Исповедь

Это странно — проснуться и почувствовать тепло, исходящее от другого человека. Он вяло открывает глаза, моргая и пытаясь приспособиться к лучам солнца, что проскальзывают сквозь занавески. Потягивается и удивляется, ощущая, что его рука упирается во что-то. Точнее, в кого-то. Падре поворачивается на другой бок и ошарашено охает, моментально пробуждаясь после крепкого глубокого сна. Рядом с ним в критичной близости лежит прихожанка. Ее голое тело накрыто тонкой простыней, волосы волнами разбросаны по подушке, а рука, согнутая в локте, ладонью кверху подложена под голову. Лицо прихожанки — пожалуй, впервые с момента их встречи — расслаблено и спокойно, а губы слегка подрагивают, как будто бы пытаясь улыбнуться. Она, живая и такая… близкая, служит доказательством тому, что все случившееся вчера не сон, а суровая реальность. Как теперь с этим жить падре не знает и, поднимаясь с кровати, на которой еще мгновенье назад ему было тепло и хорошо, он ощущает пробежавший по спине холодок, липкое чувство страха и стыда за содеянное. В то время, как вожделение женщиной или поцелуй еще могут рассматриваться, как проступки, которые можно замолить, то близость — настоящая близость с женщиной — не имеет оправданий и нарушает любые законы целибата. Вчерашней ночью он разом переступил через правила и попробовал все то, что было запретным, и все то, что, как оказалось, было очень приятным. «Запретный плод сладок», — думает падре, рассматривая женское тело, которым он вчера воспользовался для угождения похоти и усмирения своих физических потребностей. Разве что под прицелом пистолета Драко сможет признаться в том, что ощущения, которые он испытал, находясь внутри женщины, по праву считаются лучшими в его жизни. Не механичные движения-толчки внутри прихожанки будоражат его воображение, а осознание того, что он еще вчера был так близок с женщиной. Смотря на спящую прихожанку, он вспоминает ту привлекательную и раскрепощенную девушку, в облике которой она вчера была. Тогда у него даже не было сил пошевелиться, и он жадно, голодно изучал каждое ее движение. То, как она ловко и быстро снимала его одежды, как целовала его шею, грудь, как царапала торс, как насаживалась на него снова и снова, все это окончательно сводило Драко с ума. В ней было так тепло, так сумасшедше горячо, словно он шел по разливающейся лаве, а сама прихожанка, которая двигалась на нем в каком-то совершенно диком ритме, лишь подливала масла в этот огонь. Замерев посреди номера, падре ощущает покалывания в руках, вспоминая, как он съезжал вниз по изящному изгибу ее бедра, сжимал грудь девушки, возбуждаясь от того, как твердели под пальцами ее соски. Еще с минуту он изучает стройные линии, останавливаясь взглядом на каждом участке ее тела, а затем, пытаясь вылезти из дурмана воспоминаний, быстро одевается в церковную одежду. Стоять в неглиже ему точно не по вкусу. Крест, на котором распят Иисус, неприятно тянет шею, как вина тянет к земле головы грешников. Падре никогда не смог бы предположить, что Ева, раз и навсегда разорвавшая доверие между людьми и Богом, вдруг станет ему близка. Ему становится интересно понять, что было у нее в голове, пока она срывала запретное яблоко. На удивление, падре спокоен. Чувствует страх и готовность тела к защите перед тем моментом, когда он останется один со своими мыслями и столкнется с пониманием того, что все, ради чего он жил эти годы, разом рухнуло этой ночью. Но он спокоен, рассудителен и думает, что делать дальше. Как теперь продолжать быть священником, когда закон нарушен? Как читать молитвы людям, которые уверены в его светлости и чистоте, когда, на деле, его безгрешность давно разбилась о скалу грехов? Как выслушивать исповеди, подсказывая людям верное направление, помогая им словом, делом, когда ему самому нужно исповедоваться и на коленях вымаливать прощение Божье? Как смотреть в глаза коллегам, когда он больше не может считаться священником и должен отказаться от своих полномочий? Ответа на эти вопросы у падре нет. Он сидит на стуле, покусывая кончик карандаша, и раздумывает о дальнейших действиях. С этого дня он официально в отпуске и волен делать, что ему захочется целых три недели; это