glass sky, killing time

— Это плохо, — бормочешь ты, до побелевших костяшек вцепившись в ящик. Машину подбрасывает на каждой кочке, подвеска-ёлочка вот-тот сорвётся с нитки и даст тебе по лбу, но спокойствию Лема любой слон позавидует. Вон, даже жуёт что-то — того и гляди без языка останется. — Это? — переспрашивает он, скептично вздёрнув бровь. — Там Джим сейчас выблёвывает желудок, вот ему плохо. А у нас всё в шоколаде. Ты громко и досадно стонешь, сгибаясь пополам на вираже. — Не надо про шоколад… — шипишь сквозь стиснутые зубы. Лбом прижимаешься к холодным жестяным банкам и вздыхаешь — поверхностно, как учил школьный психолог. Конденсат оседает на коже. — Прости, — серьёзно извиняется Лем, но тут же выкручивает руль так, что тебя почти перебрасывает к нему на сиденье. Ты едва успеваешь впереться ногами в пол. Проскакивает мысль подвеску-ёлочку схватить и вышвырнуть в окно, чтоб не мельтешила перед глазами. — Я просто… — пропускаешь глубокий вздох. — Зачем нам это ведро с гайками? Лем косит ещё более странный взгляд. — Чтобы добраться до Микека? — отвечает он с таким замешательством, словно другого ответа в природе не существует. Твоё выражение лица искажается до идиотской усталости. Так всегда: Лем не дурак, просто после трёх бутылок уверен, что мир пляшет под его дудку. Грех не подыграть. Магнитола тихо подвывает в знак согласия. Она журчит полузнакомыми мотивами, щекочет какие-то тёплые чувства у тебя в груди — ты замечаешь это почти случайно, словно мозг нарочно фокусируется на звуковых раздражителях. Лем не глядя вытягивает руку, делая песню погромче. Тебе даже приятно становится, что между вами негласное понимание. Но неуютное ощущение бьёт в голову вместе с первыми лучами солнца. Прежде чем ты успеваешь отрезветь, рассвет вспыхивает на горизонте тысячей цветов, заходится своим холодным блеском, и бесконечная дорога утопает в красках. Пейзаж более привычный, чем родной город. Ты щуришься, наспех опускаешь козырёк и почему-то задерживаешься на нём пальцами, оглядывая салон автомобиля: сначала по привычке, а потом как в первый раз. Будто что-то потерял. Подвеска-ёлочка, кожаная обивка, жёлтые папки в бардачке… До ужаса знакомая песня продолжает играть, и ты понимаешь, что не можешь разобрать ни слова. — Чел, — вклинивается Лем, неправильно истолковав замешательство на твоём лице, — её вечеринки накрывают каждый год, успокойся. Никто даже не заметит. — Серьёзно что ли? — саркастично хмыкаешь, но не ядовито — всё ещё с нервозными нотками. Бесконечные дороги вдруг сужаются до небольших, тихих улочек. У тебя мелко дрожат руки, когда ты бормочешь: — Копы прямо сейчас ищут горы кокаина, они точно спросят про тачку, и тогда бухой в сраку Тим-- — Джим. — Бухой в сраку Джим вспомнит, что мы почему-то копались в вазе! Слова сами срываются с языка. Как заученный текст. — Окей-окей! — сдаётся Лем и по привычке чуть не выпускает руль, чтобы показательно всплеснуть руками. Благо, сам себя одёргивает. — Боже. Я могу оставить драндулет за поворотом. Ты бы посмеялся с «драндулета» в сторону такой тачки, если бы не хотел облевать салон. — Пожалуйста, — соглашаешься без раздумий. Тебя удивляет, что поведение Лема кажется абсолютно естественным. Через секунду ты вообще забываешь, как пришёл к этой мысли. — Договорились, — ворчит он, никак не считаясь с тем, что твоё сознание еле поспевает за происходящим. Но даже за вторым знаком Лем не сбавляет скорость, и ты начинаешь не на шутку беспокоиться, было ли «договорились» ответным сарказмом, прежде чем кретин бьёт по