Лед над водой и глубже

      Хэ Сюань не стал возвращаться во дворец – не его, никогда не его, чуждый, не принадлежащий ему, дворец истинного Повелителя Земли, где даже камни были настроены против него, источали ненависть и ярость. С него достаточно было и лжи, и мнимой добродетели божества, и чужого, так надоевшего облика. Он и так потерял слишком многое, став демоном – если бы хоть кто-то, когда он был еще обычным человеком, сказал ему, на какие низости и темноту он будет способен, он бы ни на мгновение не усомнился в том, что эти слова – одна сплошная ложь, и произнесший их следует лишь каким-то своим, одному ему ведомым желаниям.       Вместо этого Хэ Сюань очутился там, где ему было самое место, в тех землях, которым он принадлежал – не Небеса, и никогда ими не будут, и он и сам уже не был уверен, что после всего произошедшего смог бы стать божеством. И его Чертог – искаженное, призрачное отражение дворца Ши Уду в затхлых, мутных потоках. Отражение, которое никогда не станет тем, что должно было принадлежать Хэ Сюаню по праву, что предназначалось ему. И в его Чертоге все было пронизано влажностью и темнотой, и блеклым, подрагивающим светом масляных ламп, совсем простых, без этого светлого серебра и синеватых подвесок, что украшали лампы во дворце Ши Уду.       Высокую, без всяких изысков и украшений дверь, ведущую в комнату Мин И, Хэ Сюань распахнул нарочито резко, не сдерживаясь, наполнив это движение всем тем, что захлестывало его полностью, что невозможно было ни забыть, ни откинуть. Мин И дремал, привалившись к стене – сказывался недостаток духовных сил. И то, что у него так и так не получилось бы ими воспользоваться – все пространство вокруг было полно сдерживающими заклинаниями, что высвечивались своим переплетением изогнутых линий на полу, стенах, дверях. Даже кисти для письма и чернила, что предоставил ему Хэ Сюань, были окутаны чарами, что не позволили бы начертать ничего из того, что могло нести хоть какой-то вред для Хэ Сюаня или противоречить тому, что он разрешил набрасывать на измятой бумаге свитков.       Вот и теперь перед Мин И на низком столике валялись в беспорядке наброски, на которых угадывались очертания лопаты полумесяца – похоже, оставшись наедине с собой, он вновь занимался тем, что приказал ему Хэ Сюань. То ли опасался его гнева, то ли, напротив, ему и самому было любопытно попробовать подчинить лопату полумесяца так, чтобы она отзывалась не только на его духовные силы, но и на духовные силы Хэ Сюаня. Вот только, если вглядеться в перечеркнутые и в спешке исправленные иероглифы, становилось понятно, что вновь безуспешно. Все же духовные артефакты вбирали в себя слишком много ауры того, кто их создал, и невозможно было ни заклинаниями, ни печатями заставить их столь же охотно подчиняться кому-то другому, чуждому и им не принадлежащему.       Эту золотистую, невесомую дымку было ни с чем не перепутать – она колебалась и истаивала, опускалась речным туманом, когда у Мин И появлялись духовные силы – совсем немного, едва ощутимо. Ведь Хэ Сюань забирал их все, без остатка, едва почувствовав эту золотистую дымку. И он не стал медлить и церемониться, дожидаясь, когда Мин И проснется, и на этот раз – опустился рядом, задев ненароком кисти для письма, что посыпались на пол с негромким шорохом, и потянулся к нему, ощущая темное предвкушение и отвращение к себе, что мешались внутри него каким-то сложно объяснимым, невозможным образом.       Обычно Хэ Сюань стискивал запястье Мин И или сжимал его плечо, собираясь забрать духовные силы – этого вполне хватало, и золотистая дымка выцветала, теряла свои яркие оттенки, и доставалась ему, хотя никогда ему не принадлежала. Но после всего, что Хэ Сюаню пришлось узнать, после всего, о чем он догадывался бесчисленные годы – но не знал, не знал наверняка, не имел возможности убедиться, утонуть в этом знании – ярость захлестывала его столь глубоко и навязчиво, что он помедлил мгновение, сомневаясь в самом себе, а после сжал пальцы на горле Мин И.       Это было лишнее.       Это было ненужное.       Это было частью того, кем Хэ Сюань стал теперь.       Золотистые глаза Мин И – так похожие и непохожие на его, того же оттенка, но темнее, с почти карим - распахнулись медленно, непонимающе, так, что не оставалось никаких сомнений в том, что он спал, и спал давно. И поначалу в них плескалось сонное недоумение, как если бы во сне Мин И и вовсе забыл о том, что он пленник в Чертоге Черного демона Черных вод, что он полностью лишен духовных сил, что ему не выбраться, не пройти сквозь все эти сдерживающие заклинания и намеренно искаженное Хэ Сюанем Сжатие тысячи ли.       Но после в них осталась лишь ненависть – оплавленное золото, привычное и пронзительное.       Хэ Сюань ушел, забрав духовные силы Мин И, увлекаемый своей ненавистью и гневом, утонувший в них настолько, что не замечал ничего вокруг.       