время, если его провести с умом и правильным подходом, может помочь падре побороть грех, что отравил его душу, и вновь встать на путь праведный. Падре переводит взгляд на прихожанку и внимательно, неспешно, осторожно ее разглядывает. Словно вчерашнего дня и сегодняшнего утра ему не хватило для того, чтобы изучить ее. Всю. Досконально. Он плавно скользит взглядом по длинным, беспорядочно лежащим волосам, чувствует их шелковистость и вдыхает запах ванильного шампуня. Смотрит на закрытые глаза с пушистым рядом ресничек, разглядывает приоткрытые губы. Ощущает влажные касания этих губ на своей шее, руках, торсе, на своем… члене. Падре с трудом сглатывает, опускаясь глазами ниже по хрупкому, гибкому телу. Когда прихожанка спит, она кажется такой умиротворенной и невинной, что священнику едва ли удается побороть в себе желание вновь дотронуться до нее, зарыться пальцами в непослушные волосы и почувствовать тепло и страсть женщины. Сейчас ему кажется, что нет в мире ничего прекраснее, чем изящные линии тела прихожанки. Он сам не замечает, что возбуждается, и тянущее чувство внизу живота приводит падре в чувства. Он несколько раз моргает и передергивает плечами, пытаясь струсить оцепенение. Ждать, пока прихожанка проснется, падре не хочет. Ему нужно время для того, чтобы понять, как действовать дальше и каким способом безболезненно, но действенно исключить из своей жизни присутствие этой женщины. Просто уйти он, очевидно, не может. Во-первых, прихожанка явно примет его уход на свой счет и придет в храм опять для того, чтобы поговорить и со всем разобраться. Во-вторых, она не заслуживает быть использованной, а затем и предательски брошенной после произошедшей близости. Вести в храме беседу о том, что случилось, кажется священнику самой безумной идеей из всех возможных, а сбегать, не сказав ни слова, представляется ему низким поступком. Поговорить, тем не менее, нужно, чтобы объясниться и поставить точку, и сделать это нужно, обдумав и взвесив все «за» и «против». Постукивая пальцами по столу, падре замечает небольшую стопку бумаг на нем. Взяв один из листков в руку, он читает: «Жалобы и пожелания» с названием мотеля внизу. Бросив на прихожанку быстрый взгляд, священник решает, что лучшей идеей будет объяснить девушке в письме, что им нужно поговорить, но на безопасной территории. Подумав и сформулировав текст в своей голове, падре пишет карандашом следующее: «Доброе утро, Прости, что ушел, не попрощавшись. Обсудить с тобой положение наших дел сейчас выше моих сил. Я прошу искреннего прощения, если мой уход тебя обидел. Я полагаю, лучшим исходом наших отношений связи будет честный разговор. Его я бы хотел провести на нейтральной, безопасной территории. Как ты понимаешь, я дорожу своим положением и не могу рисковать. Если ты мыслишь в том же направлении, что и я, ты можешь приехать по адресу: ул. Весны, 15/7, Борнмут. Пожалуйста, если решишь приехать, не приходи к дому раньше девяти часов вечера. Мы, конечно же, можем обсудить все и в мотеле, однако я уезжаю в Борнмут на три недели. За тобой остается выбор: можешь дождаться меня, так как я не могу настаивать на твоем приезде в такую даль, либо же встретиться в Борнмуте. Еще раз прости. Скорее всего, я поступаю неправильно». Он еще раз читает текст и, не оставив подписи, кладет листок на подушку рядом с прихожанкой, чтобы она точно заметила письмо. Накинув на себя накидку, что ему вчера дала девушка, Драко прячет под тканью рукава от сутаны и, в последний раз взглянув на прихожанку, направляется в сторону двери. В его сердце тлеет надежда, что они все же больше никогда не пересекутся, и он сможет продолжить свою спокойную жизнь без плотских утех. Уже выйдя на улицу и вдохнув теплый летний воздух, падре, чуть ли не перейдя на бег, возвращается в номер. Что за ерунду, что за глупость он вообще придумал? Дать свой домашний адрес, чтобы прихожанка знала, где живет его семья, его близкие… чтобы она могла рассекретить его и навсегда отвернуть от семьи! Ругаясь на собственную опрометчивость, падре комкает письмо и выбрасывает в мусорное ведро. Молча уйти — поступок некрасивый, но, быть может, это даст понять прихожанке, что более ей не стоит являться в храм.

