***
— Проходите. Добро пожаловать. Швейцары, одетые в темно-красные костюмы с позолоченными погонами, обольстительно улыбаются из-за громоздких дверей, опуская головы и указывая руками направление для движения гостьи. — Вы можете оставить свой подарок вот здесь, мисс Грейнджер, — советует моложавый коренастый швейцар, кивая в сторону темного соснового стола. На нем уже, борясь за место наверху, беспорядочно лежат подарочные коробки, свитки, конверты и различное оборудование: музыкальное, кухонное (и кто додумался дарить ему домашние принадлежности?), средства по уходу за метлой. Гермиона, снисходительным взглядом окинув эту горку абсолютно бесполезных вещей, аккуратно водружает на стол свой пакет строгого черного цвета поодаль от остальных подарков. В нем — лучший в магическом мире бренди, перегоняемое французами черешневое сусло. Плоды черешни сладкие, сочные, стекающие по губам чистым сахаром, отдают миндальным ароматом благодаря измельченным косточкам и секретному процессу приготовления бренди. Цена за одну такую бутылочку обходится Гермионе две месячные зарплаты, но с человеком, подарок которому она преподносит сегодня, мелочиться нельзя. Человек этот — кричащий пример непомерного богатства, лоска, шика, представитель богемного общества Лондона и краткое пособие-объяснение, почему «бедные беднеют, а богатые — богатеют». Человек этот носит столь же увесистую фамилию, как и его платиновые запонки на рукавах дизайнерских пиджаков, а его улыбка выглядит так же «дорого», как выглядят счета в банке. — С днем рождения, — приторно говорит она парню, которому посчастливилось родиться в нужное время у нужного человека и иметь возможность не беспокоиться о том, что существуют недостижимые для него вещи. Для таких людей все в этом мире уже изначально досягаемо, реально, выполнимо. Представители этого общества — как тотальная противоположность Гермионе и места, откуда она родом, где для того, чтобы рассмотреть возможность, нужно пахать, как проклятому, а для того, чтобы за эту возможность уцепиться, иногда и вовсе легче умереть. — Спасибо, дорогая, — отвечает ей Забини, и на его смуглом, словно восковом лице появляется восхищенная улыбка. При виде Гермионы Блейз всегда сияет, как начищенная монета, но Грейнджер считает это притворством чистой воды. Она по привычке приподнимается на носочки для того, чтобы обнять — точнее, слегка обхватить руками его широкую спину, — и инстинктивно прикрывает глаза. Две секунды, что они стоят вместе посреди огромного зала с «пустыми» людьми, напоминают Гермионе побег из реальности и с такой горечью переносят в прошлое, что она, наконец, неловко отстраняется от его объятий и поправляет низ юбки. — Ну и друзей ты себе выбрал, — язвительно комментирует она, пытаясь избежать неловкости, которая со сто процентной вероятностью уже через мгновенье повиснет между ними. — Это почему же? — с ухмылкой интересуется Блейз, внимательным взглядом окидывая ее изящную фигурку. Стеснительностью он никогда не выделялся. — Такие подарки… непродуманные, — отвечает она, косясь в сторону стола. — Очень любопытно посмотреть на то, как мистер Забини собственноручно будет натирать свою метлу гелем для блеска. — Любопытно посмотреть, говоришь? — с поигрывающей ухмылкой говорит он, вновь опуская взгляд на ее едва скрытую под тканью рубашки грудь. — Мастер-класс провести? — Забини, — громко фыркает Гермиона, упираясь пальцем в его торс, — все твои навыки я уже давно видела и «мастер-классами» их уж никак не назовешь. — Да ну? — его глаза загораются игривым огоньком, и он приближается на шаг к Гермионе, сокращая расстояние между ними. — Не припоминаю, чтобы на последнем курсе ты оставалась неудовлетворенной от моих, как ты говоришь, «навыков». Грейнджер моментально вспыхивает алой краской, злобно поглядывая на довольное выражение лица Блейза, и прежде чем она успевает ответить что-либо, голос Тео прерывает ее пылкую речь словами: — О, Гермиона, ты уже пришла. Привет. — Привет, — восклицает она, радостная от того факта, что ее диалогу с Забини наступает конец, и что он, наконец-то, переключит свое внимание на других гостей. Теодор бросает на Блейза настороженный, объяснимый только ему самому взгляд, и кладет руку на худощавое плечо Гермионы. — Веселитесь, ребята, — мягко говорит Блейз, — еще увидимся.***