тормозам. Ты слышишь истошный визг шин и даже не успеваешь это осознать — чуть не вылетаешь через лобовое, удерживаемый на месте одним несчастным ящиком пива. Внутренности сводит до боли, в груди клокочет ужас, и вырывается единственный возглас: — Лем!!! В ответ — раскатистый хохот, искры в глазах. Ты озлобленно пялишься на него — прожигаешь дыры и ждёшь, когда припадок закончится, но Лем только за живот держится и плавно вниз сползает, истерично глотая вдохи. — Я срыгну тебе два литра адского пойла на футболку, если не разблокируешь двери, — клянёшься, держась за сердце, и это звучит убедительно. — Закройся, — с трудом выговаривает он, пока утирает слёзы. Все угрозы мимо ушей. Ты смотришь, как он усилием подталкивает себя в сидячее положение. Как выпрямляется, деловито отряхивается и вдруг перегибается — прямо через тебя. Не успеваешь и пикнуть. В нос бьёт едким одеколоном. Лем тянется и распахивает дверь лёгким движением, нараспев приговаривая: — Дамы вперёд. Ты с абсурдным возмущением выпрямляешься: не веришь, что это действительно происходит, а он медленно и насмешливо синие глаза на тебя переводит. «Ну давай, я всё равно постираю». Ты вот-вот плюнешь ему в лицо, и только рвотный позыв заставляет вывалиться из салона. Скрючивает прямо у обочины. Лем продолжает ржать, будто ничего смешнее в жизни не видел. Садист. — А ключи? — сипишь, с трудом подавляя спазмы. Он снова ухахатывается, не жалея голосовых связок. Прохладный утренний ветер забивается тебе под футболку, трезвит после бешеной поездки, и тебе не очень-то интересно, на самом деле, но хочется знать, как далеко его непредсказуемость может зайти. Лишь твёрдо встав на обе ноги, ты сглатываешь противный ком в горле, стонешь и прикрикиваешь на смеющегося: — В зажигании оставишь? Лем не разочаровывает: — Да щас, — утирает он уголки глаз и отлипает от шайтан-машины. Только и ждал, когда спросишь — берёт и делает самую лемовскую вещь на свете, элегантным броском отправляя связку в кусты. — Я что, мудак? Не будем доставлять даме проблем. Следом захлопывает дверь. Ногой. Ты оглядываешься на него, потом на автомобиль, потом снова на него — фыркаешь смешливо. — Всё, ноги в руки! — подгоняет Лем. Театральной важности ему не занимать — мог бы замахнуться на Бродвей. Вы оказываетесь на месте через две словесные перепалки. Быстро. Дедовские часы на запястье показывают неопределённо раннее время — но ты забываешь, какое именно. Рассвет начинает слепить не на шутку. — Не получится, — громким шёпотом одёргиваешь друга, пока он ногой проверяет прочность контейнера. От подоконника до вашей засады на заднем дворе — добрых пять метров: падать не просто больно — опасно. — Серьёзно, слезай, — повторяешь с опаской; руку тянешь, чтоб оттащить за рукав — в ответ получаешь колкий взгляд. — Не дрейфь, — с едва заметным раздражением осаждает Лем. Вот уж когда прицепится — попробуй переубедить. — Давай сюда. Ты закусываешь губу. Кое-как поднимаешь ящик и вскидываешь его кверху с озадаченной миной: десять склянок будто стали как все двадцать. Только когда Лем взгромождает его на пустую подставку для цветов между окном и дверью, тебя прошибает осознанием. — А как залезать будешь? Не дотянешься же. К твоему ужасу, он оборачивается и сверкает наглой усмешкой. — Ты поможешь. — Мусорка не выдержит. Лем смеётся. Это вкрадчивый, ласковый смешок; он проводит рукой по соломенным волосам, всё ещё хихикая — ты знаешь, что он не боится кого-то разбудить, поэтому инстинктивно напрягаешься. Не зря: Лем вздыхает и с размаху подпрыгивает, тут