***
В каморке у папы Карло под кодовым названием «Церковная библиотека» всего три письменных стола, пять дряхлых стульев и три пыльных ряда книг разных источников и издательств на Божью тематику и почему в теорию о его существовании нужно и надобно верить. Точнее, все эти книги выдают религию за аксиому и не позволяют даже усомниться в ее правдивости. Чем дальше читает Гермиона, тем сильнее убеждается в невозможности такого явления, как высшие силы, и тем сильнее отталкивает и воротит ее от религии. Выбирать не приходится — либо она продолжает подогревать в себе фальшивый интерес к вере в Бога, либо катится унылым, недотраханным калачом куда подальше из этого храма. Гермиона переводит сонный взгляд на окна в библиотеке, через которые пробиваются дневные лучи и, по всей видимости, стремятся нанести ей солнечный удар; в каморке ужасно жарко, и нагретая бутылка воды никак не помогает одолеть жажду. Число на календаре показывает десятое мая, хотя температура градусника напоминает середину июля — жарит двадцатью семью градусами. Гермиона усмехается. Она бы сейчас тоже кое-что отжарила. Например, сделала бы горячий бутерброд или блинчики на сковородке. Тяжело вздохнув, она вновь глядит на раскрытую Библию в формате для взрослых, которую взяла на одной из полок библиотеки. Поиски Библии в этой Богом забытой деревне увенчались провалом, поэтому теперь ей приходится ежедневно торчать в этой избе-читальне, в которой априори не бывает других людей, кроме нее самой. Даже поглядеть не на кого. Кстати, о «поглядеть» и об «отжарить». Молоденького священника со взглядом и душой девственника Гермиона не имеет радости созерцать вот уже третий день, и это обстоятельство ее до жути огорчает — это если выражаться приличным языком. Если выражаться неприличным — мастурбировать на его образ перед глазами начинает порядком надоедать и перестает приносить сладостную разрядку. Вы слышали, что сказано: «око за око и зуб за зуб». А Я говорю вам… За дверью слышны приглушенные робкие шаги, и Гермиона с интересом косится на дверь: вдруг впервые за два часа сидения здесь произойдет хоть что-то стоящее ее внимания. …не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему другую… Тяжелые дубовые двери с грубой резьбой плавно открываются, почти беззвучно пропуская худощавого священника в свои владения. Он легким, скользящим шагом проплывает по паркету, останавливается у одной из книжных стоек и внимательным, изучающим взглядом начинает рассматривать стоящие аккуратным рядом книги. Его рука легким движением касается одного из церковных журналов и достает его с полки. …и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду. Гермиона предпочла бы верхнюю одежду снять. И себе, и ему. А еще она предпочла бы не Бога с большой буквы писать, а Его. Ангелоподобным людям отведено особое место — не в ее сердце, а в трусиках. Невозможно описать силу притяжения к небесным существам по типу священника: Гермиону, как магнитом, тянет к ним, и едва ли кто-то сможет размагнитить это желание и страсть. — Кхм-кхм… Гермиона сидит с сияющей улыбкой, попахивающей началом развития шизофрении, когда лучистые глаза падре находят ее бледное лицо у дальней стенки. Он хмурится и чуть прищуривает глаза. Она нервно поправляет локон волос, убирая его с лица, и прочищает сухое горло. — Добрый день, Святой отец. Ее голос напоминает писк подбитого котенка, и падре, отложив журнал на рабочий стол, приветливо склоняет голову. — Добрый день, — священник звучит бархатно и уверенно. Он отодвигает старенький стул в сторону, садится на него, разворачивает журнал и приступает к чтению. Шелковистые, прилежно причесанные волосы чуть спадают на глаза падре, лицо его приобретает умиротворение и сосредоточенность, а выставленный вперед палец двигается вдоль прописанных рядов журнала, указывая на место, где читает священник. …и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего… Гермиона сама не осознает, как вскакивает на ноги, подхватив руками потрепанную бессмертную Библию, и семенит по направлению к священнику. В голове ни одной разумной мысли, что конкретно она сейчас собирается сделать, но когда еще может предоставиться шанс остаться с ангелом наедине? Гермионе это не