***
В эту среду у верующих великий праздник — день, когда кто-то там обрел звание святого, и в храме в семь утра непривычно людно, воздух нагрет и раскален, несмотря на то, что погода на улице весьма бодрящая, температурой напоминая середину дождливого октября. Гермиона сидит в первом ряду на приставном стульчике, потому что места на церковной лавке ей не хватило, и перебирает умелыми пальцами страницы молитвенника. Облачена она в мрачный длинный плащ, достающий до щиколоток, лаковые туфли на каблуке и темную косынку с молочными жемчужинами, смотрящимися особенно богато в этом храме. Ее губы окрашены в блекло-розовый, а на щеках поигрывает искусственный застенчивый румянец. До начала утренней молитвы еще около двадцати минут, и Гермиона достает из внутреннего кармана плаща небольшой блокнотик; молитвенник ее больше не интересует. Она скашивает глаза на женщину, что занимает место около Гермионы, и раскрывает маленькую книжечку. На каждой странице — рисунок. Портрет. Всего изрисовано шесть страниц — шесть ее целей, если быть точнее. Разные мужчины. За свою жизнь Гермиона всерьез интересовалась шестью мужчинами, и лицо каждого из них отражено на шершавых страницах. Гермиона не думала, что когда-либо применит к себе подобное слово, но она своего рода — коллекционер. Коллекционер необычных, сильных, состоятельных мужчин, которые в свое время смогли ее чем-то завлечь. Когда падре выходит на сцену перед прихожанами, и тихий шепот в зале постепенно замолкает, Гермиона внимательно наблюдает за его спокойными движениями и одухотворенным лицом. Покусывая кончик карандаша, она думает о том, добавлять ли портрет священника в свою коллекцию. Падре поворачивается к людям спиной, выпрямляясь ровной высокой статуей над раскрытой на столе книгой, и Гермиона, не удержавшись, рисует первую линию его священного лица. По мере того, как идет молитва и поет хор, занимающий место на балконе второго этажа, черные линии на ее странице приобретают выразительность и образовываются в овальное лицо падре, с грубыми скулами и глубоким взглядом. Общая молитва чудотворно влияет на Гермиону: сплетенные между собой приглушенные голоса обладают такой силой и успокаивающим эффектом, что она почти забывает, ради чего сюда пришла. Гермиона вдруг — единственный раз за все время пребывания в церкви — чувствует единение с другими людьми, со стенами храма, его запахом восковых свеч и словами, произносимыми в молитве. Ей кажется, будто голоса эти помогают ей, будто они поддерживают каждого в этой церкви. Если один человек выпадает из молитвы, остальные его подхватывают и просят за этого человека, искренне и с открытым к свету сердцем. Кажется, никого даже не смущает то, что Гермиона рисует что-то у себя в блокноте, словно каждый волен делать то, что пожелает его душа во время чтения молитвы. В какой-то момент становится не по себе: Гермиона предстала пред собой, как единственное алчное и дьявольское существо во всей этой утренней церковной красе. Она отказывается от задуманного — это уже слишком даже для нее. Она решает, что покинет храм вместе с остальными и хорошенько обдумает в мотеле, стоит ли продолжать эти заигрывания со святым и грешным. Строчка «Б» в плане Гермионы стирается из ее сознания. Ровно на пять минут. Затем Гермиона вспоминает, как бесцеремонно и дерзко оставил ее падре в исповедальне, и, криво ухмыляясь, прокручивает в голове фразу о том, что слизеринцы никогда не отступают от своего. Когда священник разворачивается к публике в полуоборота, предоставляя свое место для диакона, который, точно также развернувшись к ним спиной, открывает вторую часть утренней молитвы, Гермиона взглядом цепляется за его туманные серые глаза. Мимолетно улыбается, пока падре отходит в сторону и присаживается на отведенное для него место на сцене. Его голова склоняется. Волосы благородного металлического цвета спадают на глаза. Влажные губы начинают шептать молитву, которую читает диакон. Руки складываются в молитвенном жесте. Взор прихожанки прожигает ему внутренности. Она смотрит изучающе, настойчиво, будто требует особого внимания, и когда священник, не выдерживая напора, поднимает на нее настороженные глаза, диакон отчетливо лепечет: «Аминь, аминь, аминь». Прихожане повторяют за диаконом, не открывая глаз, словно погружены в приятный транс. Головы их опущены, они жарко шепчут молитву и просят прощения. Их