Как и не заметил, что возле одной из стен комнаты, что стала темницей Мин И и его вынужденным прибежищем, осыпались несколько камней. Совсем небольших, неровных и чуть пошедших трещинами, но таких, что становилось понятно – сами они не обвалились бы. И что лишь истинный Повелитель Земли мог осыпать их, поскольку ему подчиняются камни – от самых крохотных, невзрачных, едва заметных, до огромных валунов, что принадлежат холмам и горам. * * *       Едва Хэ Сюань ступил на заснеженный берег, из охваченных проклятием вод к нему вынырнул один из костяных драконов. Хэ Сюань различал их всех, и ни разу не запутался – этот был чуть меньше других, на его изогнутых костях остались неровные отметины, как если бы ему довелось сражаться с демонами или Богами Войны, его плавники трепетали в потоках воды, и можно было догадаться, что когда-то раньше, давно, они имели серебристую с зеленым окраску, теперь выцветшую, забытую, больше не существующую.       И, запрыгнув на костистую спину дракона, Хэ Сюань вновь поддался своей ярости, злости, желанию разрушить все вокруг – и вода отозвалась на его состояние, как отзывалась всегда, как было свойственно лишь тем, кто принадлежал воде, чувствовал ее, знал ее. И море из неспокойного превратилось в зимнее, штормовое. И волны захлестывали усыпанный инеем берег, зазубренные кости дракона, самого Хэ Сюаня, обдавая его промозглым холодом, и ледяными потоками, и начавшимся снегопадом. Снегопадом, что превратился в проливной, зимний дождь. А низко нависшее небо стало еще темнее, хотя подобное казалось невозможным – темнота ночи, и пасмурные тучи, и опускающийся туман и так делали темноту почти осязаемой, почти непроглядной.       Хэ Сюань вымок весь, полностью, так, что одежды липли к телу, волосы путались и мешались, а ладони постоянно соскальзывали с влажных, опутанных водорослями костей дракона. Но им овладело странное, непоколебимое упрямство, и он не желал ни вернуться в Чертог, укрывшись среди комнат, полных холодной влажности и колеблющихся, неверных теней, и тусклых масляных ламп, ни к себе – не к себе – во дворец, что высился темной громадой среди других дворцов, столь непохожих на его – вычурное золото, яркие, многоцветные фонарики, причудливые украшения, в которых божества не знали меры.       Мысль, неожиданная и невысказанная, мелькнула и охватила его, не позволяя сосредоточиться ни на чем другом, не отпуская ни на мгновение. Хэ Сюань медленно провел ладонями по вымокшим плавникам дракона, ощущая прохладную влагу под пальцами, и задумчиво, почти не осознавая, что делает, вывел на них неровные линии, похожие на воду и волны. Один из свитков с Заклинанием смены судеб принадлежит Императору Небес – в этом не приходилось сомневаться, и если уж Хуа Чэн уверял, что ему удалось что-то выяснить, то это означало лишь то, что ему и в самом деле удалось это выяснить. Но тогда получалось, что Император Небес тоже мог использовать печати проявления – и узнать о том, что сделал Ши Уду. Какой темный проступок он совершил, и какие запретные вещи использовал.       И становилось понятно – обладая подобным знанием, подобной властью, Императору Небес не составило бы особых усилий принудить Ши Уду стать его любовником. И у Ши Уду не было бы возможности ни отказаться, ни прекратить эту навязанную, нежеланную близость. И он вынужден был бы подчиняться Императору Небес, чего бы тот ни пожелал.       Возможно.       Ведь иначе Император Небес раскроет перед всеми его давний проступок.       А это будет означать и низвержение, и падение в забвение, и то, что Ши Цинсюаню придется стать обычным человеком.       Мысль о Ши Цинсюане заставила Хэ Сюаня криво усмехнуться – пожалуй, он не слишком бы удивился, если бы выяснилось, что Ши Цинсюань и был основной причиной, по которой Ши Уду позволял делать с собой такое. Раз уж он зашел так далеко ради Ши Цинсюаня, утонул в такой темноте, оказался в такой двусмысленной ситуации, то и теперь вряд ли бы отступился.       И еще одна мысль, сумрачная и полная чего-то смутно тревожащего, необъяснимого, заставила Хэ Сюаня еще сильнее стиснуть ладони на плавниках дракона, хотя он и так сжимал их крепко-крепко, не выпуская ни на мгновение.       Как Цзюнь У вообще смеет прикасаться к Ши Уду, делать с ним все, что ему вздумается, ничуть не скрываясь и не таясь.       После того, что Ши Уду сделал с Хэ Сюанем и его судьбой, после того, что он сотворил с его семьей, его близкими, его жизнью, право использовать Ши Уду, принуждать его и заставлять делать что бы то ни было помимо воли, принадлежало лишь Хэ Сюаню, лишь ему одному.       И никому другому.       Вот только что, в таком случае, самому Хэ Сюаню стоило бы сделать с Ши Уду?       Как с ним поступить?       