известно, а гаданием на кофейной гуще она заниматься не любит. Падре бросает на нее короткий взгляд, предполагая, что она собирается покинуть стены библиотеки, но Гермиона неуверенно замирает около его стола. Молчит. Закусывает внутреннюю часть щеки, надеясь, что цвет ее кожи не ярко-алый, как окантовка одежды падре, и говорит: — Святой отец, у меня есть вопрос… снова. По лицу священника не угадать, рад он ее любознательности или раздумывает над тем, за какое прегрешение эта прихожанка свалилась ему на голову, но он вновь смиренно кивает и лениво разворачивается к ней вполоборота. — Я тебя слушаю, дочь моя. У Гермионы даже нет времени на то, чтобы понять, как лихорадочно трясутся руки и как заходится ее сердце в смертельном страхе согрешить прямо в храме. Она кладет Библию на обшарпанный стол и жадно впивается глазами в строчки Священного Писания. Падре следует примеру Гермионы, чуть склонившись над Библией, явно ожидая вопросов, и скашивает глаза на ее перекошенное покрасневшее лицо. О черт. И о чем спрашивать? Адреналина вырабатывается больше, чем когда ее впервые заставили влезть на метлу. В голове что-то сродни тумана, а в ушах скоро зашипит помехой, как в сломанном радио, пока мысли Гермионы пытаются выстроить адекватный вопрос. — Вот… вот тут… — палец Гермионы с силой надавливает на строчку из учений Иисуса, и падре с интересом заглядывает в этот раздел Библии. Если он моментально не ответит на ее сомнения, в страничке грозится образоваться дырка от натиска руки. Его искреннее желание помочь и объяснить Гермионе то, чего она якобы не понимает, добавляет еще больше пунктов в графу «наивности» падре, и Гермиона чуть ли не воет от того, какое безгрешное и при этом благородное лицо у священника. От падре пахнет церковными свечами, воском и душистыми травами, словно он совсем недавно собирал можжевельник и мяту в лесу. Плечо Гермионы едва касается широкого, цвета асфальта рукава падре, а в кончике пальца вибрирует желание дотронуться до нетвердой руки священника, что лежит на столе в жалких сантиметрах от Библии. — Здесь говорится: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему другую». Разве это правильно? В смысле, разве это хорошо, когда тебя бьют, а ты позволяешь это делать? Гермиона стоит, склоненная над столом с приклеенным к странице пальцем и пытается не проделать сквозную дыру в лице падре. Невозможно. Невозможно, Боже праведный, оторваться от стеклянных серых глаз, тонких розоватых губ, напоминающих лепестки роз, и этого озадаченного и внимательного взгляда, каким смотрит на нее падре, выслушивая вопрос прихожанки. Ее собственные губы подрагивают, изображая не то улыбку, не то странный оскал. — В мире нет ничего «хорошего» или «плохого», дочь моя. Нельзя поделить мир, людей или какие-либо ситуации на «черное» и «белое». Мнение человека субъективно, а осуждения и судейства следует избегать. Не суди да не судим будешь, — добавляет он, и уголки его губ чуть приподнимаются вверх. Гермиона хмурится. Щека-то здесь причем? — Я понимаю это, отец, но ведь нельзя всю жизнь терпеть. Если кто-то плохо к тебе относится, строит козни или, как здесь говорится, бьет тебя, разве это выход — подставлять другую щеку? Разве не лучше ответить человеку если не тем же, то хотя бы обьяснить, показать, что то, что он делает, — зло? Как иначе можно остановить недоброжелателей? Пальцы священника переплетаются между собой, и он окончательно отрывает взгляд от книги, смотря на Гермиону снизу вверх. Глаза его, как чистый бескрайний океан, одновременно манят и пугают. — Удар по щеке не обязательно служит и означает физическое насилие, ведь это — метафорический образ оскорбления, предательства и боли. Предательство и оскорбление касается определенных людей и не может означать, что не стоит противиться всему злу, что существует на Земле. Вопрос о непротивлению злу не является догматическим учением Библии, поэтому трактовать его можно по-разному. Действовать тоже можно по-разному. Главное, не противиться душе и учениям Господа Бога. — Как же мне тогда поступать, если кто-то совершает зло в отношении меня? Палец Гермионы, наконец, отрывается от книги и танцует неловкий танец по столу: она почти приближает его к рукам