***

Дома всегда спокойно. Здесь пекут сладкие «улитки» и круассаны с шоколадом, накрывают стол белой скатертью с узорами, шепчут молитвы перед едой, собираются вечерами в гостиной, чтобы обсудить события дня и почитать вслух книги. Здесь сестры бегут по перрону, бросаясь на шею, матушка обнимает родными руками, а отец с благоговением и гордостью в глазах интересуется жизнью в храме. Здесь всегда тепло и немного ветрено, здесь пахнет морем и солью, здесь качает на волнах и убаюкивает шум воды. Дома чувствуется свобода и просыпается желание жить. Его можно вдохнуть полной грудью, дыша свежим морским воздухом, или даже попробовать на вкус — в виде свежей маминой выпечки, крепкого черного кофе и виноградного сока. Здесь так много причин для радости и счастья, что даже самые глубинные переживания как будто бы говорят: «Отпусти нас и расслабься» и отходят на задний план. Он никогда не изменяет традициям и из года в год, как в школьные времена, так и сейчас, приезжает в родительский дом, когда отпускают из храма. Три недели, что Драко выделяются для отдыха, по праву считаются лучшими моментами в году и настолько ему дороги, что к отпуску падре относится с особым трепетом и с замиранием сердца всегда его очень ждет. Так, как любят и хотят увидеть в Борнмуте, не любят и не хотят увидеть больше нигде на всем свете. В этом месте находятся люди, готовые положить за него жизнь, и падре, перебирая светлые, выгорающие на солнце волосы сестры, думает о том, как чиста и светла душа ребенка. — Не уезжай, — хнычет Лилибет, теребя длинный рукав его подрясника. Ее миловидное детское личико, усыпанное веснушками и покрытое румянцем на щеках, искажается в гримасе грусти, и девочка прижимается к брату, положив голову ему на грудь. — Не уезжай, — повторно просит она, выхватывая одну из своих косичек из рук падре. — Я ведь только приехал, — улыбаясь, отвечает он, гладя ее голову, — ты уже провожать меня удумала? — Ты каждый раз так говоришь, а потом скоро уезжаешь. И мы опять ждем тебя целый год, — нотки обиды слишком отчетливо различаются в ее звонком голоске, и падре нежно целует Лили в лоб, крепко обнимая и чуть-чуть покачивая сестру на руках. — Прихожане нуждаются во мне. Я обещал им помогать и, ты же знаешь, не могу надолго уезжать. — И почему ты только решил стать священником? — бурчит она, стукнув кулачком себе по ноге. — Ведь кто угодно может выполнять эту работу за тебя! Почему помогать другим должен именно ты? Ты нужен здесь гораздо сильнее. Она вновь прилипает к нему, путаясь маленькими руками в тканях его одежды. — Лили… — предостерегающе говорит он, повернув ее голову к себе и заглянув в широко распахнутые серые глаза. — Не говори так и не думай в этом направлении. Тебе должен быть чужд эгоизм. — «Не о себе только каждый заботься, но каждый и о других», — добавляет матушка, разливая по чашкам зеленый чай, цитируя Библию. По кухне разлетается приятный аромат мяты и облепихи, и Драко кивает Лили в сторону кухонного стола. — Перестань хныкать, ты ведь уже взрослая девочка, — он с особой нежностью проводит рукой по ее щеке, смотря в обиженные глазки, — иди лучше помоги матушке. Дело облагораживает человека. Лилибет, хмурясь и строя брату обиженные рожицы, все же встает и лениво плетется к столу. Дома пахнет чаем и в него даже не хочется добавлять сахар.