не волнует ничего, кроме прощенья Господнего и счастья утренней молитвы. Все, кроме нее. Ее темный, нерукотворный образ выделяется на фоне остальных прихожан, чьи души слились и соединились общими мольбами. Ее красивое лукавое лицо, как самая изысканная картина в музее, а капризные губы шепчут что-то настолько интимное и трепетное, что у падре пересыхает в горле. Он вертится на стуле, неотрывно глазея в ее змеиные глаза миндалевидной формы, и впервые ему приходит сравнение. Иуда Искариот. Если бы Иуда был женщиной, то он сейчас сидел бы прям перед падре. В этом плаще цвета ночи и лаковых туфлях. «Лживая». «Вооруженная кинжалом». «Убийца». Впервые его глаза так долго смотрят на прихожанку во время молитвы. Впервые он произносит молитву, не вслушиваясь в текст. Впервые он чувствует себя настолько неловко под взглядом чужих коварных очей. Ее сомкнутые губы вдруг приоткрываются, выпуская горячее дыхание, и непослушный язык оставляет на них мокрую линию. Она улыбается. «Поцелуй Иуды» Коварство высшей степени. Пальцы падре инстинктивно хватаются за твердую ткань колоратки, желая позволить вдохнуть побольше воздуха. Ему вдруг становится слишком душно в помещении огромного храма. «...хоть это и уберегает священников, вас… от похоти, это не является здоровым явлением» Он сглатывает ком. Адреналин, возбужденный нервной системой, заставляет его сердце отбивать сумасшедший ритм, и падре тяжело дышит, сверкающими глазами смотря на прихожанку. Что-то меняется в ее взгляде, когда умелые руки ее расстегивают пояс, показывая до этого скрытое платье цвета красного вина и полусогнутые оголенные ноги. На его губах замирает взволнованный вздох. Падре судорожно закрывает глаза, боясь, что может последовать далее, но пекущее желание внизу живота вынуждает его вновь посмотреть в сторону прихожанки. Она чуть раздвигает ноги, и его взгляд ныряет под ее платье, впервые в жизни видя женское тело с такого ракурса. На ней нет трусиков. Падре хочется верить, что ему показалось, или что так падает свет, но на ней действительно нет трусиков. Нежное тело прихожанки открывается перед ним, и через мгновенье она закидывает ногу на ногу. Демонстрирует ему черную повязку на своем бедре, что плотно обхватывает ее кожу. Когда падре встречается взглядом с бесстрастными глазами, у него внутри растекается раскаленная лава. На лице прихожанки замирает торжествующая улыбка, словно обладательница ее празднует победу над чем-то, а священник наконец понимает, что вот уже десять минут сидит на этом стуле, словно прибитый, и рассматривает женщину перед собой. Поцелуй Иуды. Впервые, помимо всего прочего, ему хочется поцеловать женщину и в то же время ее убить.***
Иногда нужно сделать всего один шаг, чтобы запрыгнуть в последний вагон уезжающего поезда. Иногда этого шага хватает для того, чтобы жизнь кардинально изменилась. У Гермионы таких ситуаций масса. Зачастую то, к чему она так усердно и старательно идет, не обретает успеха, а внезапные решения и необдуманные поступки приносят плоды. Как бы странно это ни звучало для щепетильной, максимально занудной Гермионы Грейнджер. Еще вчера она не собиралась возвращаться в Лондон — тем более для того, чтобы встретиться с ним. А сегодня она встала с одной только мыслью: Тео. Если Гермиона в эту же секунду не переговорит с Теодором, она сама себя съест. В последнюю секунду она прыгает со станции «Трубы» — так местные жители называют старейшее метро Англии, — и оказывается в тронувшемся вагоне бегущего поезда. Пусто. Холодно. В одиннадцать часов утра все офисные серые клерки дрочат на документы, банкиры, как кощеи над златом, пересчитывают золото в банке и слюнявят бумажные купюры постоянным клиентам, а продавцы в магазинах отрезают жирные куски пропавшего мяса. Ветрено. Поезд мчится вдаль со скоростью шестидесяти миль** в час, путаясь в бесконечных поворотах, заставляя невидимый вихрь кружиться в вагонах летящего метро. Только здесь она чувствует себя свободной. Только здесь, падая на жесткое сидение, цепляясь рукой за железный поручень, она вдыхает запах простора, свежести и ветра в груди. У Гермионы словно расправляются крылья, и она закидывает голову назад, улыбаясь грязному потолку вагона. Она закрывает глаза. Ее волосы, прыгая в воздухе, летят и липнут к лицу, летнее платье вздымается вверх, а руки непроизвольно поднимаются, будто она хочет обхватить и затянуть