падре, но в самый последний момент убирает, неморгающим взглядом ныряя в серый океан. — Как считаешь должным, дочь моя, — кажется, он вовсе не замечает абсурда, которым пытается заняться прихожанка, в сомнительной близости стоящая около него. — Ты читаешь Библию, интересуешься жизнью церкви, пытаешься разобраться в том, что тебя интересует. Священное Писание учит любви и миру, а это главное, чем следует руководствоваться. — Даже в тех ситуациях, когда чинят зло? Лицо Гермионы уже похоже на лицо роженицы — с такими сильными потугами пытается она сделать первый шаг и хотя бы прикоснуться к одежде или коже падре. Но он сидит такой неприступной статуей, рассказывая о Библии и учениях, что Гермиона просто не может стереть эту границу между священником и искуплением, что сжирает ее. — Даже в этих ситуациях. Бог все видит, и твои добрые поступки даже перед теми, кто чинит зло, принесут намного больше света и мира в твой дом, чем ответное зло на зло. — Понятно. Спасибо, Святой отец, — срывается с ее губ, и Гермионе хочется залепить себе пощечину от того, что она продолжает ничего не делать. Так у нее никакого больничного не хватит. Скрипя зубами, Гермиона по-дружески похлопывает падре по плечу, и перед тем как его лицо приобретает удивленный оттенок, она хватает Библию, запихивает ее на книжную полку и спешит покинуть библиотеку, вся мокрая и злая на саму себя.***
В церковной лексике выявляется пробел в описании состояний и чувств человека. Слова «перегореть» не существует, а чувствует он именно это — что он до ужаса устал и перегорел. Нельзя такое говорить и даже думать в таком направлении не стоит, но церковь забирает слишком много энергии и сил, и внутренние ресурсы, которые пополняются верой в Господа Бога и стремлением к свету, оказывается, имеют свойство заканчиваться. Даже у священников. Страшно допустить мысль о том, что церковь, быть может, вовсе и не его призвание, а помощь другим идет во вред самому себе. Будучи посредником между Богом и людьми, приходится ставить себя на второе, а то и третье место, потому что служение Богу является синонимом к словам «самопожертвование», «самоотречение» и в некотором роде даже «героизм», хотя он никогда себя к героям приписывать не стал бы, а гордыня — последнее, что занимает его. И все же, несмотря на то, что слепая вера в писания Библии и истинное желание служить людям, никогда не смогут отойти на второй план, а священник никогда не отречется от церкви, сигналы о том, что он перегорел, появляются слишком часто в последнее время. До тремора в руках и головных болей. Падре медленно пьет ледяную родниковую воду, неосознанно пытаясь оттянуть момент череды исповедей. Царапает пальцем жесткое дно чашки, а затем отставляет ее на стол, выходя из небольшой каморки, в которой священники могут передохнуть, побыть наедине и помолиться. Нельзя сказать, что он ненавидит исповедь, как само явление, потому что это будет ложью. Отпущение грехов методом чистосердечного признания с помощью и поддержкой священника, по его мнению, является одним из самых интимных и действенных способов заслужить прощение Господа Бога. Негативным моментом в этой истории является тот факт, что люди зачастую преследуют свои личные цели, которые никоим образом не относятся к покаянию и не гарантируют то, что человек после исповеди перестанет совершать те же проступки или грехи. Людям также свойственно умалчивать свои самые большие прегрешения, думая, что утаив нечто важное и не произнеся этого вслух, Господь Бог об их проступках не узнает, а прощение они и так смогут получить, озвучив лишь поверхностные преступления. Падре лишен — или по крайней мере, не имеет в избытке — осуждения, поэтому никогда не пытается брать под сомнение искренность людей, однако иногда он все же останавливается и ловит себя на мысли о том, что не знает, сколько людей из условных двадцати, что в этот день прошли таинство покаяния, действительно желали «поговорить» с Богом и не пытались таким образом «отбелить» себя. Это и отталкивает падре от исповедей, это и служит причиной тому, что он с таким тяжелым вздохом занимает место на своей стороне конфессионала и невольно подпирает голову рукой, упираясь локтем в деревянный