же приземляясь на обе ноги. По спящей улице прокатывается звук, сравнимый с ударом отбойного молотка. — Железобетонная, видишь? — гордо изрекает твой друг. — Теперь точно не выдержит. — Ты главное ной побольше. Он протягивает руку, всё ещё улыбаясь этой издевательской, подначивающей улыбкой, и ты хватаешься за него, на секунду даже думая дёрнуть вниз со всей силы. — План такой, — хлопает по плечу Лем, слегка давит — намёк прозрачный: вставай на колени. — Я забираюсь первый, закидываем ящик, потом поднимаем тебя. Тихонько фыркаешь. Приоритеты. — Или мы можем крикнуть Микека, чтоб он спустился и открыл. — Неудобно человека будить. Ты саркастично мычишь: в ушах ещё звенит от смелого прыжка, пока Лем седлает твои плечи. Он даже не успевает нормально усесться, но уже командует: — Левее. Будь это кто-то менее знакомый, ты бы и ухом не повёл. Только с Лемом надо воевать — нарочно не придерживаешь его за голени, когда встаёшь на самый край, за что тут же получаешь удушающий. Фирменный весомый аргумент. После этого приходится целую минуту ждать, пока он с кряхтением и сопением ищет точку опоры. — О! Так, погоди ещё… Ты посмеиваешься с его привычки бормотать себе под нос. — Пошла жара, — невпопад выдаёт он и отталкивается, всем весом оперевшись на локти. Его ботинок оказывается в опасной близости с твоим лицом, когда Лем, барахтаясь, наконец подтягивается к окну. Ты отшатываешься и чуть не теряешь равновесие, неловко ойкнув. Лем исчезает из поля зрения, но через пару секунд высовывается обратно: — Давай сюда! — шепчет, махнув лапой. Видимо, Майк всё-таки спит. Ты бездумно киваешь, завороженный тем, как в солнечном свете его вихры отливают золотом, и только получив скомканной бумажкой по лбу — моргаешь. Лем топорщит средние пальцы, улыбаясь во все тридцать два, а к ярлыку «красивый, когда молчишь» ты мысленно прибавляешь «и не совершаешь никаких идиотских телодвижений». Всё-таки у него на левой щеке есть веснушки. Ты цепляешь ящик и поднимаешь его к себе на плечо. Затем, приноровившись, — высоко над головой, встав на цыпочки. Прямо в чужие руки. Лем осторожно переворачивается на своём седалище и ставит груз на пол, стараясь не шуметь, несмотря на взрывной темперамент. — Второй пошёл, — протягивает он руку. Ты делаешь рваный вдох и подпрыгиваешь, крепко хватаясь за его ладонь. У Лема брови на секунду дёргаются, будто что-то не рассчитал, и тебя это слегка напрягает, но его неуверенность исчезает также быстро, как и появляется. Он рывком тянет вверх. — Отъел себе бока, — жучит тот с едва заметной потугой, когда ты наконец ставишь колено на подоконник. — Кто бы говорил. Пластмасса под тобой угрожающе скрипит. Прогибается — едва ощутимо. Это не самый новый дом в не самом новом районе, но вы проделывали такие трюки не один раз. Всё должно быть как всегда. Почему-то ты инстинктивно затаиваешь дыхание и встречаешься взглядом с другом. Он открывает рот, чтобы заверить-- И подоконник трещит пополам. — Тихо-тихо, — едва успевает Лем, — куда?! Прежде чем ты понимаешь, плечо пронзает сильнейшей болью. И ладно бы только плечо — запястье, которое Лем так и не выпустил из своей хватки, теперь было сжато с такой силой, что кости начали ныть. Мозг быстро схватывает ваше положение: один висит, устремившись к земле под силой тяжести, а второй по пояс высунулся и чудом не вывалился следом. Его руки дрожат — ты только тогда понимаешь, что вся бравада не прошла для Лема без усилий. Между вами и землёй пять метров — падать не просто больно. Опасно. Друг всё ещё скрипит зубами и