Исповедь

Цены в местном мотеле кажутся Гермионе настоящим грабежом — ей совсем не хочется отдавать несметную сумму за ночку в этой халупе, стены и мебель которой пахнут застарелым потом, удушливой пылью и сыростью. С другой стороны, к звездам без терний еще никто не попадал, поэтому она, мысленно прикидывая в голове, сколько дней ей придется поголодать в будущем месяце, все же соглашается на эту авантюру и заселяется в одноместный номер на первом этаже. Номер этот пластом располагается за стенкой стойки приема гостей — так, что слышен каждый разговор между клиентом и администратором; окно из комнаты открывается после особенного, резкого толчка. Ей приходится упираться коленями в оконную раму, нагибаясь раком, и дергать ручку что есть мочи, под определенным углом воплощая в жизнь вырезку из порнографического журнала. Этот долбанный иллюминатор, наконец, приоткрывается на миллиметр, и в номер премиум-класса дует затхлым, смрадным воздухом (прямо за ее стенкой, ноздря в ноздрю, стоит столовая такого же «класса», своими благовониями кружа Гермионе голову и вызывая рвотные позывы). Она бросает кожаную сумку на кровать, матрас которой прогибается и недовольно скрипит даже под весом этого саквояжа, скидывает обувь на пол и, удрученно вздыхая, садится на деревянный стул, ножки которого намекают и предостерегают Гермиону о том, что эти посиделки могут совсем скоро закончиться в травмпункте. Она достает бутылку красного сухого от Шарпхэм Бинлей Резерв Каберне Совиньон — каждый раз, когда она правильно произносит это название в магазине с должным пафосом на лице, Гермиона чувствует сладкий приход оргазма, — вытаскивает Библию, которую она приобрела сегодня в местной книжной лавке, и, закидывая ноги на стол, предвкушает не такое уж и плохое завершение этого дня. Стаканы в номере отсутствуют — как отсутствуют здесь и нормальные условия для кратковременного проживания, — поэтому Гермиона, магией выбивая пробку, начинает пить прямо из горла нотки красных и черных ягод с привкусом спелой вишни. Сделав первый глоток темно-гранатового напитка, Гермиону словно молнией пронзает: ей же нельзя пить! Совершенно точно под определение «интересоваться церковью, молиться утром и перед сном, читать Библию» никак не входит распитие алкогольных напитков, да еще и с улыбкой мартовского кота на лице. Она несколько секунд таращится на бутылку, пытаясь выиграть в «гляделки», и приходит к выводу, что раз уж один глоток был сделан, выхода другого нет — придется пить дальше. Войну с совестью в первом же раунде со счетом 0:1 побеждает вино под слоганом «Один раз не…» и обещанием, что с завтрашнего дня Гермиона закончит этот алкогольный марафон. Положив руку на Библию, она клянется себе, что эта бутылка ее зависимостей была последней… …последней на этой неделе, естественно. Становиться трезвенным маразматиком на всю оставшуюся жизнь даже сам Бог ее не заставит. Кстати, о Боге. В местной лавке книг по пальцам пересчитать, на религиозную тему — так тем более, поэтому единственным экземпляром священного писания является Библия для детей с иллюстрациями и возрастным ограничением 3+. Гермиона решает, что это лучше, чем ничего, ведь все с чего-то начинают путь познания Господа, да и к тому же, она сама с себя взяла слово, что завтра купит стандартную Библию. Для взрослых. Другими словами, Библия 18+, ограниченный тираж. Она зевает, открывая первую главу священного писания, и тупым взглядом смотрит на оглавление «Сотворение Мира. Начало», будто теория эволюции Дарвина ей не знакома. Хотя… может, Библии удастся удивить Гермиону и в чем-то переубедить. Например в том, что Бог существует. Вначале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет… Когда Гермиона оказывается на главе «Сотворение первых людей», а бутылка вина либо наполовину пустая, либо наполовину полная, ее голова с особым усердием кренится в сторону, а веки приходится поддерживать двумя пальцами рук. И благословил их Бог, и сказал им Бог, плодитесь и размножайтесь… Гермиона замирает и прислушивается. За ее стенкой — с другой стороны от небезызвестной столовой — вдруг раздается какой-то шум, похожий то ли на стук молотка, то ли на передвижение мебели. Как будто бы шкаф тягают или тумбу какую. Она задумчивым взглядом окидывает свой узкий номер-катакомбу. Ему бы тоже ремонт не помешал. …и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею… — А-а-а… боже… бо… же… да! — слышит Гермиона за стенкой, и предположение насчет ремонта как-то само собой испаряется из ее головы. За богохульством следует стук, бормотание, что «мне жарко, жарко», какие-то омерзительные хлопки и стоны. На пару секунд бесплатное аудиопорно приостанавливается — видимо, потому что меняется поза, — а дальше высокий голос девушки снова отскакивает от смежной с Гермионой стены. Грейнджер уже порозовевшая, без единого намека на сон, статуей сидит на стуле, оттопырив ухо. Да уж… все, как по Библии: и плодятся, и размножаются, и обладают. Гермиона откидывает этих грешников за стенкой из головы и возвращает свое внимание главе. …и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким… — Да, да! Сюда! Чуть дальше, под другим угло… о, да! Гермиона не знает, что ее бесит больше: что ей мешают читать (наглядно демонстрируя указания Божьи), или что она сидит в этой жуткой комнате с книгой на коленях вместо того, чтобы тоже кому-то мешать. Еще и этот восторженный женский голос, как будто ей нравится все происходящее. …животным, пресмыкающимся по земле. И сказал Бог, вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть… Поток мыслей уже не остановить. Парочка за стенкой не только обладает, но еще и семена рассаживает. Гермиона подавляет смешок, бросив книгу на стол, молниеносно прикладывается к горлышку бутылки, делая несколько глотков вина, и стучит кулаком по стене. — Можно тише там? Я здесь, вообще-то, Библию читаю! — кричит она.