подлокотник. До начала первой исповеди около пяти минут, после которых прихожане смогут пройти через главные двери в маленькую комнату и отпустить грехи. Его глаза рассматривают солнечные знойные лучи, по диагонали сквозящие от одного окна к завешанному шторкой второму оконцу; видно, как летает сероватая пыль и оседает на одежды священника. — Кхм… — глухо раздается с другой стороны исповедальни. Падре подскакивает на месте, заставляя мирную пыль закружиться в танце, и кидает обеспокоенный взгляд на зашторенное оконце, из которого слышно это «кхм». Может, он что-то перепутал, и уже десять часов утра? — Святой отец, — начинает прихожанка, и падре невольно прислоняет ухо ближе к перегородке: голос девушки кажется ему знакомым, — я пришла чуть раньше, это не страшно? Он хмурится, впервые в жизни жалея о том, что не может увидеть лица исповедующейся. Тембр голоса навевает какие-то воспоминания, и падре не может понять, имеют они позитивный или негативный окрас. Он расправляет плечи и ровно садится на стул, перестав прижиматься ухом к перегородке. Говорит: — Не страшно, дочь моя, приступай. Как она вообще смогла оказаться в конфессионале раньше него? Двери в комнату, отведенную под таинство, всегда запираются и открываются только в определенное, назначенное время. Прихожанка сама подтверждает, что пришла заранее, а это значит, что либо комнату не заперли, что на его практике еще ни разу не произошло, либо она попала сюда каким-то вероломным способом. — Спасибо. Святой отец, я хочу поговорить на одну весьма… — кажется, она покусывает губы, — весьма… деликатную тему. — Я слушаю, — вздыхает. Взор вновь останавливается на успокоившейся пыли. — Я уже как-то разговаривала с вами о заповедях Божьих — в основном о том, каким образом у первых людей появились правнуки. Как щелчок перед лицом. Ну, конечно же, голос прихожанки точь-в-точь звучит, как голос молодой девушки, с которой он за эту неделю два раза успел пообщаться. Прихожанка — хотя она явно не является таковой в этой церкви — кажется ему любознательной и стремящейся познать религию. — И о том, почему священникам надобно сохранять целибат. Девушка замолкает. В конфессионале повисает настороженная тишина. Или это просто падре напрягается и настораживается — едва ли эта тема касается исповеди, но он почему-то не одергивает прихожанку и просит: — Продолжай. Священник замечает, что былая скука и нежелание слушать мольбы и жалобы людей последующие два часа, могут разбавиться красками с этой прихожанкой. Уж слишком необычной предстает она в его глазах. — Так вот… я полагаю, что, хоть это и уберегает священников, вас… от похоти, это не является здоровым явлением. Ведь в организме каждого мужчины есть тестостерон, который… эм… — снова как будто кусает губы, — провоцирует людей к интимному контакту. А если половые гормоны были созданы Богом, значит, им нужно найти… правильное применение. Разве не так? У него как будто обостряются боли в спине, и спазмируют от напряжения мышцы в поясничном отделе. Падре чуть поддается вперед, заламывая пальцы рук, и думает о том, что эта исповедь запомнится ему надолго. — Какое это имеет отношение к исповеданию? — хрипом выговаривает он, впервые на практике сталкиваясь с такой прихожанкой — абсолютно бесцеремонной и уж точно «любознательной». — Самое непосредственное, — уверенно отвечает девушка, за перегородкой раздается какой-то шорох, а затем ее голос доносится громче и четче, как будто она говорит прямо в оконце между ними. — Анализируя целибат священников, я поняла две вещи: во-первых, я озвучила не все свои грехи на предыдущей исповеди, а во-вторых, воздержание от размножения может привести к серьезным заболеваниям. Не говоря уже о раке простаты. Он кашляет так, будто заболел туберкулезом, хватаясь узловатыми руками за воротник сутаны, а уши моментально загораются алым цветом. Падре, тяжело дыша и давясь этой дурацкой пылью, вовсю глазеет на перегородку, отделяющую его от прихожанки, думая о том, не послышалось ли сейчас ему все это. В особенности последнее предложение. Девушка, кажется, вовсе не озабочена его внезапным приступом кашля. Она продолжает, хотя ее никто не просит: — Мой главный грех — это похоть, Святой отец. Я вступаю