крепко-накрепко держит тебя. — Отпусти, — боязливо шепчешь. — Дурной?! Ноги переломаешь, — с таким же страхом отвечает он и громко вскрикивает, когда из онемевшей руки начинает выскальзывать твоя собственная. — Нет-нет-нет, Майк! Всё происходит слишком быстро, и откровенно охреневшее лицо Майка ты видишь спустя секунды: Лем тужится, тянет вверх и с рёвом надрывается — выскальзывает из окна, вложив все силы не чтоб сгруппироваться, а чтобы затолкнуть тебя наверх. Ты даже не чувствуешь расцарапанного об острые края живота и коленей, когда оказываешься наверху. — Он упал…? — едва шевелит губами Майк, севший на постели. Ты резко оборачиваешься и видишь распластанного на газоне Лема. Корчащегося от боли. У тебя горло сдавливает, жжёт огнём от подступивших слёз. Картинка плывёт, но ты знаешь этот кошмар слишком хорошо. Каждый раз как в первый. И Микек оказывается уже совсем рядом. Не напуганный подросток из сна — резко подросший, с невнятной усталостью и пониманием в склеенных перевёрнутой улыбкой губах; с которым ты под одной крышей второй год. — Почему это… оно повторяется, — давишься болью и страхом, не в силах выблевать этот ком, но стараешься, изо всех сил стараешься — бессознательно расцарапываешь руки до кровавых полос. — Почему он делает это? Майк не понимает и тихо переспрашивает: — Кто он? Лем? — Да, да! Мы даже не можем помочь, — ломанным голосом изъясняешься ты, захлёбываясь не то бессилием, не то обжигающими слезами. — Хватается за всё, ублюдок… — Дак, — перебивает Микек. Осторожно, ласково, — он садится на край кровати и протягивает полупустую бутылку воды со своего стола. — Полегче, проснись сначала. В его взгляде столько сонливости и неподдельного беспокойства, что тебе на секунду становится ещё хуже. Стыд затыкает рот. — Может, он не хочет нашей помощи? — говорит Майк, смотря в пол заспанно-расфокусированным взглядом. Ты делаешь мелкий глоток и поджимаешь губы. На пластике остаются алые разводы. В словах Микека слишком много правды для трёх утра; может, поэтому у тебя начинает болеть расцарапанное предплечье. Солнце по ту сторону хлипких жалюзи ещё не встало, и твой мозг думает только в одну сторону. Ты ломаешься снова и снова: — Он и не захочет, пока совсем не накроет, — бормочешь. — Всегда так было. — Я тоже волнуюсь, — ещё тише добавляет Майк. Вы сидите в абсолютном молчании, просто успокаиваясь присутствием друг друга, пока чужой телефон не начинает истошно пиликать. Он аж подпрыгивает: не телефон — Микек, а ты едва ли реагируешь, опустошённый и переполненный страхом одновременно. Вспоминаешь, где лежит перекись. — А-аа… — стыдливо копошится Майк, дрожащими пальцами три раза промахиваясь мимо зелёной кнопки. — Извини. — Нормально, — качаешь головой в ответ. — Зачем тебе так рано? — Надо тёте позвонить, пока она не села в самолёт, — торопливо объясняется он и тянет дверную ручку. Ещё тише обычного спрашивает: — Ты будешь в порядке? — Передавай ей привет. — Дак. — Да, я… скоро лягу. Прости. — Не извиняйся. Прямой лучик света на полу постепенно сужается и исчезает вместе со щелчком двери. Ты остаёшься сидеть на кровати, так и не сдвинувшись ни на миллиметр: всё тело ощущается неподъёмным камнем. Лишь встретившись взглядом с отражением в напольном зеркале, ты додумываешься утереть лоб и зачесать налипшие волосы; за стеной приглушённо лепечет Майк — тебя это успокаивает, хотя омерзение пробирает ознобом. Ты думаешь (наверное, не совсем к месту), что там делает Лем. Как справляется с тишиной. За окном уже опадают листья. Пепельница и так полная.