На этом празднике жизни спасают две вещи: крепкий алкоголь и безусловная поддержка Теодора. Что касательно первого: Гермиона начинает скромно, выпив рыбный эль со вкусом корицы и мяты; продолжает страшно кислым ромом из красной смородины; заканчивает шоколадным ликером с эльфийским вином и полирует все это повторной порцией сладкого ликера. К концу вечера она норовит влезть в разборки с Забини, объяснить ему, почему из-за таких, как он, один процент населения владеет всеми деньгами мира и почему его заслуги, как мага-художника, не имели бы никакого веса, если бы не его фамилия. Здесь на помощь приходит второй элемент этого празднества — Теодор и не предающая его интуиция, которая каждый раз подсказывает ему, когда стоит остановить Грейнджер. Делает это он весьма элегантно, незаметно подменяя алкогольные напитки на безалкогольные, переводя острые темы на более мирные разговоры и периодически выводя Гермиону на свежий воздух. Таким образом, Грейнджер, пытающаяся с помощью алкоголя убежать от собственных чувств, которые даже спустя года накатывают на нее, как слезы на драматическом спектакле, кое-как держит себя в руках и не устраивает скандалов. Общество Блейза ей претит, от самого Блейза ее воротит, а брызгающие лицемерием дни рождения она бы с радостью обходила стороной. Но Гермиона, поступив на Слизерин, стала частью этого самого общества, и теперь оно имеет над ней бóльшую власть, чем ей этого хотелось бы. Когда они оказываются на поштопанном диване, на котором люди и сексом занимались, и умирали, Гермиона отдаленно осознает, что вместо квартиры привела Тео в свой номер в мотеле. На этот раз, она снимает более дорогую комнату, которая не смежна с кухней, и в которую не доносятся разговоры с рецепции. Здесь даже есть полупрозрачные (в некоторых местах рваные) шторы и зеленого цвета диван в клетку, на который Гермиона, скинув на пол юбку, со всей силы плюхнулась минутой ранее. — Ну? — вещает она, закидывая руку на спинку тахты. — Чего стоишь? Теодор коротко улыбается, бросая на Гермиону отчужденно-насмешливый взгляд, и не торопится присаживаться около нее. Его куда больше интересует интерьер номера, который он рассматривает с очевидным презрением. — У тебя совсем денег не осталось, Грейнджер? Одолжить, может? Здесь же… воняет. — Какие мы брезгливые, — отмахивается от него Гермиона. Она выпрямляет оголенные ноги на диване и играется рукой с мягкой подушкой. Взлохмаченные каштановые волосы Тео, спадающие ему на глаза, впалые скулы и этот от чего-то напуганный взгляд, хозяин которого явно не привык к такой бедноте, будоражат в Гермионе эмоции и чувства, которые долго приходится прятать внутри себя, не в силах получить желаемое. И пусть человек, стоящий перед ней в этой темной водолазке и чуть спадающих брюках, не является предметом ее вожделения в последнее время, Гермиона точно знает: в своем выборе она уверена. И если однажды она заприметила мужчину, это значит, что он по-настоящему чего-то стоит. — Давай, — мурлычет она, покусывая кончик своего пальца, — залезай уже. Гермиона похлопывает стопой по свободному месту на диване, и Теодор, расплываясь в улыбке, залезает к Грейнджер. Он опускает голову к ней на колени, чуть съезжая вниз по скрипящей тахте и закидывает ноги на шатающийся бортик. Ее пальцы тут же проникают в его бархатные волосы и поглаживают кожу головы, играясь с его мелкими кудряшками на висках. Тепло, исходящее от тела Нотта, греет и успокаивает Грейнджер так сильно, что она, расслабляясь, просит: — Дай закурить. Она не знает почему, но с Теодором всегда так: спокойно, мирно, уютно. Между ними, очевидно, существует нерушимая связь, и Грейнджер убьет любого, кто попробует эту соединяющую ниточку оборвать. — Ты же не куришь, — восклицает он, но покорно достает пачку сигарет из кармана и протягивает ее Гермионе. — По особым случаям, — парирует она, повторяя диалог Стратфорда, и выхватывает палочку «здоровья». Теплым огнем, исходящим с волшебной палочки, Нотт подпаливает сигареты. Теперь в блеклом номере свет исходит не только от настольных ламп, но еще и с кончиков зажатых между пальцев сигарет. Палочки «здоровья» оказывают на Гермиону такое же благоприятное влияние с расслабляющим эффектом, как и присутствие Теодора. Быть может, эти две вещи уже взаимосвязаны и на подсознании дарят Гермионе гармонию? Она не знает. Нетрезвость ума не позволяет Грейнджер продолжить этот поток мыслей и прийти к логическому объяснению, поэтому все, что может делать Гермиона в своем состоянии, — это выдыхать молочный дым и путаться пальцами в волосах Теодора. — Что это у тебя? — интересуется Нотт, дотягиваясь рукой до книги, раннее небрежно брошенной на стол. — Библия. Чтиво, окрашенное в темный угольный цвет, податливо раскрывается в руках Теодора, позволяя тому прикоснуться к «душе» и «сердцу» религии. Гермионе на мгновенье кажется, что со страниц Библии льется священный свет, но это лишь оптическая иллюзия: включенная прикроватная лампа находится на одном уровне с раскрытой книгой и горит под таким углом, будто бы книга сама подсвечивается. — Библия? — отстраненно переспрашивает Теодор, быстрым взглядом пробегаясь по древним словам книги, изложенных в заветах, предписаниях и указаниях Божьих. — Это разве не учения магловских фанатиков? Гермиона обхватывает тонкими губами кончик сигареты, накручивая на палец локон волос Нотта, и затягивается табачным дымом. Ночные дискуссии с Теодором не проходят зря: он настолько заинтересован во всех сферах жизни и стремится познать новое, что даже про религии у маглов слушает с интересом и вникает. — Можно