во множественные половые связи и ничего не могу с этим поделать. Нравится мне… нравится мне это дело. В исповедальне вновь воцаряется кладбищенская тишина. Падре прижимает крючковатые холодные пальцы ко рту, таращась на оконце, за которым скрывается прихожанка, и чувствует пульс на виске, который заходится в совершенно сумасшедшем ритме. Почему этот разговор случается именно в тот момент, когда священник применил слово «перегореть» по отношению к церкви? Почему эта девушка решает поделиться такими тайнами именно сейчас, как будто по пятам следуя за ним в церкви? — Для того, чтобы отпустить грехи, нужно раскаяние в содеянном и желание более не повторять прошлых ошибок, дочь моя. «Дочь моя» впервые так горит на языке. — Я понимаю это, отец, поэтому и решила углубиться в религию. Как иначе я смогу избавиться от этих навязчивых мыслей? За перегородкой слышно напряженное дыхание. — Именно из-за этого греха мне так тяжело понять, как священники… как вы, отец, можете жить, ни разу не ощутив нежной женской руки на себе, как… — Довольно, — резко обрывает ее священник, дергая воротник сутаны — ему кажется, что воротник этот сдавливает горло. — Довольно. Полагаю, это не имеет отношения к исповеданию. Если тебе больше нечего сказать, и ты не намерена отпускать грехи, прошу тебя покинуть конфессионал. — Нет, нет, нет, — раздается молитвенный шепот. — Я очень хочу отпустить грехи, у меня просто… не получается это сделать. Мне нужна помощь, отец… мне очень нужна ваша помощь. — Священники не могут помочь людям в их пути к отпущению грехов, мы можем только выслушать и дать совет, не более. — Мне как раз нужен совет, отец, — голос ее мелодично сочится сквозь шторку, заставляя падре вслушиваться в каждое слово. — Какой же совет тебе нужен? — Я хочу узнать… как перестать думать о мужчинах? Как перестать желать их сильных рук, как перестать желать касаться их, доставляя удовольствие, получая удовольствие? Или забыть о том, как сладостен момент слияния и… что собственное тело, — говорит она с придыханием, — желает разрядки, что электрическим током пронзает каждую… — Хватит. Твои слова не имеют отношения к таинству покаяния, — жарко бормочет он, теребя края сутаны. — На этом исповедь окончена, можешь идти. Прежде чем прихожанка покидает конфессионал, священник вылетает из будки, второпях направляясь к служебному выходу. Закрыв за собой дверь из комнаты, он приглушенно оповещает своего коллегу о том, что ему стало дурно и нужна замена в исповедальне. Когда падре достигает мужского туалета и запирается в маленьком душном помещении, он сам не понимает, как так случается, что пальцы его судорожно, в спешке расстегивают пуговицы сутаны, горя желанием сорвать одежду на пол. Это ощущение не похоже ни на одно в мире. Он весь подрагивает, будто пронзило разрядом электрического тока, жадно хватая разряженный воздух ртом. Прислоняясь спиной к ледяной стенке туалета, священник сгибается, рваными, дергаными движениями скидывая сутану на пол, и хватается за пояс, расстегивая его. Пальцы трепещут, касаясь ширинки брюк, стягивая их вниз, оттягивая резинку трусов. О Боже. О Господи Боже. Глаза смотрят на заостренный твердый член, и падре с раздражением дотрагивается рукой до него, подавляя мучительный стон, подавляя злое мычание, крик, протяжный вздох. Золотой крестик на груди опаляет кожу, когда священник обхватывает член пальцами, с остервенением стискивая его в своей хватке, начиная трение. Второй рукой он цепляется за крышку унитаза, боясь свалиться с ног, боясь застонать, продолжая пьянящие, раннее недоступные движения. Он дрожит. Его трусит. Закрывает глаза, чувствуя головокружение, пока слова «как вы, отец, можете жить, ни разу не ощутив нежной женской руки на себе» вихрем проносятся в его голове. Пока голос этой змеи громом гремит в ушах. Искры наслаждения пробегают по всему члену, собираясь в нечто настолько приятное, что священник уже не может сдерживать тихих хриплых стонов, ощущая электрические выстрелы прямо в мошонке. Он не может открыть глаза еще несколько минут после того, как кончает и вязкое молочное вещество липнет к его пальцам. Священник чувствует теплые слезы на своих щеках — он предал Господа Бога, и назад дороги нет.