воздух в жаркие объятия. В жаркие объятия Гермиона не прочь затянуть кое-кого другого, но тема падре, а точнее, тема его неприступности, настолько начинает надоедать ей, что Гермиона с радостью выкидывает молоденького священника из своей головы. Хотя бы на сегодняшний день. Такой же дождливый и серый, как и его глаза. Когда поезд подъезжает к следующей остановке, а его раскрытые двери впускают в вагончик пару пожилых людей и еще несколько детей, Гермиона достает плеер из кармана кожаной куртки и надевает наушники. Шум от колес метро заглушается, смех детей уходит на второй план, а тихий разговор пары более не слышен вовсе; Гермиона выбирает одну из самых легендарных песен The Beatles, «Yesterday»*** в исполнении Пола МакКартни и наслаждается музыкой. Через полчаса после одной пересадки она выходит из темной глубокой «Трубы», вдыхает промозглый дымный воздух и пересаживается на Доклендское легкое метро, едет на северо-восток Лондона, в серый Стратфорд, и совсем скоро оказывается около дома Уильяма Шекспира, покачиваясь на ногах и теребя воротник куртки. Теодор уже ее ждет. Как обычно. Теодор никогда не опаздывает. Теодор всегда приходит на десять минут раньше. — Ты опоздала, — говорит он без упрека, слабо улыбаясь. Тео наклоняется к ней вперед, чтобы приобнять, еле касаясь ее тела руками, но Гермиона инстинктивно дергается, отстраняясь назад, и они неловко смотрят друг на друга. Она закусывает губу. — Извини, — выпаливает она, играясь пальцами с запутанными белыми наушниками. — Метро позже пришло, — врет Гермиона. Теодор улыбается. Метро никогда не опаздывает. Точно так же, как и он сам. — Ты не отвечала больше месяца. А сейчас написала сама. Что случилось? Гермиона разглядывает убегающую вдаль дорогу. Капли от дождя образовали глубокие лужи. — Попробую угадать: опять влюбилась в какого-то плохиша, а он разбил тебе сердце? Гермиона косится на него, как на законченного идиота, а Тео деланно смеется, пряча кривые пальцы в карманах брюк. — Ах да, я как-то позабыл: ведь Гермиона Грейнджер не влюбляется. Гермиона раздраженно фыркает, чувствуя этот отвратительный привкус насмешки на его языке, и застегивает куртку до горла: ветер в Стратфорде жуткий, резкий и буйный. — У меня нет времени на всю эту любовь, — довольно резко отвечает она, и Теодор понимающе кивает головой. — Ну, да, — говорит он с усмешкой на лице, — зато обещать у тебя время было. — Язвишь отлично. — Учитель отличный. Она кивает. Тео достает пачку Marlboro, внутри всего три сигареты. Одну он зажимает зубами, вторую предлагает Гермионе. Она нерешительно поднимает на него глаза, и губы Тео растягиваются в лукавой улыбке. Он трясет пачкой прямо перед ее лицом. — Я не курю, — врет Гермиона второй раз за три минуты, и Тео задорно смеется, не убирая руку. — Ты куришь. Она нехотя вытягивает белую смерть из пачки нелюбимых сигарет и бурчит: — Редко. В особых случаях. — Сейчас-то случай особенный. Грейнджер сама вздумала явиться ко мне. Поразительно. Теодор подкуривает свою сигарету, пока Гермиона увлеченно смотрит за тем, как пепельный кончик пожирает огонь. Этим же кончиком Тео прижимается к ее сигарете, и Гермиона втягивает ментоловый вкус в легкие. Она не курит вот уже второй месяц — как раз с последней встречи с Тео, и сигарета ощущается особенно приятно под грозовыми тучами Стратфорда и в кожаной куртке, обжимающей ее тело. — Так что же хочет моя Гермиона? — улыбаясь, интересуется Тео. Дым его сигареты летит точно ей в лицо. Гермиона стряхивает пепел. Как бы так кратко объяснить… — Хотела извиниться. Не отвечать на письма было не слишком красиво с моей стороны. Тео недоверчиво косится в ее сторону, снисходительно склонив голову. Ему приносит долю наслаждения — смотреть на то, как Гермиона преодолевает мили и трясется в магловском метро, чтобы в который раз сказать свое «извини». Хотя зачем ей пользоваться метро, если давно изобрели трансгрессию? Извинения ее стоят примерно столько же, сколько и обещания. Переводя на язык денег — цена их оценивается в ноль галлеонов. — Хорошо. Я тебя прощаю, — ровно отвечает Тео, затягиваясь табачным дымом, — а дальше что? Блокнотик свой сократишь? Или остановишь свой выбор на мне? — Ты же знаешь, Теодор, это невозможно, — категорично отрезает Гермиона, выкидывая окурок в сторону. Курит она всегда в два раза быстрее Тео. — Я устаю от одних и тех же людей. Говорила я тебе об