и так сказать. Теодор бросает на нее долгий задумчивый взгляд. — То есть, ты не шутила, когда говорила, что подалась в церковь? — Не шутила. — И что заинтересовалась священником — тоже не шутила? — Не шутила. — И что думаешь его совратить — тоже? Гермиона задумчиво покусывает нижнюю губу. — Видимо, так. Вопросы на минуту замолкают. Гермиона стряхивает пепел на стол и тушит сигарету об него же. Теодор в ее ногах как-то неловко крутится, постукивает пальцем по переплету книги, о чем-то задумавшись, и привстает на локте. Взгляд его, на удивление, вдруг хмурый и укоризненный. — Что, правда? Ты опустилась настолько, что заигрываешь с Богом и Дьяволом? — Опустилась? — она ядовито хмыкает, вытягивая вторую сигарету из пачки. — Я, наоборот, считаю это подъемом. На Рай и Ад нацелилась. Гермиона подпаливает сигарету, смотря на Теодора с блеском в глазах и насмешкой: иногда он чересчур серьезно относится к вещам, которые не имеют абсолютно никакого значения. — Там, глядишь, и с самим Богом встречусь. Чем не карьерный рост? Теодор делает глоток из взятой с праздника бутылки вина, которая до этого стоит на столе, и идет в туалет. Игнорирует риторический вопрос Гермионы и даже не смотрит в ее сторону. Она думает: сейчас начнется. Она думает: вернется и будет учить жизни. Она думает: сядет рядом и запоет свою песню о том, что Гермиона перешла грань. Такая модель поведения развилась у Нотта еще со школьных времен, когда Гермиона стала делиться с ним своими мыслями и между ними произошло то, что люди обычно называют дружбой. Случается так, как Гермиона предсказывала: Теодор возвращается с уборной, садится на диван и скрещивает на груди руки. На его лице — полное уныние и мрачный оттенок разочарования. Последнее настолько очевидно, что Гермионе хочется прокомментировать словами: «Не нужно было очаровываться», но она сдерживается, докуривая вторую сигарету. Он тяжело вздыхает перед тем, как начать поучительную речь, и от этого действия Гермионе хочется убить Теодора. Она уже жалеет о том, что вообще рассказала ему пару лет назад о таком понятии, как религия, обет безбрачия и Библейские предписания. Его темные глаза находят ее лицо, и Теодор, прочистив горло, удрученно комментирует: — Ты не можешь мстить всем за то, что произошло. Это порочный круг, Гермиона, его нужно оборвать. Наставлений от Нотта не миновать, и Грейнджер остается только сдерживать нарастающую скуку, закатывая глаза и выкидывая окурок на стол. — Вспомни хотя бы свои чувства тогда, — взывает ее Теодор к пониманию и сочувствию. — Тебе же было больно, Гермиона, чертовски больно. Представь, каково всем этим людям, которых ты используешь в своих целях и бросаешь. Грейнджер ухмыляется без тени смущения, рассматривая тонкие черты лица Теодора в полутемном номере. У него кукольные шелковые ресницы, розоватые пухлые губы и изящный подбородок, который редко бывает у мужчин. У него исключительной доброты глаза и мягкость в голосе. У Гермионы же зарождается желание его поцеловать. — Почему я должна о них думать? — вяло отзывается она, опуская глаза на губы Нотта. — Обо мне в тот момент никто не думал. — Ты должна думать о них, потому что знаешь, каково это, — моментально выпаливает Теодор очередной аргумент, до которого Гермионе нет никакого дела. — Просто вспомни. Цветные, яркие картинки последнего курса в Хогвартсе невольно появляются в ее голове; они такие живые, словно их можно потрогать и оказаться внутри событий, которые настоящая Гермиона созерцает теперь со стороны. Она в упор глядит на Теодора, но видит, слышит, чувствует плач девушки, которая сидит на лестнице Хогвартса. Лестница перестраивается и двигается, норовя остановиться у другого этажа, но у девушки даже нет сил на то, чтобы подняться и выйти в нужном месте. Школьница так громко и сильно плачет, что каждая слеза, скатывающаяся по щеке, весит, как крупинка града, и эти крупинки, собираясь в свитере, добавляют пару-тройку лишних килограмм. Как будто девушка прыгнула в ледяную воду в одежде зимой и теперь нет возможности выбраться из-под льда. — Это разные вещи, — грубо отвечает повзрослевшая Гермиона; мысли о губах Теодора растворяются в воспоминаниях о жутких рыданиях, что сковали ей в тот день грудную клетку. — Я никому ничего не обещала. Мне же клялись в вечной любви, — наждачным голосом продолжает она, пытаясь проглотить тошнотворный ком в горле. — Я никому не говорила то, чего исполнить не смогу. Мне же пророчили верность, бесконечные чувства и так далее по кругу. Она замолкает на секунду, чувствуя, что еще хотя бы одно слово, и ее голос предательски дрогнет. Ее пальцы теребят подушку на диване. — Это абсолютно разные вещи, Теодор. Она смахивает застрявшую на ресницах слезу и обнимает ноги руками. Гермионе до ужаса хочется побыть одной, чтобы Нотт ушел и оставил ее в покое, чтобы он не пытался разобраться в ее прошлом и настоящем. — Гермиона… — ее имя с его уст звучит устало и грустно. — Я слышал