***

Дни в Борнмуте не отличаются разнообразием, но благодаря размеренному и неспешному ритму жизни, тут получается наслаждаться каждым моментом и прочувствовать его по-настоящему. Когда идет дождь, Драко не бежит прятаться под крышу здания, а благодарно улыбается небу за подаренную прохладу. Раскрывает руки, подставляя лицо под теплые капли, насыщает легкие кислородом и стоит посреди улицы, закрыв глаза. В его голове нет ни одной посторонней мысли. Когда туристы уходят с пляжа, он в одиночестве плавает в прохладном море, пытаясь рассмотреть в мутной воде обитателей подводного мира. Иногда, когда его глаза замечают движение в воде, Драко пытается словить рыбу рукой, но ему это, конечно же, сделать не удается. Когда сестры приходят с летней школы, они идут на Восточный утес. Обсуждают занятия, наслаждаются ароматом сосен и собирают лагурусы, чтобы поставить их на кухне в виде сухоцветов. — Заячьи хвостики, заячьи хвостики! — смеется Лилибет каждый раз, как видит их пушистые кончики. Срывая один из них, она всегда щекочет лицо Камиллы и шею Драко, водя кончиком сухоцвета по их коже. Когда наступает раннее утро, он питается нежным солнечным светом, гуляя вдоль моря. Ласковые волны охватывают его ноги, он идет по мягкому, еще не нагретому за день песку, руками собирая разбросанные по берегу ракушки. И в его голове нет ни одной посторонней мысли. Только здесь, в Борнмуте, у него появляется шанс не думать о прихожанке, а точнее — не вспоминать то злодеяние, на которое он пошел. Борнмутский воздух исцеляет и окрыляет. Но в те моменты, когда воспоминания все же одолевают его приступами головной боли или тошноты, Драко выходит на улицу и идет. Идет так долго, пока его голова не отключается и не перестает трясти тело. После пяти дней пребывания в домашней обстановке, забываясь с помощью физической активности и общения с родными, Драко удается и вовсе не вспоминать о случившемся в мотеле. Получается и вовсе не представлять прихожанку перед сном, не вспоминать ее прикосновений и ощущения слияния двух тел. Все это ему удается с заметным успехом, пока в пятницу днем он, играя в куклы с Камиллой, не различает прихожанку, стоящую рядом с его домом. Драко инстинктивно притягивает сестру к себе, как будто ее нужно защитить от опасности. — Привет, малышка, — здоровается прихожанка, улыбаясь Камилле. Камилла недоверчиво косится то на брата, то на незнакомую девушку, параллельно откручивая руку кукле. — Что ты… что вы здесь делаете? — размеренно спрашивает падре, пытаясь унять беспокойство, с лихвой его одолевающее. Прихожанка облачена в желтое платье, достающее ей до колен, босоножки с темными лентами, которые охватывают щиколотки девушки, и такого же цвета шляпку; образ ассоциируется с полевыми цветами, нежными и тянущимися к солнцу. Однако цветы эти, по правде говоря, не откусят голову в случае чего, в отличии от прихожанки. — Как это «что»? — ее рука легким касанием дотрагивается до головы Камиллы и гладит девочку по волосам. — Ты… вы же сами меня пригласили. Я и пришла. Глаза падре на секунду останавливаются на руке прихожанки, затем Драко переводит холодный взгляд на лицо девушки. Она все также улыбается. И все также злит его. Камилла продолжает выдергивать части тела куклы, недоверчиво поглядывая на девушку, и падре, забрав несчастную игрушку, встает с покрывала, что растленно на траве. Поднимает на ноги Камиллу. — Иди домой, поиграйся с Лили. — Но я не… — хмуря лоб, пытается сказать девочка. — Иди домой, — отрезает падре, серьезно смотря на сестру, — я повторять не стану. Она обижено поджимает губки, выхватывает игрушку и убегает с улицы, недовольно бурча себе под нос какие-то несвязанные слова. Драко поднимает стеклянные глаза на прихожанку, которая кажется ему приторно-сладкой, ненастоящей и наигранной сейчас. — Что тебе нужно? — неожиданно грубо спрашивает он, пытаясь предположить, который сейчас час. Примерно через сорок минут должны вернуться родители. — Как это «что»? — вторит себе прихожанка, поправляя криво надетую шляпку. — Ты же сам хотел поговорить. Так было написано в твоем письме. — Я его выкинул. — А я его нашла. Плохо выкидывал. Падре тяжело вздыхает, поддаваясь напору прихожанки, и молча кивает головой. Бессмысленно пытаться уйти от разговора, раз уж она видела текст письма и приехала. — Хорошо. Пойдем.