***

— Дневник? — с сомнением протягивает Лем. Микек заливается очаровательно заразительным смехом и наверняка собирает все занозы спиной, пока скатывается на пол. Потрёпанная книжка вот-вот выпадет из нетвёрдой хватки — ты подскакиваешь, перехватывая её. — Да! — гордо щуришься, вертя раритет в руках. На том конце слышится быстрое перелистывание страниц, и приходится опомниться: — Нет, стой, не тот дневник. Не улика. Он пустой. — А, — изрекает Лем. На линии повисает тишина, словно кто-то забыл отпустить кнопку (ты проверяешь — нет, ничего такого). — Слушай, — сам себе пальцем тыкешь в нужный абзац и прочищаешь горло. Майка с этого просто уносит, но вот молчание в ответ— явный знак вялого интереса. — Скачут два ковбоя, — как можно ближе к рации. — Один курит сигару, другой говорит: «Билли, ты смахиваешь на пидора». — Это что, рыбацкие анекдоты? — хрюкает со смеху Лем. Ты глубоко вздыхаешь, лишь бы не засмеяться раньше времени, и с комично серьёзным лицом дочитываешь: — «Ладно, Джо я буду смахивать пепел в другую сторону». Даже с выключенной рацией вы слышите, каким истошным хохотом взрывается друг из фургончика. Благо, что вокруг лес раскинулся на многие километры: соседи не поняли бы юмора. — Идиот, — на высоких нотах воет Лем и продолжает ржать. — Боже. Просто проверь дневник. Ты переводишь луч фонарика на книжку, брошенную в противоположном углу, прямо у входа в ванную. — Всё ещё пусто. — Жесть, — вздыхает не так весело Лем и отпускает кнопку. Затем снова прожимает: — Мы уже пятый час торчим, не дело. Микек плюхается на диван рядом и заинтересованно присоединяется к прослушиванию эфира. — Может, это не злой дух? — спрашиваешь без задней мысли, тыкая Майка в бочину. — Он ни разу не проявлял к нам агрессии, знаешь. — Такое может быть, — соглашается Микек и несильно тыкает тебя в ответ. — Я читал на форуме. Лем подозрительно долго молчит. — Нет, — отрезает он. — Это не дух. Ты не сразу понимаешь смысл сказанного. А потом закатываешь глаза. — Ты понял, что я имею в виду. — Это ты не понял, что сказал. Ты тупишь взгляд. Он только что огрызнулся? Микек встревоженно вскидывает брови, но ничего кроме этого — делает вид, что тискать плюшевого медведя ему гораздо интереснее. Зато Лем пробивается в эфир внезапно, как понос: — У нас либо Мираж, либо Банши. Призраки не бывают добрыми. Держи в курсе. — А старина Каспер? — наигранно обижаешься, чтоб разрядить атмосферу. — Дак. — Уже как двадцать лет Дак. — Не бывает добрых призраков, — с нажимом повторяет Лем, и ты потихоньку кусаешь губы. Начинаешь раздражаться. — Даже нейтральных. — А тот, на котором нас тренировал Орлов? Он фыркает. — Там в каждом углу было понатыкано амулетов и распятий. Детская площадка. Ты бегло оглядываешься на Микека и трёшь переносицу. — Давай просто уедем, если тут в ближайшее время ничего не появится. — Я так и планировал, — слышишь, как он сладко зевает и урчит, наверняка потягиваясь; шуршит чем-то. Вот уж непривыкший в фургоне сидеть. А ближайшее время — это вообще сколько? Твои мысли перебивает глухой вскрик. Не такой, как когда чуть не падаешь со складного стула, но всё равно хмуришься: — Живой? Майк цепляется за рукав и придвигается ближе. — Это я у вас должен спрашивать! — наперебой тараторит Лем. Ты слегка напрягаешься: такой испуг у него вызвать нелегко. — У Микека рассудок почти до двадцати пяти упал, а ты у сорока балансируешь. Япона мать… Моргаешь. — Много, — соглашаешься с его опасениями, но всё-таки удивляешься: либо тому, что он не заметил раньше, либо тому, что такая обыденная вещь его напугала. Майк растягивает предвкушающее «оо-о-о». — Такой милый дедушка, — бормочет он с наигранной обидой, — и всё равно нас пугает. Вы оба оглядываетесь на фотографию улыбающегося старика в тельняшке. — Что там с ним случилось? Внуки извели? — как бы между делом интересуешься, не сводя глаз с одной точки. Лем ничего не