это уже тысячу раз. Ты не можешь винить себя за измены Блейза, но все то, что ты делаешь сейчас… то, как ты поступаешь с людьми, — это полностью твоя ответственность. Новая ты… — Теодор обрывает фразу, скользя глазами по ее лицу, — новая ты ничем не лучше того Забини. Теплые слезы падают ей на одежду. Гермиона в прямом смысле этого слова чувствует, как ее толкают куда-то на дно, из которого она столько лет пыталась выбраться, забывая, закрывая ноющую боль от измен человека, которого она любила всем сердцем. Ей хочется закричать Теодору: «Не надо», стараясь остановить то, что он может сказать дальше, но собственный голос больше ей не подчиняется. Гермиона лишь слабо выдыхает, ощущая солоноватый вкус слез на губах. — Я не знаю, что мне делать. Я не могу, я правда не могу общаться с… такой тобой, — еле слышно говорит Нотт, смотря на то, как дрожат руки Грейнджер. — Я не могу и не хочу быть свидетелем того, как ты разбиваешь судьбы людей. Теодор никогда не говорил таких слов. Теодор никогда не оставлял ее. Теодор не может просто взять и исчезнуть. Ей впервые за долгое время нужно оправдаться и защитить себя. — Я не… — Хватит, — Гермиону обрывают. Теодор снова встает, берет полупустую бутылку и делает несколько глотков. Вино так непривычно обжигает ему глотку. — Не знаю… если что-то поменяется в твоей жизни — дай знать. В его глазах кроется надежда, но она настолько призрачна и слаба, что хочется рассмеяться. Гермиона Грейнджер не меняется. Он ставит бутылку на место, берет со стула плащ, перекидывает его через руку и идет к выходу. В это невозможно поверить. Еще ни разу, ни разу за все года их дружбы он не уходил, еще ни разу он не бросал Гермиону. Он просто не имеет права так поступать. — Ты это сейчас серьезно, Нотт? На ровном месте возьмешь и уйдешь? — кричит вдруг она, вскакивая на ноги. Сердце у нее бьется с такой силой, что может пробить грудную клетку. Гермиона ни за что не сможет признать тот факт, что ее смертельно пугает серьезность слов Теодора и его заявление. — Какое тебе дело до всех этих людей? Ты же их даже не знаешь! Он ничего не отвечает. Ужас от его слов и действий режет Грейнджер на части. — Нотт! — вопит Гермиона раненным зверем, делая шаг в его сторону. — Что за бред? Лишь у самого порога, держась за ручку двери, он внезапно говорит: — Скажу одно. С пеленой из слез на глазах Грейнджер внимательно смотрит на единственного родного ей человека. — Не трогай хотя бы того священника. Тебе завтра станет все равно, а он погибнет. Дверь за ним тихо закрывается. Тело Гермионы медленно падает на самое дно.***
С последнего произошедшего события проходит две недели, и на календаре красной отметкой сияет двенадцатое июня. Душно и ужасно парит. Все это время Гермиона оплачивает пустующий номер в мотеле, проживая при этом в Лондоне и выполняя бесконечные министерские обязанности. Пустая и нерациональная трата денег? Именно так. Порой даже Гермиона Грейнджер бывает безрассудной. Если серьезно, то оплачиваемая комната в маленькой деревушке представляется ей тросом, связующим звеном между ней и падре. Сидя в пыльном кабинете темного Министерства Гермиона обдумывает слова Теодора, но уже даже не пытается отыскать в себе отголоски совести или раскаяния. Ее мрачные глаза смотрят на отражение в зеркале, и Гермиона видит в себе очертания дьявольского существа. Беспринципного, потерявшего всякую мораль, утопающего в грехах существа. Грейнджер точно знает: что бы Нотт ни говорил, что бы здравый смысл ей ни кричал, она добьется своего. Вернется в храм. И получит то, что по праву принадлежит ей. Арендуемый номер в мотеле лишь служит подтверждением этого плана.***
Две недели с момента его близкого контакта с женщиной кажутся настоящей пыткой и предвкушением грандиозного падения. Семь дней уходит на то, чтобы замолить грех и перестать корить себя за случившееся, и еще семь дней — на то, чтобы томиться в царапающим внутренности ожидании того, что может случиться. Того, что случиться должно. В падре появляется непоколебимая уверенность в том, что прихожанка обязательно за ним вернется одним тихим вечером и что продолжения того, что было, не избежать. Это ужасает и одновременно окрыляет — падре более не может заснуть, не представляя красивого лика прихожанки, не может не визуализировать худые ноги, подвязку и нежные губы, что целовали его так бережно и трепетно. Священник резко, безвольно, неожиданно для себя становится заложником и рабом этой женщины, вспоминая мягкость ее прикосновений и удовольствие, что она так легко и без усилий ему доставляла. Он, ворочаясь в кровати, изо дня в день гадает: «А что же могло быть дальше?», и воображение рисует в его голове картинки, заставляющие падре краснеть и молить Бога о прощении. Падре из последних сил просит о помощи в избавлении от вожделения к этой женщине, но чем длиннее становится их разлука, тем тяжелее священнику верится в искренность своих слов. Когда он шепчет: «Господи