***

На утренней службе Гермиона сидит помятая с видом отпетой пьяницы, подпирая свое оттекшее лицо рукой, чтобы не заснуть прямо на лавке, и иногда вовремя говорит: «Аминь». Молитвы, длящиеся уже больше часа, никак ее не интересуют, и она то и дело отсчитывает время до их окончания, чтобы пойти в ближайшее кафе и позавтракать. Жирный тост с колбасками и крепким кофе мелькает у Гермионы перед глазами, что норовят, в конце концов, окончательно закрыться и отпустить хозяйку в глубокий молитвенный сон. — Аминь, — в который раз вяло повторяет за священником Гермиона, просверливая дырку в молитвеннике, что лежит прямо перед ее носом. Еще один час в церкви, и она заденет этот самый молитвенник этим самым носом, упав головой на приделанный к лавке столик. Состояние ее в шесть утра пятьдесят минут скверное: Гермиона, не выспавшаяся, злая и голодная, думает о том, зачем она во все это ввязалась, и как службы, с которых ей хочется побыстрее свалить, могут помочь в отпущении грехов. Седовласый священник со скрипучим голосом, дикое желание спать и язык, стертый от этого глупого слова «аминь», не добавляют очков в пользу нахождения в храме. Ей просто скучно. Она уже разглядела каждую икону, каждую мозаику, каждую стену, элемент одежды священника и прочие никому не нужные детали, забыв о том, что страницы в молитвеннике нужно переворачивать вместе с тем, как начинается новая молитва или продолжается старая, подумала обо всех тостах в соседнем кафе и своей клятве не пить алкоголь — в общем, сделала все, что к церкви и «очищению» не имеет никакого отношения. Она в десятый раз зевает в рукав кофты — как раз тогда, когда заканчивается последняя молитва, и прежде чем священник говорит свое финальное слово, ноги Гермионы уже несутся по направлению к выходу, как будто все сосиски в кафе разберут. Интересно, это у всех такой путь к познанию Господа, или это она какая-то «неправильная»? Гермиона открывает двери из церковного зала с тем же энтузиазмом, с каким она обычно открывает двери в винный магазин, и ее взгляд по совершенной случайности цепляется за одно яркое пятно во всей этой утренней скучающей церкви. Это как рассмотреть яркий луч света в заднице у негра — как спасение и надежда. Она останавливается, опускает руку с двери и с внезапной улыбкой на лице рассматривает священника, который, несмотря на небольшую толпу людей, покидающих зал, выделяется из всей серой массы и буквально заставляет Гермиону смотреть на него. Занятно, как быстро сосиски и тост перестают интересовать ее. Гермиона пропускает прихожан, снующих мимо нее, и смотрит на молодого священника, который ходит по рядам и методично складывает молитвенники так, чтобы они ровно лежали на своем месте и чтобы ни одна страничка не была согнута. Его волосы цвета платины отливают свинцом, а серые глаза напоминают то ли туман, то ли дождливую пасмурность. Она нерешительно раскачивается на ногах, наблюдая за тем, как плавно двигается падре и как каждое его движение похоже на заученную хореографию: нет ни одного лишнего жеста, будто он предварительно репетировал свой обход по церкви. Когда священник поднимает на нее море своих глаз, Гермиона окончательно понимает: сосискам придется подождать. Это похоже на вожделение — ей кажется, что если она не заговорит с ним, то упустит что-то важное. В животе сжимается тугой узел, и Гермиона, как марионетка, делает несколько нервных шагов к священнику. В голове ни одной мысли, что ему сказать, и она выпаливает: — Святой отец… — Да? — его голос такой мягкий, что она сейчас кончит. — Доброе утро. Гермиона почти закусывает губу от желания, смотря на его невинный, девственный, такой чистый взгляд этих долбанных серых глаз. Церковь вдруг становится приятным местом. — Доброе утро, — она вежливо улыбается. — Я… я хотела спросить… у меня есть несколько вопросов насчет Библии. Я только стала на путь… путь принятия Господа Бога, и у меня есть вопросы. Я могу их вам задать? Улыбка на ее лице кажется уж слишком навязчивой. Но священник кивает. И приятно улыбается уголками губ. На это безгрешное и непорочное лицо можно рукоблудить. — Конечно. Бог возрадуется твоему интересу к церковной жизни и священному писанию, — его рука замирает над очередным молитвенником, который