***

Пляж Хребта — одно из самых популярных мест в этом округе Англии; туристы, как пчелы на мед, ежегодно слетаются сюда еще в конце мая. Сахарный сыпучий песок, изумрудная сверкающая вода, вид на береговые изогнутые горные хребты делают этот участок у моря желанным для приезжих. Сегодня небо вплотную закрыто грозовыми тучами, угрожающе нависающими над городом, вода неспокойно бурлит волнами, а неприятный ветер выгоняет туристов с пляжа. Им везет. Ближайшие к ним люди в двухминутной доступности заняты своими делами: собирают ракушки, убегают от волн и бросаются песком. Можно поговорить, не опасаясь быть подслушанными и осужденными. Одна парочка берет с собой на прогулку лабрадора, который, резвясь, прыгает по воде и суетится вокруг людей. Смех ребят утопает в шуме плескающихся волн. — Жизнь всегда была ко мне несправедлива, — подает голос прихожанка; она, цепляясь пальцами за шляпу, пытается удержать ту от возможного непредвиденного полета по воздуху. Падре, разглядывающий бурное море, непонимающе косится на прихожанку: задумавшись, он забывает о том, что пришел сюда не один. — В каком смысле? — Некоторые рождаются в пыльных индустриальных городах, а некоторые — на берегу моря. Где здесь справедливость? Ее карие глаза с огоньком внутри скашиваются на падре, и тот, хмурясь, вновь смотрит на непослушную воду. У него совершенно нет настроения на глубокие рассуждения об объективности мира. Между ними на недолгое время повисает молчание. Падре садится на прохладный, непрогретый солнцем песок, и проводит рукой по мелким песчинкам. Они напоминают ему людей: крохотные детали большого мира, считающие себя причастными к чему-то великому и массивному. Прихожанка присаживается рядом. Ее плечо соприкасается с рукой Драко, и тепло, исходящие от ее тела, так болезненно ему приятно. Падре не может лгать самому себе: за эту без двух дней неделю, что они не виделись, он успевает соскучиться по прихожанке. — Не стоило тебе приезжать, — наконец говорит он, устало посмотрев на девушку. Касаясь глазами ее прекрасного лица с румянцем на щеках и блеском в глазах, падре снова — прямо как во время поцелуя и близости — чувствует, он вдыхает жизнь. Это невозможно объяснить, но одно только присутствие этой женщины рядом с ним дарит такое желание и стремление к жизни, какое он никогда ранее не ощущал даже будучи здесь, дома. — Не стоило нам вообще все это затевать. Я знаю, время назад не вернуть, но… Он замолкает, рассматривая ее каштановые глаза, которые, к сожалению для него, ничего не выражают и остаются немы. В ее взгляде невозможно ничего прочитать — разве что иногда заметить снисходительную насмешку. Это все. У него нет доступа ни к одной из ее эмоций, в то время как себя он чувствует абсолютно голым и открытым — точно так же, как во время их близости. — Но… я бы многое отдал за то, чтобы никогда не делать то, что… — он сглатывает каменный ком в горле и отворачивается от прихожанки, — то, что уже сделал. Пара, пришедшая с собакой, заливается смехом, и девушка, протянув парню руки, прыгает на него, ногами обхватывая его спину. Ее волосы, словно длинные лианы, развеваются по ветру, и молодой человек, целуя ее в губы, вращается на месте, крепко держа девушку. — Разве есть какой-то смысл горевать о том, что уже случилось? Ты ведь сам сказал, что ничего уже не вернуть. — Да, но я не могу просто взять и перестать думать об этом, — усмехнувшись, отвечает падре. — Одно событие… в один момент полностью поменяло мою жизнь. Я даже не знаю, как мне сейчас вернуться к людям, когда я сам… когда я предал их и Бога. Он перебирает песок холодными пальцами. — Все это кажется глупым сном. — Но это не сон, — спокойно отрицает прихожанка. Ее рука, словно взмах крыла бабочки, мягко ложится ему на плечо и сжимает ткань рясы. Ее глаза, внимательно изучающие падре, вдруг обретают «голос», и