отвечает. Ты даже проверяешь, пару раз прожав кнопку, но он молчит — и вдруг врывается через задний ход с двумя банками успокоительного. Его руки мелко дрожат. — Всё, пацаны. Полдник и тихий час, — он проходит внутрь и воровато оглядывается: видимо, ищет подсказки того, как вы умудрились столько рассудка потерять. Ты тоже смотришь, пристально следишь за его руками. У Лема никогда не было тремора, только если из-за недосыпа. Ничего не найдя, он останавливается и всовывает каждому по банке. — У тебя с-- — Знаете что, — нарочито громко перебивает он — точно не хочет говорить; вместо этого суёт руку в карман и достаёт небольшой конвертик из фольги. Ты, стоя с постным лицом, наконец понимаешь, что за шуршание слышал через рацию. Шоколадка. Лем смачно откусывает и кривится: ты помнишь, что горький он никогда не любил. — Дафвайте собиваться. Снова морщится — не из-за вкуса, а своего произношения. Это сколько часов в сутки надо спать, чтоб на постоянной основе жрать ненавистный шоколад. Проглотив, Лем объясняется: — Нам за эту фигню всё равно заплатят копейки. Вы, давайте, в фургон — Дак, вернёшься. Поможешь камеру со второго этажа снять. Его слова — камень с плеч. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Майк рядом с тобой расплывается в довольной улыбке, прижимая к груди игрушку, но Лем, искоса читающий записи со стола, не глядя машет пальцем. — Никаких трофеев, оставь медведя в покое. — Блин… Ты потягиваешься, смеясь. Это забавная традиция — не замечать, что под толстовкой у Микека явно спрятана энциклопедия вместо мишки, которую он будет листать перед сном. Лем улыбается краешком губ, когда вы салютуете, не спеша выходя за порог. — Тогда пирог? Малиновый? — заводит Майк. — Да-а, — зеваешь в кулак. — Стой, у нас есть мука? — Бер занесла вчера, — объясняет он и почему-то смущается, почёсывая щёку. Ты умилённо треплешь его по светлым волосам. Обожаешь этого парня. А потом завывающий ветер доносит до вас звук — скрип и тихий, ненавязчивый щелчок. Тебе сначала кажется, что послышалось, но Микек застывает как вкопанный. — Чего? — нервно смеёшься, хотя все сомнения мгновенно всплывают. Сукин сын вас специально отослал — от одной только мысли кулаки чешутся. Майк первый оборачивается, чтобы подтвердить твои опасения: — О нет, — вздыхает он. — Мы разбудили дедушку. Ты в тот же миг заходишься раздосадованным ревём и от души топаешь ногой. Иссохшие листья разлетаются, трещат как костёр; никогда с этим Лемом по-человечески не сработаешься, всегда надо ему испытать удачу. Микек тянется к рации, едва заметно меняясь в лице, но ты прикрикиваешь: — Стой! Его рука дёргается. Ровно как и твой глаз — по абсолютно разным причинам. Хочется рвать и метать, поставить кому-нибудь смачный фингал, но привычки берут верх за секунду. Мозг, встряв, разгоняется до скорости центрифуги: — Мы не знаем, на какой громкости у него приём, — тараторишь. — Нельзя, чтоб призрак услышал. — …я насыплю соль в его кусок пирога, — обещает Микек, явно недовольный сверхурочным. Ты в пять размашистых шагов возвращаешься к дому и слышишь глухое «охуе…» через дверь, преисполненное ни то удивлением, ни то возмущением — чем угодно, кроме страха. Твоя нервозность смешивается с гоготом, вырвавшимся из груди. Это стекло выдержит максимум два удара кулаком — сколько выдержит Лем? — Мужик, не стой столбом! — подгоняешь и надеешься, что у придурка хватит мозгов не отвечать: от двери до комнаты призрака — прямой коридор, слышимость идеальная. Вместо предполагаемого ответа — топот. Мерный и гулкий. Кеды Лема на него явно не способны, и ты, вперемешку с идиотским смехом, скрещиваешь пальцы. Микек прижимается к окну, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть, но, видимо, безрезультатно: — Пойдём за распятием, — сопит он. Ты нерешительно переминаешься с ноги на ногу. — Так и оставим? — Ключи в доме. Блеск. Ты даже думать не хочешь о том, как