Боже, прости, я более об этой женщине думать, мечтать не стану», у него в груди неприятно щемит, и зарытая внутри надежда вновь коснуться прихожанки ехидно смеется падре в лицо. Помимо похоти, в его коллекцию грехов добавляется ложь, и падре понимает, что контроль потерян навсегда. Догадки священника оказываются небеспочвенными. Совсем скоро, когда высокая температура, кипятком обдающая британских жителей, наконец, начинает спадать, уставшие листья пересушенных деревьев облегченно выдыхают, а легкий прохладный ветер приходит на смену палящему солнцу, падре, вытирая капельки пота со лба, натыкается взглядом на темный силуэт на ветвистой тропинке. Поначалу ему кажется, что это галлюцинации или обман зрения, но, сделав пару шагов в сторону незнакомки, падре различает в ней прихожанку и понимает: это вовсе не видение. Она пришла. Как и должна была. На его лице, подрагивая кончиками губ, вырисовывается скованная улыбка, а глаза неотрывно рассматривают очертания лика прихожанки. Ее тело утопает в темно-коричневых тканях с длинным плащом, что полностью покрывает лицо девушки, но даже за слоями одежды легко проявляются женственные очертания ее фигуры. У падре перехватывает дыхание. Он как-то рвано выдыхает, потупив, наконец, полный интереса взгляд, и смотрит на острый угол своих туфель. Неужели это действительно она? Неужели она действительно здесь? — Идите за мной, Святой отец, — подает голос прихожанка, касаясь тонкими пальцами края своего капюшона. — Только отставайте на пару шагов, никто не должен подумать, что мы вместе. Облегченный радостный смешок слетает с уст священника, и он едва ли не пропускает слова прихожанки мимо себя, желая заглянуть в ее скрытые тканью глаза и убедиться в который раз, что это по-настоящему она. Падре делает еще один шаг, но прихожанка останавливает его жестом руки и только тогда, когда она отходит от него на достаточное расстояние, священнику позволяется за ней проследовать. Этот вечер яснее того, когда они поцеловались. Сегодня небо усыпано миллионами звезд, а полумесяц освещает собою узкую тропинку, по которой идут два человека, не имеющих права быть вместе или иметь хоть что-то общее, помимо религии. Ни одна душа не должна заподозрить неладное, ни одна душа не должна видеть их рядом. Падре с колотящимся внутри сердцем отстраненно задумывается о том, почему об их безопасности думает прихожанка, а не он сам, находящийся в опасности быть опозоренным публично и потерять работу. Влияние грехов на человеческую душу налицо: священник волнуется не о том, что идет наперекор уставам Божьим, а о том, что он может быть разоблачен. То же самое, что человеку переживать не из-за того, что он поступает неправильно, ошибочно, а за из-за того, что за это может последовать кара разоблачения и потеря статуса в обществе. Однако и верующими, что стараются соблюдать добрые поступки, движет зачастую не желание улучшить мир или чью-либо жизнь, а страх быть наказанными, непрощенными Господом Богом. Что, если бы нигде и никогда не упоминалось про Рай и Ад? Было бы у Божьего учения столько приспешников, верных самой идее, а не управляемых боязнью получить кару? Эти вопросы, как щупальца дьявола, лезут в голову падре, пока он молчаливо следует за прихожанкой, и ему не удается избавиться от этих загадок. Совершенно точно, что грехи постепенно охватывают разум священника, иначе он ни за что бы в жизни не набрался смелости поставить под вопрос уставы Библии. Прихожанка резко останавливается перед крутым поворотом и заходит под широкие ветки одного из деревьев, уходя с тропинки. — Вам нужно переодеться. Падре следует за ней, только сейчас замечая, что все это время у девушки в руке была небольших размеров сумка. Прихожанка, не говоря больше ни слова, достает длинный пепельного цвета плащ. Протягивает ему одежду. — Давайте, пока здесь никого нет. Падре переминается с ноги на ногу, таращась на предоставленную вещь, не решаясь ее взять. — Снимайте рукава и надевайте мантию. Он выполняет сказанное, облачившись в длинный прохладный плащ, полностью укрывающий его фигуру. Прихожанка прячет рукава, которые не влезают в сумку, под собственной накидкой, и возвращается на тропинку. — Натягивайте капюшон.***
В номере слабо горит лампа, а еще довольно тесно и неуютно. Прихожанка, сидящая на стуле напротив него, закинув ногу на ногу, пьет вино и переключает радиоволны. Будто бы выбирает подходящую для чего-то музыку. Для… чего-то? Пора бы ему называть вещи своими именами. Прихожанка, одетая в полупрозрачную блузу и юбку, что едва прикрывает интимные места, вряд ли привела падре в этот мотель для разговоров. Да и он, вожделея ею каждую ночь, вряд ли, очень вряд ли заявился сюда беседы проводить. И все же у него язык не поворачивается сказать или хотя бы подумать о том, что между ними сегодня… сейчас может произойти близость. В теории рассматривать такой исход событий, погружаясь в сон, еще было допустимо для падре, но проверять все это на