этот «голос» как будто бы говорит, что прихожанка понимает священника, что она не осуждает его. — Все люди совершают ошибки, — тихо продолжает девушка, поглаживая руку падре, — на то мы и являемся небожественными существами. Все оступаются, принимают неправильные решения, запутываются, просят о помощи. Это нормально, это свойственно каждому. Прихожанка делает акцент на последнем предложении. Взор падре, как взор ребенка, внимательный и внимающий; священник, цепляясь за каждое ее слово, забывает о том, что они на пляже, что рядом есть люди, что он, в конце концов, совершил преступление. — Перестань корить себя за то, что понял, каково это — жить. Нежные пальцы касаются его лица и нежно чертят линию. Спускаются вниз по скуле, едва дотрагиваются до уголка губ и гладят щеку. Ее прикосновения, как руки матери, успокаивают и дарят невесомость. Падре прикрывает глаза. Промозглый ветер обхватывает его тело, брызги волн долетают до него, а летающий по воздуху песок застревает в волосах. Смех и разговоры людей звучат теперь так далеко и неразборчиво, что превращаются в монотонный шум, в котором различимы только слова прихожанки. Только ее спокойный, ласковый голос. — Если бы Бог познал любовь, если бы он познал женщину, он никогда бы этого не запретил. Драко раскрывает глаза и делает рывок к прихожанке. Он наклоняется, почти падает в ее объятия и прижимается щекой к ее голове. Судорожно проводит кончиками пальцев по волосам. Второй рукой цепляясь за ее платье, он рвано говорит: — Я даже не знаю твоего имени. — Гермиона, — шепчет ему на ухо. — Мое имя Гермиона. Она наконец обнимает падре, притягивая его беззащитное тело к себе, и гладит спутанные волосы, ласкает сильные руки, вырисовывает круги на его спине. Держит его, слышит неровное дыхание и вдыхает легкий аромат роз его одеколона. Обхватывает его тело. Падре сказал бы иначе. Он сказал бы, что она обнимает его душу. Его всего. Он уже давно потерял счет времени. Быть может, так они сидят всего пару минут, а быть может, два часа. Или целую вечность. Когда начинается дождь, они бегут к жилому участку и прячутся под крышей одного из пустующих одноэтажных домов. Он согревает ее руки, растирая кожу, и пытается унять дрожь в ее теле. На улице слишком холодно. — Прости, что резко говорил с тобой у своего дома. Я испугался, что ты можешь что-то рассказать сестре, — говорит он дрожащими губами, теплым дыханием обдавая руки Гермионы. — Ничего страшного, — с улыбкой отвечает она. Дождь длится недолго. Спустя полчаса он прекращается, тучи уносит ветром, и они возвращаются на пустующий пляж. Песок мокрый, холодный, идти по нему тяжело и неприятно, но выходить на проезжую часть или в город небезопасно. Они некоторое время идут вдоль моря, удаляясь от построек. В какой-то момент пальцы Гермионы переплетаются с его собственными, и падре ощущает поддержку через это прикосновение. Он говорит: — Мы не можем это продолжать, ты же понимаешь. У него глухой голос. Едва поддающийся контролю. Гермиона кивает. На ее лице застревает успокаивающая улыбка. — Да. Я все понимаю. Падре улыбается в ответ, и они продолжают свою прогулку. Когда они доходят до небольшого лесного участка, где дремлют сосны и растут фиолетовые крокусы, прихожанка произносит: — Я не знаю твоего имени. — Драко, — он сильнее сжимает ее руку. — Мое имя Драко. Большим пальцем она поглаживает кожу на его запястье. — Мне уже пора, Драко. Он кивает: глупо расчитывать на то, что после его слов Гермиона останется еще чуть дольше. Драко вновь — в который раз за этот короткий день — заглядывает в ее глаза цвета осенней листвы; сейчас — для того, чтобы навсегда запомнить их оттенок. — Рада была встрече, — Гермиона улыбается, и, наконец, ее улыбка настоящая: светлая и открытая. Гермиона, стоящая в этой мокрой тяжелой одежде с помятой шляпой и прилипшими к лицу