этом, кстати, с самого начала. Последняя фраза звучит почти как упрек. Упрекает Гермиона так же хорошо, как острый нож режет мясо. — Мое дело — предупредить. Твое — повестись. Тео кивает головой, сжимая между пальцев тонкую сигарету. День, когда из вожделения и влечения его чувства переросли в привязанность, до сих пор истошно орет в его голове. Полюбить Гермиону Грейнджер было самой глупой ошибкой в его жизни. — Конечно. Твое дело — предупредить, — вторит он ей, — а мое — повестись. Но ты же понимаешь, что это ненормально. Наконец, и он выбрасывает сигарету. И тут же достает новую. Долго пачка Marlboro ему не прослужила. — Ненормально что? Она тяжело вздыхает. Теодору особенно полюбилось заводить разговоры подобного толка — одна из причин, почему Гермиона перестала отвечать ему на письма. — Такой образ жизни. Ты ведешь себя, как… Гермиона предостерегающе изгибает бровь домиком. Попробуй только взболтнуть лишнего. —… как гуляющая женщина, у которой нет нравственности. — О нравственности будет говорить мне человек, который три месяца врет отцу, что перестал курить? А еще бросил работу и теперь скитается по улицам, не зная, чем себя занять. На губах пылает ярость, и ее всю колотит: Гермионе осточертело слушать завуалированные слова, сводящиеся к тому, что она — девушка легкого поведения. Иметь не одного или двух партнеров за всю жизнь отчего-то обществом порицается, особенно когда дело касается женского пола, особенно когда дело касается однодневных половых связей. — Брось ты, мы говорим о разных вещах. Я вру во благо, ты поступаешь так по совершенно иным причинам. — Любая ложь — это ложь, если человек кривит душой, — сощурив глаза, парирует Гермиона словами падре и вспоминает его бледное лицо. — Гермиона… — протяжный вздох и колыхающаяся сигарета в руке. — Ты когда-нибудь остановишься? Все эти портреты в твоем блокноте… иногда мне кажется, что ты больна. — Да, — с усмешкой отвечает она, — я больна похотью. А тебе пора бы к этому привыкнуть.***
Несмотря на то, что план «Б» прекрасно осуществился в эту среду, буква «А» в этой схеме не дает Гермионе покоя. Она решает повторить и продолжить начатое, а именно — перейти в наступление. Стратегический план «А» заключается в том, что еще несколько дней назад, в тот раз, когда падре самовольно покинул исповедальню, Гермиона появилась там раньше времени. Решив, что ждать манны небесной бесполезно, она проделала небольшое отверстие над подставкой для коленопреклонения, и если бы священнику не вздумалось самостоятельно принимать решения, которые не были продуманы Гермионой, она смогла бы осуществить задуманное. В этот раз, она решает не торопиться. Заняв последнее место в ветвистой очереди на исповедь, Гермионе остается только надеяться на то, что в конфессионале нужный ей падре, а не другой священник, — иначе час, проведенный на ногах в храме, можно будет ознаменовать самой глупой идеей для проведения свободного времени. Ожидая своего визита, Гермиона думает о том, чем ее так сильно зацепил священник и зачем ей до скрежета зубов понадобилось повернуть его на грешную сторону. Она никогда не пыталась разбудить в людях их «темную» сторону, да и не пробовала добиться расположения тех, кому она безразлична. Все те мужчины, увековеченные в блокноте Гермионы, так или иначе хотели с ней быть, и ее долгая игра не велась в одни ворота. С падре все иначе. Во-первых, он священник. На этом можно закончить, но Гермиона изволит продолжать. Во-вторых, церковная жизнь волнует его куда больше, чем какая-то сумасшедшая, отчаянно пытающаяся вывести его на интимный и бесцензурный разговор. Они уже находятся в неравных позициях. В-третьих, может быть, Теодор прав? Быть может, это вовсе неправильно — так сильно желать мужчин, и похоть — грех, который она называет самым главным проступком в своей жизни, — вовсе не грех, а болезнь? Она трясет головой, будто пытается выкинуть оттуда эти дурные мысли. Она точно не больна. Гермиона всего лишь любит секс, особенно, когда секс — запретный, извращенный и недоступный, как портрет Джоконды. Иначе секс с падре не назовешь. Спустя еще полчаса ожидания, люди перед ней заканчиваются, и Гермиона, почти не дыша, снимает обувь и проходит в конфессионал. Запах смолы и смесь одеколонов проникает ей в нос — точно так же, как при первом посещении исповедальни. Только сегодня Гермиона не смущена и не боится