нужно поправить. — Я слушаю, дочь моя. Гермиона понимает: голос падре напоминает голос священника из исповедальни. Гермиона понимает: это один и тот же человек. Гермиона понимает: она остается здесь намного дольше, чем на неделю. — Я… я хотела спросить… быть может, это нестандартный вопрос, но мне хотелось бы узнать, почему священникам нельзя иметь жен. Почему, если Бог велел людям размножаться, священникам это делать запрещено? По лицу падре непонятно, смущен он или спокойно относится к данному вопросу: лишь по легко изогнутым бровям можно сделать вывод, что ему не слишком часто приходится решать такие дилеммы. — Для того, чтобы найти разгадку для твоего вопроса, дочь моя, нужно немного копнуть в истоки истории. Глаза священника лучезарно глядят на нее, пока руки разглаживают страницы книжечки — движения чувственных полусогнутых пальцев чересчур сильно будоражат сознание Гермионы. Она не замечает людей, которые остались в храме, чтобы продолжить молитву. — Я люблю историю, — вырывается у нее, и Гермиона глуповато посмеивается. — Это правильно, дочь моя. Без прошлого нет будущего. Святой отец поправляет одежды и переходит к следующему ряду, накрывая рукой очередной молитвенник. Создается ощущение, что пастор парит над землей, так невесомо и тихо касаются его ноги паркета. — Миссия любого священника заключается в служении Господу Богу и человечеству, что было сотворено Его милостью. Соблюдая и сохраняя целибат, священники посвящают себя службе Ему, посвящают себя Господу Богу, обручают верных и верующих Единому Мужу, показывая Господу Богу таинство брачного союза. Единым Женихом для церкви служит Иисус, и священники следуют этому предписанию. Апостол Павел говорил, что неженатый заботится о том, как служить и угодить Господу, в то время как женатый думает о том, как служить и угодить жене. Священник заканчивает свою мысль, размеренно двигаясь вдоль очередного ряда, а Гермиона судорожно пытается придумать еще один вопрос. Его слова, как хрустальная теплая вода, укутывают Гермиону, и ей не хочется заканчивать этот разговор. Она по пятам следует за молоденьким падре. Ей вспоминается последняя прочитанная перед сном глава Библии, и Грейнджер выдает: — У меня есть еще вопрос, он касается первых людей. — Пожалуйста, — улыбка пастора напоминает солнце. — Если Адам и Ева были единственными людьми на Земле, то, значит, их дети были единственными детьми на Земле? Священник поднимает на нее глаза, в которых читается нескрываемый вопрос. Он, наверное, хочет поинтересоваться, все ли у нее в порядке с головой, но вежливо молчит. Гермиону бросает в жар. — Да, дочь моя, дети Адама и Евы были первыми и единственными детьми, которых родила первая женщина, мать всех живущих, пока их количество не позволило людям разделиться на отдельные семьи. — Каким образом тогда у этих детей появились свои дети? Ведь… ведь, получается, им приходилось размножаться со своими братьями и сестрами, так? Я читала Библию и не могу понять, откуда у Каина, например, взялась жена. Гермиона замечает, что священник, читавший утреннее молитвы, поглядывает в их сторону, пока пастор, заинтересовавший ее, кажется, уже не слишком рад такой компании. На его лице сохраняется улыбка, но она больше не напоминает солнце. — Церковь не может утверждать, как звали жену Каина, но известно, что у Адама и Евы было много детей разного пола, так как прожили они длинную жизнь и следовали заповеди «плодитесь и размножайтесь». Так как единственной матерью, от которой пошел человеческий род, была Ева, а спасены могут быть только люди, являющиеся потомками Адама, это значит то, что ранним братьям пришлось жениться на своих сестрах для того, чтобы человеческий род мог продолжиться. Рука священника поправляет последний молитвенник, и священник вновь смотрит на Гермиону. Он говорит: — Прошу прощения, дочь моя, мне нужно готовиться к уроку в церковной службе. Благодарю тебя за интерес к истории человечества, добра тебе в этом дне. Гермиона кивает головой и провожает взглядом высокую фигуру священника. Она сглатывает ком в горле и вспоминает о сосисках. Сейчас она позавтракает, выпьет кофе и придумает план действий. «Больничный» затягивается. Болезнь Гермионы ужасающе прогрессирует.