неуверенно держал себя Ши Уду во время близости, что раньше, до Цзюнь У, у него и вовсе не было любовников, и он позволил взять себя ему впервые. Но его двойники замечали иное – мимолетные, пустые связи. Изысканные подарки, что делал время от времени Ши Уду – светлое золото, мерцающее серебро, переливчатые синие камни, глубокого, темного оттенка, струящийся шелк, напоминающий о водах морей после долгой зимы. Духовные силы, что он одалживал, не требуя никакой платы за них – холодные потоки воды, что позволили бы кому угодно выполнить даже самые сложные, самые запутанные обращения. Его помощники, которым он приказывал помочь с заполнением свитков, с начертанными на них аккуратными иероглифами – простое, но требующее большой сосредоточенности и вовлеченности действие.
И через своих двойников Хэ Сюань с немалым удивлением узнал, что Ши Уду, оказывается, был внимательным и заботливым любовником, как бы невероятно это ни звучало.
В подобное никто не поверил бы.
Помимо тех, кто лично успел воспользоваться такой возможностью.
Пальцы Цзюнь У, липкие от масел, скользили внутри Ши Уду со всей возможной непристойной откровенностью, подготавливая и растягивая его, но Хэ Сюань не испытывал ни смущения, ни неловкости – в Призрачном городе, где ему доводилось проводить не так уж мало времени, многие не имели стыда. И можно было столкнуться с гораздо более откровенными действиями, где бы ты ни оказался. Близость, наполненная грубостью и не сдерживаемыми стонами, прямо за алыми, полупрозрачными, мало что скрывающими занавесями в любой чайной, где предполагались места для уединения. И близость, не скрываемая вообще никакими занавесями, просто там, где накрыло желание, и где подвернулась возможность удовлетворить свою похоть. Демоницы, что продавали себя прямо на улицах, и охотно готовы были скинуть свои тонкие, невесомые одежды там же, чтобы любой мог убедиться, что не потратит деньги зря. И демоницы, чьи одежды и вовсе были такими, что больше открывали, чем скрывали.
Хэ Сюань поморщился, невольно воссоздав в памяти самые яркие, самые непристойные мгновения в Призрачном городе, а после вновь вернулся к происходящему на горячих источниках. И все же, несмотря на всю болезненность и неловкость, Ши Уду был возбужден, все же поддался этим умелым движениям пальцев внутри себя, этим ласкам, что касались самых чувствительных мест. Похоже, Цзюнь У был опытным любовником – или успел хорошо изучить то, что нравится Ши Уду, что заставляет его возбуждаться и терять всю свою непроницаемость и отстраненность. И сложно было сказать, что из этого вероятнее – Хэ Сюань никогда не интересовался Цзюнь У столь же пристально, как он интересовался Ши Уду, поскольку какое-то смутное, сложно объяснимое ощущение подсказывало ему, что лучше этого не делать.
Ши Уду вновь закусил губу на одно короткое, едва уловимое мгновение, когда Цзюнь У вошел в него и начал двигаться размашистыми, грубоватыми толчками. Он не стал останавливаться, взяв Ши Уду, не стал давать ему привыкнуть, или спрашивать, удобно ли ему, и не нужно ли добавить еще масел, если движения внутри ощущаются болезненными. Или не считал нужным такое делать и как-то сдерживаться, позволяя своему любовнику выказывать и свои желания тоже – но это никак не облекалось в продолжение того, насколько бережно Цзюнь У подхватил Ши Уду на руки, как мягко он опустил его в окутанные горячим паром воды источников, как осторожно и неспешно выпутывал шпильки из его прядей. Или знал, знал наверняка, что Ши Уду не нужны лишние слова и лишнее беспокойство, что его тело охотно принимает его внутри без того, чтобы останавливаться и ждать, что Ши Уду и нравятся именно такие движения. И вздрагивает он не от их грубости, а от удовольствия, что начинает затапливать его с каждым толчком, с каждым размашистым проникновением.
И, словно в подтверждение своих догадок, Хэ Сюань заметил, что Ши Уду был возбужден настолько, что этого было достаточно, этого хватало, чтобы он начал подаваться навстречу. Ши Уду запрокинул голову, полностью отдаваясь своим ощущениям, его влажные, вымокшие пряди липли к плечам, полускрытым нижними одеждами, касались открытого горла, падали прямо в воду, и растекались по ней подобно темноте глубин. Его плечи то и дело вздрагивали, и пальцы Цзюнь У на них сжимались до синяков, оставляли бледные, лиловые следы. Нижние одежды мешались, влажная ткань казалась зябкой и сковывала движения, но Ши Уду не смел их скинуть, раз Цзюнь У захотелось именно этого, чтобы их близость словно имела некие невидимые ограничения и сдержанность, хотя то, что он делал с Ши Уду, уж точно невозможно было назвать ни сдержанным, ни стыдливым.
И все же Хэ Сюань подмечал и то, что оставалось скрытым от Цзюнь У, то, что не предназначалось для него – но было ярко и отчетливо заметно для того, кто, таясь в тенях, осмелился разрушить это уединение и эту вынужденную близость. Хэ Сюань так ярко, без всяких сомнений, видел и мрачность, затопившую Ши Уду, и то, как подрагивали его ладони, когда он пытался чуть отстраниться, если движения внутри становились слишком болезненными, и то, каким непохожим на самого себя он выглядел. Сложно было представить, даже мысль такую допустить, что Ши Уду со всем своим невыносимым характером, каким его знали другие, со своим по праву полученным именем Водяного Самодура, может казаться таким открытым и неуверенным. И в нем сквозило еще что-то такое, сложно уловимое и зыбкое, чему Хэ Сюань не знал названия, но то, что он уж точно никогда бы не предположил в отношении Ши Уду.