практике — выше его сил. Священник ерзает на диване, носки туфель смотрят на выход, и он уже делает движение по направлению к двери. Ему совершенно незачем оставаться в этом месте. — Куда же вы? — с издевкой интересуется прихожанка, замечая это поползновение, и падре, будто его силой усадили на диван, удрученно возвращается на место. — Вы же только пришли. Ее пальцы, в конце концов, перестают переключать радиоволны, остановившись на спокойной, расслабляющей музыке. Прихожанка делает глоток вина и, поднявшись на ноги, начинает двигаться в такт музыке, растворяясь в мелодии и нотах. — Присоединяйтесь, — предлагает она падре, умело руководя своим телом. Она двигается, стоит признаться, красиво. Изящные тонкие руки прихожанки мягко плывут по воздуху, словно они невесомы, грудь упруго подскакивает при каждом движении, а таз выполняет такие плавные круговые движения, что падре не в силах оторвать от этого танца взор. Прихожанка, несомненно, безумно привлекательна. Все те картинки, что крутились перед его глазами две недели, ничтожны по сравнению с тем, как чудесно и возбуждающе она выглядит в реальности. Гермиона касается руками своих волос, собранных в тугой пучок, обнимает себя, ласкает изгибы своего тела. Оно, будто податливая глина, способно приобрести любую форму. Его глаза говорят о многом. О будоражащем желании, что кровью опускается вниз по туловищу, о вожделении, что уже по горло заполняет организм падре. Его тело кричит о еще больших вещах. Гермиона, медленно снимая блузку через голову, отчетливо видит, как нервно сглатывает падре застрявший в пересохшем горле ком, как он покусывает влажные губы и не находит себе места, то приподнимаясь, то вновь опускаясь на диване. Гермиона отбрасывает блузку в сторону и, наклонив голову в сторону, улыбается уголками губ. Ее маленькая упругая грудь ровно вздымается над красным бюстгальтером, и Грейнджер, неотрывно глядя в широко раскрытые глаза падре, пальцем ведет кривую дорожку по своему впалому животу, неторопливо поднимается к бюсту и останавливает его у рта. Обводит кругом пухлые губы и, двигаясь плавно и грациозно, приближается к падре. От него несет возбуждением, страхом и нерешительностью. Помимо того, что движения прихожанки жаром разливаются у него в нижней части живота, а ее до ужаса привлекательная грудь будоражит в падре ощущения похлеще тех, что он испытывал во время поцелуя, ему все же не удается избавиться от навязчивых мыслей и вопросов. Он идет против воли Божьей. Если поцелуй еще можно было замолить, то близость с женщиной ему не простят. Никогда, более никогда он не будет иметь того расположения и любви, которую имеет сейчас. Падре рвано вздыхает, когда прихожанка, замерев в запредельно близком от него расстоянии, рывком срывает резинку со своих волос. Ее взгляд, животный и уверенный, пристально наблюдает за тем, как священник в дурмане смотрит на рассыпавшуюся по ее плечам каштановую копну волос. Гермиона, выгнув руку, небольшим усилием расстегивает бюстгальтер, обнажая грудь, и откладывает его на журнальный столик. Этот жест окончательно выбивает почву из-под ног священника. Он что-то приглушенно хрипит, не замечая, как сильно сбивается его дыхание и как бешено пульсирует все его тело. Падре, не моргая, смотрит на столь интимную женскую вещь, оставленную на столике, до тех пор, пока холодные пальцы прихожанки не касаются его подбородка. Они спокойно и решительно поворачивают голову священника. — Смотрите на меня, — тихо говорит прихожанка. Глаза падре, наконец, замирают на уровне ее сосков, и лицо падре заливается стыдливой краской. Вопросы и сомнения разом исчезают, когда изящная фигура прихожанки застывает перед ним. Весь его разум заполняется страстью, диким желанием, и падре, судорожно вдыхая разряженный воздух носом, неуверенно и бережно касается рукой оголенного тела прихожанки. Он закрывает глаза, плавно поднимаясь по острым изгибам ее тела, и пугливо останавливается в районе ребер. — Не бойтесь, Святой отец. Мягкость ее голоса подкашивает ему ноги, и падре нетвердой рукой поднимается к ее груди персикового цвета и широкой ладонью накрывает нежный сосок. Священник, хватая ртом воздух, ощущая теплоту и нежность женского тела, растворяется в жарких, душащих его ощущениях. Его взор, жадный и туманный, скользит по острым плечам девушки, выпуклым ключицам, вздымающейся груди и маленькой талии. Падре второй рукой накрывает грудь прихожанки, чувствуя кожей, как затвердели и стали острыми ее соски. Будто прочитав мысли падре, Гермиона приближается к нему еще на один шаг, проворными пальцами проникая под колоратку, позволяя священнику вдохнуть полной грудью. Доля секунды, и все три пуговицы расстегнуты, а разгоряченное, пылающее девичье тело уже в сантиметрах от его собственного. Он даже не успевает понять, в какой момент мягкие волосы начинают щекотать ему кожу, а влажные губы прихожанки мягко, еле заметно касаются шеи. Ее поцелуи, нежными лепестками