волосами, видится ему такой бесконечно милой, что он, пожалуй, никогда не сможет уйти первым. Это единственная и последняя женщина, которая обнимает и целует его так и с которой у него была близость. Он и сам не понимает, когда так сильно успел к ней привязаться. Наверняка Гермиона обладает какими-то чарами. Иначе все это не поддается логическому объяснению. Драко стоит, сжимая ее руку в своей, и не хочет отпускать. Неужели это действительно все? Неужели она больше никогда не переступит порог храма, никогда не посмотрит на него, не прижмет к себе и не подарит свой поцелуй? — Я думаю, что ты еще долго будешь переживать по поводу случившегося, — без тени насмешки говорит она, в конце концов, убрав свою руку, — поэтому, если тебе будет… Она начинает рыться в своей дамской сумочке. —… будет грустно или накроет очередная волна самобичевания и вины… Гермиона радостно улыбается, вытягивая из сумки маленький блокнот и ручку. —… ты всегда можешь мне позвонить. Хорошо, что бумага не промокла. Она быстро строчит номер телефона на бумажке, которую вырвала из блокнота. Протягивает ее падре. — Прощай, Драко. — Тебе подсказать дорогу? Но Гермиона, не дав ответа, скрывается в столетних соснах, и, кажется, это действительно конец. Вернувшись домой, падре снимает мокрую одежду, принимает горячий душ и заваривает травяной чай. Сегодня он кладет два кубика сахара и совершенно не чувствует вкуса чая.

***

Следующая неделя на берегу моря выдается жаркой и сухой без единого намека на дождь; даже вечером кажется, что асфальт под ногами раскаленный, а горячая стена вместо воздуха не дает нормально дышать. Нет ни одного дуновения прохладного ветерка. За пять рабочих дней, во время которых из-за скачка температуры даже прогулки на улице напоминают скитания по пустыне, успевает произойти множество вещей. Во-первых, в четверг днем Лили дерется в летней школе с другой девочкой. Конфликт происходит на довольно банальной почве: из-за мальчика. Несмотря на то, что родители категорически запрещают девочкам заводить дружбу с мальчиками, а тем более — в них влюбляться, драка все же случается, и Лили с подбитым глазом приходится забирать из кабинета директора. Приходит за ней отец вместе с Драко (первому почему-то кажется, что человек в рясе может исправить положение), а матушка остается дома лить слезы, из-за стыда боясь даже переступить порог школы. Во-вторых, в пятницу утром вместо того, чтобы пойти на занятия, Лили сбегает из дома после того, как ее лупит ремнем матушка; раскрывается это только в послеобеденное время, когда младшая Малфой не возвращается после школы. Вторая половина дня уходит на ее поиски, за время которых Драко успевает отдать Богу душу, а родители, кажется, на грани срыва. Ищут Лили все друзья и знакомые их небольшого городка, и когда девочку находят в другом поселении, на улице уже глубокая ночь. Воют собаки, их группа поиска бродит по окрестностям, и прячется за деревом Лилибет. В ту же ночь ее порют во второй раз, и во второй раз дом утопает в громких рыданиях, криках боли и обиды. Серые, искрящиеся страданиями глаза сестры с мольбой и надеждой смотрят на Драко, ища и не находя в нем спасения. Его сердце рвется на части с каждым новым ударом ремня, и он отворачивается от Лили, не в силах и не во власти противостоять родителям. Прокручивая в голове события прошедших понедельника, вторника и среды, падре находит их весьма скучными. Почти все время Драко проводит в четырех стенах, помогая матери с уборкой, делая домашние задания с сестрами и по вечерам плавая в такой же теплой, как и воздух, воде. Все эти телодвижения не приносят ему абсолютно никакого удовольствия, и ему приходится признать тот факт, что он все так же скучает по Гермионе. Это осознание приходит не сразу, но когда приходит — словно ледяной водой обливает его с головы до пят. На следующий день после