последствий. Единственное, за что она переживает, — это результат. Результат проделанной работы. Она опускается на колени, приподнимая шуршащую юбку, и пальцами ног упирается в ледяной пол. Глазами находит дырку в перегородке, которую в прошлый раз пробила магией, и нервно улыбается уголками губ. Хоть бы по другую сторону конфессионала сидел нужный священник. Хоть бы ее старания оправдали себя, и нервно колотящееся в груди сердце обрело покой. Она выкашливает: — Святой отец. И слышит в ответ знакомый голос: — Приступай. Гермиона вздымает вверх руку в победном жесте, и вздох облегчения срывается с ее уст. Все идет по плану. Она молчит, рассматривая сквозь дырку гладкую сутану священника, что струится по телу и закрывает туфли, чуть обнажая их кончик, когда падре находится в сидячем положении. Гермиона видит, что падре в нетерпении покачивает ногой из стороны в сторону, явно желая поскорее покончить с прихожанами и убраться из конфессионала, и без того проведя здесь около полутора часов. Так близко и так интимно она еще не видела падре. До чего же это азартно — тайно наблюдать за священником, когда он даже подозревать не может, что за ним кто-то следит. — Приступай, — повторяет он с легким раздражением в голосе, и Гермиона выполняет просьбу. Она выставляет одну ногу вперед, сгибая ее, и тем самым становится на один уровень с окошечком. Гермиона, поколебавшись около двух секунд, резким движением сдирает с петель плотную занавеску, разделяющую ее от падре, и горящими огнями встречается со взглядом священника. — Что ты делаешь? — ровно спрашивает он, хотя по его взору можно понять, что падре сбит с толку. Его глаза скользят по периметру окна, что еще пару мгновений назад давало священнику и прихожанке таинство и позволяло скрыть их лик и движения, а сейчас как будто оголяло все их существо. По его поднятым кверху бровям и искаженной линии губ Гермиона догадывается, что падре недоволен. Взгляд его необычайно холоден, словно она перешла непозволительную черту. — У меня ведь есть выбор, оставаться безликой или проводить исповедь открыто? Падре колеблется, наконец заглянув прямо ей в глаза. Он приглаживает ткань сутаны подрагивающей рукой, хмуря лоб, и Гермиона с усмешкой замечает его волнение. — Да. У тебя есть выбор, — изрекает он и опускает глаза вниз, на свои туфли. — Приступай же к исповеди. Она недолго с интересом рассматривает сторону исповедальни, которая до этого момента принадлежала только священнику, а теперь открылась и ей; по тот бок перегородки только окно на улицу и деревянный стул. — Меня все же беспокоит вопрос, — начинает Гермиона нежно, певчим голосом, — как избавиться от грехов? Падре не отвечает. Он поджимает губы, старательно не глядя на прихожанку, и в Гермионе это провоцирует все больше желания. Миг, когда падре поднял на нее глаза во время службы, был настолько неожиданным и страстным, что даже у Гермионы сперло дыхание и пустило вереницу мурашек по коже. Священник тоже ею заинтересован. Это видно. Она это чувствует. — Я принимаю тот факт, что поступаю неверно и не по законам Божьим, но... как, как перестать совершать те же самые ошибки? Пользуясь слабостью падре и тем, что он упорно продолжает начищать своим взглядом туфли, Гермиона опускается чуть ниже, и лицо ее исчезает из окна. Боже. Закрыв от волнения глаза, Гермиона медленно и едва слышно просовывает в проделанную дыру руку, которую трясет, как при десятибалльном шторме. Дотронувшись подушечками пальцев края сутаны, она слышит: — Я уже объяснял тебе, дочь моя... И падре замолкает на полуслове. Его глаза, в конце концов, замечают постороннее движение, и когда падре видит и чувствует прикосновения прихожанки на своей одежде, Гермиона уже двигается пальцами вверх по его ноге. Ей приходится изгибаться в три погибели и травмировать плечо, чтобы доставать до тела падре, но адреналин и ощущение невероятного экстрима снимают все неудобства и сомнения. Гермиона сама уже плохо понимает, что творит, когда кожей нащупывает бугор в штанах падре. Глазами она видит ножки стула и приходится опираться только на осязание, обостренное и вызванное вибрациями собственного тела. Господи Боже. Она чувствует его плоть, его разгоряченную, подрагивающую плоть, скрытую прохладной материей. Гермионе слабо в это верится, но она плотно накрывает ладонью член падре, пульсирующий в штанах, и судорожно вздыхает, ощущая его тепло.