раскрывающиеся на его коже, возбуждают до такой степени, что падре уже не заботится о своих резких вздохах, которые стонами срываются с его уст. Он сжимает грудь девушки, впиваясь пальцами в такое желанное тело, пока ее руки по-хозяйски зарываются в волосы священника, контрастируя на фоне мягких поцелуев резкими, жесткими рывками. Когда Гермиона натягивает его волосы, обнажая напряженную шею, она впервые со времени их расставания пылко целует лиловые губы падре, языком проникая тому в рот. Поцелуй с падре — это вкус невинности, пьянящего трепета и яблочного лимонада. — Привстаньте, — командует она, разорвав контакт. Падре послушно выполняет указание, облизнув порозовевшие губы языком, и внимательно следит за движениями прихожанки. Гермиона наклоняется, чтобы достать до края сутаны, и, взявшись пальцами за низ тяжелого облачения, стягивает сутану через голову падре. Последний без дальнейших указаний поднимает вверх руки, помогая прихожанке освободить его от верхней одежды. Аккуратно отложив сутану на стол, Гермиона на мгновенье воодушевленно замирает, изучая прилипшую к жилистому телу рубашку, светлую и слегка влажную из-за жары. Из-под легкой ткани виднеется пресс, и Грейнджер расплывается в довольной улыбке, глядя на приз, что ей сегодня достался. — Я сниму вашу рубашку? Гермиона на секунду заглядывает в серые глаза падре и, не дожидаясь ответа, проворными, быстрыми движениями расстегивает стройный ряд пуговиц. Когда рубашка распахивается, Гермиона кладет руку на рельефный торс падре, покусывая от вожделения губы. Одного только взора на стройное, худощавое тело священника и его теплого нервного дыхания, касающегося ее плеча, хватает для того, чтобы между ногами Гермионы стало мокро. — Очень плохо, Святой отец, скрывать такое от людей, — говорит она, имея в виду, конечно же, тело священника. Она игриво заглядывает ему в глаза, стягивая с плеч рубашку, и волнистыми линиями проводит пальцами по напряженным рукам. Когда на священнике, помимо брюк и лаковых туфель, не остается больше ни одной вещи, Гермиона грубовато толкает падре на диван и залезает сверху, оказываясь у него на коленях. Одну руку падре она кладет себе на ягодицу, вторую располагает на своей груди и добавляет: — Ну же, Святой отец, смелее. Гермиона жадно впивается в его приоткрытый рот, перехватывая теплое дыхание священника, и еле слышно охает, когда длинные пальцы падре вначале осторожно, а затем с силой сжимают задницу Гермионы. Другой же рукой священник обхватывает ее бюст, притягивая горячее тело прихожанки ближе к себе. Падре, научившись у прихожанки, оставляет влажные следы на шее у Грейнджер, зубами задевая эрогенные зоны так, что Гермиона, прогибаясь в спине, невольно начинает движения бедрами. Покачиваясь из стороны в сторону, она чувствует твердеющий бугор в штанах священника, плотной тканью брюк упирающийся ей в промежность, и обхватывает спину падре руками, царапая ногтями лопатки и линию вдоль позвоночника. Гермиону уже всю потряхивает от похоти, разлетающейся тысячами иголок по ее телу, пока теплые пальцы падре ласкают ее тело все с большей уверенностью и напором. Она целует, кусает его уши, цепкой хваткой держит его за шею, жарким дыханием накрывает его соски, оставляя мокрые полосы на его торсе. В тот момент, когда ладонь прихожанки ложится на рвущий ширинку твердый член, падре протяжно хрипит, выпуская волосы Гермионы из рук, и падает спиной на диван. Его грудь в беспорядочном темпе вздымается и опускается, когда прихожанка водит пальцами к основанию члена и обратно. И в тот момент, когда ее нетерпеливые пальцы, в который раз не дожидаясь позволения, поддевают пуговицу, расстегивают ширинку и стягивают вниз брюки, параллельно снимая туфли, падре впервые ощущает это. У него перехватывает дыхание, слабо пульсирует внизу живота, а затем возбуждение, отдающее в каждую конечность его организма, сладким спазмом разлетается по всей длине члена. Спазм переходит в тянущую боль и желание, чтобы руки прихожанки вновь оказались поверх его нижнего белья, и глаза падре с надеждой находят лицо Гермионы в темноте комнаты. Вид падре с раздвинутыми ногами, пульсирующей эрекцией и растрепанными платиновыми волосами стучит, бьется и грохочет необузданной жаждой в груди Гермионы, и она вихрем залезает на диван, всем телом склоняясь над падре. Смотря ему прямо в глаза, Грейнджер губами касается натянутой ткани, покрывая поцелуями возбужденную плоть. Ее прикосновения горячими волнами проходят по всему телу священника, и у него исчезает остаточное ощущение реальности: плывет потолок, стены, фигура прихожанки. Его сердце грохочет так громко, что может оглушить, и священник, не слыша себя, протяжно стонет, когда рука прихожанки, наконец, касается его полностью оголенной плоти. Он ногтями впивается в жесткие простыни, когда пальцы девушки образуют тугое кольцо вокруг члена, и прихожанка одной рукой водит по его плоти, а второй — плотно накрывает клитор, отодвинув