их последней встречи падре чувствует облегчение. Он наконец-то дышит полной грудью, радуясь тому, что смог поговорить с прихожанкой по душам и что она поняла его. Не осудила, не оклеветала, а приняла к сведению его слова и согласилась с тем, что им лучше разойтись по разным дорогам. Понимание того, что Гермиона больше никогда не заявится к нему в храм и не изменит ход течения его будней, — как глоток свежего воздуха и вкус свободы. Постепенно эйфория и предвкушение от возвращения в храм сменяются пустотой внутри и сомнениями. Падре начинает задумываться о том, а стоило ли так резко обрывать контакт, возникший между ними. Стоило ли, не обдумав ничего, выступать с таким громким предложением и заявлять, что им не стоит больше видеться? Ведь, если Гермиона сдержит слово, она больше не придет на службу и не зайдет в конфессионал, а у падре нет ни одного связующего с ней крючка — ни улицы, ни города, где она живет; более того, Драко не знает ни одного ее друга или подруги, не знает ее родителей. Он не ведает о ней ровным счетом ничего, кроме того, что имя ее Гермиона, она иногда живет в мотеле и абсолютно точно проваливает собственные попытки стать религиозной. И что из этого списка может помочь ему найти девушку? На место терзаний приходит злость на самого себя. В каком смысле «И что из этого списка может помочь ему найти девушку?», разве он собирается ее искать? Он ведь совершенно точно поставил между ними точку, когда молча ушел из мотеля. Более того, падре даже выкинул письмо с надеждой на то, что в Гермионе проснется чувство собственного достоинства, и она не будет больше находить поводов для общения с человеком, который вот так вот оставил ее. Искать ее, конечно же, он не будет. Не будет Драко и пытаться связаться с ее друзьями или родственниками. Не будет ждать в храме, не будет надеяться различить в толпе серых прихожан ее лицо. Или услышать ее голос в исповедальне. Или увидеть ее в библиотеке. Все это делать он совершенно точно не будет. Ему это не нужно. В этом нет абсолютно никакой необходимости. Драко надобно отмолить грех и подумать о том, сможет ли он дальше проповедовать людям. Когда он отворачивается от Лили, слыша ее громкий визг, внутри Драко зияет огромная дыра пустоты и боли, а ком перекрывает глотку. Прошедшие дни скучные, но настоящие — слишком болезненные. Ему кажется — Лилибет отбывает наказание за него. Ему кажется — это его должны лупить ремнем. В два часа ночи крики сестры резко обрываются, родители уходят спать, и в детской комнате повисает режущая на части тишина. Драко лежит, скрюченный и опустошенный, на своей кровати и вслушивается в неровное дыхание Лилибет. Иногда он различает ее всхлипывания, и когда перед его глазами в который раз активируется картинка ремня, который со всего маха врезается в ее крохотное тельце, он не выдерживает и подбегает к маленькой кроватке Лили. — Зайчик… — шепчет он, опускаясь перед ней на колени. — Зайчик мой… прости, прости меня. Прости, что не помог тебе. Она не отвечает. Даже как будто бы специально задерживает дыхание, чтобы Драко думал, что она спит. — Прошу тебя. Не шевелится. Замерла. — Лили… — на выдохе говорит Драко, накрывая ее волосы своей рукой. — Ты слышишь меня? Она, конечно же, слышит. Молчит. И даже как будто бы совсем не дышит. Когда он возвращается в свою кровать — слабым, опустившим руки предателем, — он падает лицом в подушку и тихо плачет. Он плачет так долго, что не замечает, когда погружается в беспокойный сон, а когда просыпается, в комнате уже никого нет. «Это осознание приходит не сразу, но когда приходит — словно ледяной водой обливает его с головы до пят». Он, подлетая с кровати, роется в тумбочке и достает свернутую бумажку. Раскрывает ее и горящими глазами смотрит на номер домашнего телефона. Связывающий крючок все же есть — стоит только им воспользоваться.