А после Цзюнь У вытянул из своих разбросанных одежд проклятую кангу.
В первое мгновение Хэ Сюань неверяще уставился на тонкую полоску темного металла – он и предположить не мог, что ее можно использовать в неких иных, так сильно отличающихся от желания низвергнуть, целях. Он знал немало подобных божеств, кто оступился – по глупости и неосторожности, или, напротив, из захлестнувшей полностью жадности, что затмевала разум, и заставляла совершать поступки глупые и неоправданные - и был изгнан, лишившись и своей божественной ауры, и духовных сил. Неужели проступок Ши Уду был настолько серьезным и весомым, что при виде проклятой канги он нахмурился и спросил резко и холодно, ничуть не скрываясь за мнимой вежливостью и правилами приличия, к чему все это. И какие давние грехи связывали их двоих, что Ши Уду готов был зайти столь далеко, а Цзюнь У позволял своей похоти затмить добродетель и величие, которые приписывались ему всеми без исключения.
Но нет, проклятая канга стиснула горло Ши Уду совсем для иного – Хэ Сюань сталкивался с подобными постельными развлечениями раньше, боль и удовольствие всегда отделяла грань тонкая, едва уловимая. И были те, кто предпочитали переступать эту грань чаще, чем можно было представить. Вот только для Ши Уду, чьи духовные силы истаяли без остатка в то мгновение, когда темный металл сомкнулся на его горле, проклятая канга означала прежде и превыше всего низвержение и лишение возможности быть божеством, возможности ощущать свою сущность и свою ауру.
От Хэ Сюаня не ускользнуло ни то, каким слабым и уязвимым ощущал себя Ши Уду без духовных сил – он невольно, почти неосознанно потянулся к своему горлу, и, лишь коснувшись тонкой полоски металла, отдернул ладони, его плечи напряженно подрагивали – и лишь он сам знал, чего ему стоило сохранять всю свою непроницаемость, и не выказывать ничего из того, что он ощущал. Ши Уду даже не был больше возбужден, и Цзюнь У пришлось помогать ему руками - он потянулся к его члену, обхватил ладонями, размазывая по коже выступившую смазку и капли влажности, что покрывали их обоих. Прошелся резкими движениями, чуть сжимая, и шепча на ухо какие-то непристойности – слов Хэ Сюань не разобрал, но по тону и по полнящемуся похотью выражению на лице Цзюнь У мог предположить нечто подобное.
Нет, Ши Уду заслужил, наверняка заслужил все то, что с ним теперь происходило, всю эту вынужденность, эту проклятую кангу на своем горле, эту необходимость подчиняться – но что-то во всем происходящем не давало Хэ Сюаню покоя, царапало его глубоко внутри. Некая неправильность. Нечто такое, чего не должно было быть, что бы ни сделал Ши Уду, и какие бы проступки он ни совершил. Нечто, что заставляло его сомневаться в себе самом.
Хэ Сюань нахмурился и чуть вытянул костяной хлыст из рукава – прикосновение к зазубренным, прохладным звеньям странным образом успокаивало его, позволяло почувствовать почти наяву шелест ледяных волн, и усыпанные каплями влажности, костистые, изгибистые тела водяных драконов, и сумрачные, затопленные темнотой и туманом своды его Чертога. Ему совершенно не нравилось то, что он ощущал, это странное, тревожащее, необъяснимое чувство, непохожее ни на что из того, что доводилось ему испытывать раньше. Он был уверен, что почувствует сумрачное торжество, почувствует темное, мало с чем не сравнимое удовлетворение, поддавшись желанию узнать, насколько сложно Ши Уду принимать эту близость, позволять Цзюнь У брать себя, насколько это все для него болезненно и неприятно. Он был уверен, что ему понравится узнать, сколь высокую цену платит Ши Уду – пусть и не ему.
Но вместо этого Хэ Сюань ощущал нечто совсем иное, вовсе не похожее ни на радость, ни на удовольствие. Что-то такое, что он и сам не мог объяснить, не мог обозначить – и это злило и неимоверно расстраивало его. Словно он каким-то непостижимым образом отступился от задуманного, словно он и сам не знал о себе чего-то важного, глубинного, такого, что было его истиной и его сущностью.
Хэ Сюань с такой силой стиснул рукоять хлыста, что острые кости вонзились в его ладонь, разрезали ее до крови – а он даже не сразу это заметил, даже не сразу почувствовал горячую влажность, что струилась по его коже, пачкая рукава одежд. Он никогда не позволял себе такой неосторожности прежде – и никогда его собственное оружие не оборачивалось против него. Тусклые в темноте подступающей ночи звенья окрасились в алое – и Хэ Сюань медленно, словно сомневаясь, стряхнул капли крови на поникшие травы, на рассыпавшийся речной песок – а после спрятал хлыст обратно в рукава. Отступил на несколько шагов дальше, в переплетение теней и влажный холод, и, отвернувшись, ушел, больше не останавливаясь и не оглядываясь.