ткань трусиков. Член падре средней длины, но толстый, и желая ощутить его в себе, Гермиона глотает низкие стоны, застревающие у нее на устах. Когда внутренние мышцы начинают болезненно сжиматься, стремясь ощутить наполненность, Гермиона стягивает с себя юбку и нижнее белье, перебирается вперед, рукой придерживая член. — Подожди… — хрипло отзывается снизу падре, и Гермиона нетерпеливо останавливается. — Ты ведь можешь… забеременеть. — Нет, не могу. Священник непонимающе таращится на нее, и Грейнджер еле подавляет в себе желание фыркнуть. — Я принимаю специальные таблетки, — поясняет она. Лицо падре на мгновенье искажается в гримасе полного ужаса, когда до него доходит понимание того, какие именно таблетки пьет прихожанка, и тем не менее, он молча кивает, и Гермиона, чуть наклоняясь и приподнимая вверх таз, наводит головку члена на влагалище и, увидев озадаченный, одурманенный взгляд падре, осторожно опускается на него. Протяжные вздохи и стоны сливаются воедино, когда член священника входит в Гермиону почти на полную длину, и она буквально хнычет от сладостного ощущения наполненности внутри себя. Она судорожно хватает губами воздух, чувствуя, что еще совсем чуть-чуть, и головка члена достанет до нужных точек, при каждом новом движении пуская разряды электричества по телу Грейнджер. Падре рычит, выдыхает слова на совершенно неизвестном ей языке и инстинктивно движет вверх-вниз бедрами, толкаясь внутрь прихожанки. Его рука, дернувшись, ложится Гермионе на ягодицу, сжимая ее с такой силой, что Грейнджер выдыхает: — О, Боже… О, Господи Боже… …и ускоряет темп. Она извивается, словно змея, прыгая на члене, усиливая давление, стараясь охватить всю его длину. Гермиона, упираясь руками в торс падре, выравнивается, позволяя его плоти под ровным углом войти до конца. Головка члена упирается в точку G, и Грейнджер на секунду останавливает движение, чувствуя, как все в ней заполнилось им. Она дрожит, испуская беззвучные звуки из приоткрытого рта, и стонет так громко и сладостно, когда пальцы падре хватают ее за волосы и тянут назад, что эти звуки заполняют каждый миллиметр номера. Она возобновляет движение, то выпуская, то вновь вонзая в себя жаркую плоть священника, пока его руки, вдруг обретя силу и уверенность, исследуют ее тело. Каждый раз, соскальзывая с члена, Гермиона рычит, соприкасаясь половыми губами с ним. Каждый раз, различая в сумраке блестящие похотью глаза падре и слыша его рваное дыхание, Грейнджер ощущает волну наслаждения. — Я… — только и успевает выдохнуть падре перед тем, как его тело, содрогаясь в судорогах, доводит его до пика. Священник низко хрипит, пульсируя внутри нее, и в одну секунду напряжение, скопившееся в организме, разбивается на тысячу осколков, взрываясь и разлетаясь. Он дергается, как при ознобе, и всхлипывает, не в силах удержать эти звуки. Его ослабленное тело вновь опускается на диван, и Гермиона, ощущая его взорвавшийся оргазм внутри себя, слезает с члена, чувствуя болезненную неудовлетворенность и отступивший оргазм. Она почти плачет, опускаясь на подушки рядом с задыхающимся падре, и остервенело движет пальцами по клитору. — Помоги мне, — совсем скоро просит Гермиона, с мольбой в глазах посмотрев на падре. — Я не могу сделать это… сама. Падре приподнимается на локте, дыша сексом и сладостным чувством оргазма, и едва ли понимает, о чем прихожанка говорит. Звук ее голоса доносится до него как будто бы из-под толщи воды. — Войди в меня пальцами, — говорит она, продолжая круговыми движениями водить по клитору. — Войди в меня и помоги мне кончить. На него наваливается такая усталость, что ему приходится приложить немало усилий для того, чтобы принять сидячее положение. Прихожанка раздвигает перед ним ноги, и падре с интересом глядит на половые губы девушки, которые раньше ему рассмотреть не удалось. — Ну же, — уже стонет она, дико смотря на священника, — войди в меня. Прошу. Замерев между согнутыми ногами прихожанки, падре аккуратно приближает руку к влагалищу, от которого отдает жаром, и входит в нее одним пальцем. Внутри так горячо и приятно, а стон прихожанки такой протяжный и благодарный, что падре, увеличивая скорость, слегка улыбается, наблюдая за наслаждением девушки. — Двумя… — шепчет она, — двумя пальцами. Он послушно вводит оба пальца, чувствуя, как мышцы влагалища сжимаются вокруг них, а ноги Гермионы норовят сомкнуться прямо у лица падре. Свободной рукой он бережно разводит их и играется с упругим соском прихожанки. Оказывается, смотреть, как другой человек получает оргазм, столь же приятно, как получать его самому. Вначале прихожанка замирает, задерживая дыхание, а затем трясется и бьется в конвульсиях, хватаясь руками за подушки. Из нее исходят неразборчивые звуки, и она, вспотевшая и покрасневшая, наконец, блаженно улыбается, чувствуя внутри себя пальцы священника. Падре, засыпая этой ночью в дешевом отеле, слышит, как внутренний голос говорит ему: «Ты окончательно сдался»