Хэ Сюань задумчиво собрал в ладони влажные, налипшие на плавники дракона водоросли, чуть смял их, ощущая прохладу волн моря и запутавшийся в них песок. Он никогда не задумывался над тем, что сделает, когда давняя ложь рассеется, разольется мутными потоками, и случившееся много лет назад предстанет перед ним во всей своей неприглядности. Он чувствовал, догадывался, предполагал вину Ши Уду – но не знал наверняка, не знал так, чтобы не оставалось никаких сомнений. И предпочитал сосредотачиваться не на догадках, хрупких и зыбких, не на ощущениях, обманчивых и пустых, а на том, чтобы выяснить, чтобы знать наверняка.       Выяснил.       Можно было бы сделать Ши Уду своим пленником – и заставить выполнять самую грязную, самую отвратительную работу. Простые одежды - вместо светлого серебра и белоснежного шелка. Запястья, закованные в грубые, охваченные ржавчиной и грязью, цепи – вместо изысканных украшений тончайшей работы. Охапка прелой, вымокшей от влажности соломы прямо на полу – вместо шелковых подушек и меховых покрывал.       Можно было бы схватить его за волосы – спутавшиеся, растрепавшиеся, без привычных витиеватых заколок, изогнутых шпилек и синеватых, ниспадающих на плечи лент – и швырнуть на пол одной из тех комнат Чертога, что Хэ Сюань никогда не использовал, и в них вились по углам затхлые, грязно-сероватые водоросли, и осыпалась пыль и мелкие, покрытые тиной камешки. И заставить собирать всю эту грязь, и затхлость, и мутные, повсюду оседающие капли влажности руками, не позволяя ни использовать духовные силы, ни воду, что Ши Уду принадлежала.       Можно было заставить его разбираться с низшими водными демонами, что наполняли сумрачные потоки, что лились по землям Хэ Сюаня. Эти демоны никогда ему не подчинялись, хотя и отступали перед его силой и темной, отравленной проклятием водой. Демоны, на которых Ши Уду, будучи божеством, не обратил бы ни малейшего внимания - но без духовных сил ему не так-то просто было бы с ними справиться. И ржавый, полуразвалившийся меч, который отдал бы ему Хэ Сюань, вряд ли бы в этом мог хоть как-то помочь.       Можно было бы заставить его разбирать свитки, древние и бесполезные, что собрались у Хэ Сюаня за столько долгих лет. Запыленные, выцветшие, с едва различимыми иероглифами. Ненужные ему – но тем более бессмысленным и недостойным будет подобное занятие для Ши Уду.       Или можно было бы заставить Ши Уду признать свою вину, быть низвергнутым и вновь стать обычным человеком. После всего великолепия Небес – дворца, отделанного светлым серебром и шелком, прозрачных, водных потоков, льющихся повсюду, пышных празднеств с их редчайшими, пряными винами и облитыми подтаявшей карамелью фруктами - вновь очутиться в жалкой лачуге, и позволять себе лишь слипшийся, пресный рис и безвкусные овощи будет для Ши Уду совершенно невыносимым.       Но мысль, тускло мелькнувшая, а после расцветившаяся подробностями, заставила Хэ Сюаня помрачнеть и задумчиво провести вымокшими от проливного дождя, и снегопада, и штормовых волн ладонями по лицу, словно это движение могло как-то изменить то, что вероятно, то, что возможно.       Ши Уду обладал неимоверным упрямством и – глупо было это отрицать – исключительными духовными силами. И – вне всяких сомнений – ему удалось бы вознестись вновь. И ничто этому не помешало бы – низвержение, проклятая канга на горле, необходимость вновь стать обычным человеком и вновь выполнять обычную работу, получая лишь несколько монет, простое, без изысков жилище и скромная, невкусная еда.       И это означало лишь то, что Ши Уду так и останется божеством – а его проступок перестанет иметь хоть какое-то значение. Ведь низвергнув однажды, Император Небес не имел права низвергать вновь за одно и то же.       А вот если бы Ши Уду пришлось стать демоном…       Как и Хэ Сюаню.       И на себе испытать, как это – быть демоном, когда тебе была предназначена судьба божества.       Вот тогда Ши Уду не сможет больше вознестись.       Вот тогда он узнает, почувствует до мельчайших деталей всю эту темноту вместо золотистого, теплого света фонариков в ночном небе. Все эти тени, в которые приходится облекаться, вместо роскоши украшенных серебром и шелковыми лентами храмов, и пряного, полного безграничным почитанием и трепетом дыма благовоний. Всю эту слабость и зыбкость призрачных огней, едва осознающих себя, едва вбирающих неверные отсветы вместо духовных сил, что подобны ледяным водам северных морей.       И никогда больше не сможет быть с Ши Цинсюанем.       Хэ Сюань задумчиво коснулся своего костяного хлыста, провел по нему ладонями, ощущая острые, ядовитые кости, что способны были забрать столь много духовных сил, подчиняясь его желанию, что невозможно будет восполнить их, невозможно будет обладать ими, невозможно будет оставаться тем, кем ты когда-то являлся. Дотронулся до плавников дракона – таких же опасных и ядовитых. И погрузился еще глубже в сумрачную задумчивость.