извращённо теперь звучит правило «один по ту сторону на случай охоты». И ведь не было никакой камеры на втором этаже — можно было догадаться. Нужно было. Дверь распахивается — спасибо всему сущему — по традиции у вас за спинами, резко и оглушительно. Раздаётся рёв Лема: — А помочь мне никто не хочет, да?! — комично орёт он, всплеснув руками. И утирает губы, насупившись. — Вы, — тыкает пальцем, — мне больше не друзья. Ты выдыхаешь с мелким, облегчённым смешком. Желание от души треснуть распаляется пуще прежнего. Проходя мимо тебя, Лем замедляет шаг и протягивает потухший ЭМП. — Банши, — объясняет он до вкрадчивого тихим голосом, без намёка весёлость, и почти прижимается щекой к твоей щеке: так по-киношному скрытно, что колется щетиной. — А ты говорил, что добренький. У тебя внутренности скручивает узлом. — Прости, — извиняешься и не знаешь, за что именно. Лем ободряюще пихает в плечо. — Нет ничего плохого в том, чтобы ошибаться. Выдох застревает в горле. Не потому что родители или Микек никогда так не говорили — слово «ошибка» не даёт покоя. Как ресничка в глазу. Выдох остаётся маленьким облачком в воздухе. — И кусок газеты, — кивает сам себе Майк, вслух планируя. Из его рта тоже идёт пар. Ты, не задумываясь, выкручиваешь обогрев на полную. В салоне холодно: сиденья, кажется, промёрзли. — А почему не вся газета целиком? — спрашивает Лем, лишь бы поговорить. Его пальцы то и дело настукивают какую-то мелодию по рулю — слишком возбуждённо для человека, у которого шансы расстаться с жизнью выше среднего. Он явно не догадывается, что речь о куске, который рискует получить завтра на ужин. Майк пучит глаза как смешная зверюшка. — Всю газету надо заслужить, — вклиниваешься вяло, тоже с этим «лишь бы что-то», но уже тогда понимаешь, что ты с одной мыслью глубоко и надолго. Увяз. Лем высаживает вас около апартаментного комплекса, всё ещё довольный, что сейчас поедет сдавать Орлову материал. Он болтает с Микеком на парковке, пока ты докуриваешь третью за вечер сигарету; у этого блока особенно холодно, и ты неуютно кутаешься, будто бы дело только в ветре. Даже сверчков не слышно за гулом мыслей. — А вот на той странице… Невольно поднимаешь глаза, удивлённо: ему же не интересно, но Лем светится живостью изнутри, словно выиграл игру на отборочном. Он всегда как-то по-странному гордился тем, что почти все банши охотились на него, и вы вместе смеялись над этим: смотрите, наш Лем всех подряд к себе притягивает — как лампа мотыльков! Хотя, скорее, фонарный столб. Это больше не смешно. Задираешь голову, чтоб не дать волю слабости, и чувствуешь, как сердце сжимается до размеров атома: всё небо затянуло свинцовыми тучами. Тяжёлыми, грозовыми — именно тогда, когда ты потерялся как пятилетний мальчик; когда нужен был ласковый блеск давно потухших звёзд, в котором ты бы снова отыскал утешение и не разревелся прямо здесь, потому что всё это просто кретинизм. Почему сейчас? Эта мысль, это сердце, рвущееся выпрыгнуть через горло, — всё космическая пыль, потерянная так далеко и надолго в космосе, чтобы никогда не вернуться домой. Так почему отворачиваться именно сейчас? Пятилетний мальчик в тебе заливается слезами. Ты разгребаешь кучу учебников, когда натыкаешься на старый чертёж. Эдакая раскраска-антистресс от Бер ещё с прошлого месяца. Он неправильный, нарисованный поверх стёртого — режет глаз, а ты уже знаешь, что не сможешь остановиться. Будешь исправлять, пока рука не отсохнет, потому что только так мысли группируются и встают в ровный ряд. Тебе это нужно. Майк тихо гремит мисками на кухне — значит, отрезвляющего чая ждать некогда. Вздыхаешь, механическим движением прикладывая линейку, отчерчиваешь ровную линию — и замираешь. Вот, чем это всё было. Ошибкой. И кто из вас первый так решил — непонятно, но дождь по стеклу накрапывает до того уныло, что хочется расплакаться и выскоблить эту мысль у себя из-под кожи.