***
Коробки тяжёлые. Безумно. Зато кошелёк лёгкий: в ближайший месяц обойдёшься без кофе на вынос и зачётов по физре. Повезло Майку, что завис с братом после пар, а не поехал на другой конец города за оборудованием. — Давай, чувак, не спи, — подгоняет Лем, тронув тебя за плечо. В спину поддувает вечерним холодком, забытая в кабине куртка была бы так к месту, и его рука по-дурацки горячая — по спине прокатываются мурашки. Ты не подаёшь виду, раздражённо поведя лопаткой. Ловко он это придумал: тебе — тяжесть, а самому палочки донести, сцепив между собой. — Возьми тарелки, будь другом, — цедишь на выдохе, потому что грубить не хочется, но эти датчики звука выглядят так, будто от малейшего чиха вывалятся на бетонный пол гаража. Друг корчит рожу, забирая сразу всё, что норовит упасть под ноги. — Что там, кирпичи? — Сам попробуй. — Попробую. Нытик, — беззлобно огрызается Лем. Ещё две коробки дожидаются у входа. Больше не твоя проблема. Ты аккуратно, хрустя коленями, как старичок, опускаешь добро на пол и отряхиваешь ладони. Желание пнуть по картонному бочку всё то, за что недавно выложил добрых две сотни баксов, растёт прямо пропорционально усталости; он мог бы сам управиться с этим за полчаса, вот только решил затащить всех остальных в долю. Микек по-кошачьи учуял опасность и смотался под первым попавшимся предлогом. «Семейные обстоятельства», драть их в жопу. — Хотел когда-нибудь стащить скелет динозавра из национального музея? Ты риторически качаешь головой, привалившись к стене рядом со стеллажом, куда выставил свой стаканчик. Остывший напиток неприятно ощущается на зубах — что-то сродни последней трапезе. — Зря. Многое теряешь. — Дай человеку отдохнуть. Лем разворачивается, сверкая наглой усмешкой, и тебе приходится зажмуриться: лазерный проектор, откалиброванный каким-то психопатом, бьёт кислотно-зелёным прямо в глаза. — Меня сегодня препод валить пытался, — заводит друг, намеренно не замечая твоего дискомфорта, а маленький аппарат продолжает тихонько пищать-гудеть. Ты фыркаешь, выставляя перед лицом ладонь: — И как? — И завалил. Я к нему на пару вообще случайно попал. Реакция не заставляет себя ждать: к моменту, когда Сайлем одной рукой доносит коробку, ты уже знаешь, какое выражение лица заставляет его сконфуженно заткнуться: — Мужик, — начинаешь неодобрительным тоном своей матери, — Напомни, почему тебя не отчислили. — Да я серьёзно! — заводится тот, форменно оскорблённый. — Я к дизайнерам зашёл по делу, а он меня не выпускал! Сквозь толщу напускного осуждения смех пробивается как спасительное «расслабься». Ты осторожно переносишь вес с левой ноги на правую. — Как у самого-то жизнь? — спрашивает Лем на опережение. Ты не задумываешься над ответом. — Нормально. — Скоро станет ещё лучше, — заговорщически обещает он. Фантомный укол интереса приходится прямо под ребро. — Да? — впервые за долгое время настолько искренне и заинтригованно, что сам удивляешься: рутина, казалось, выжрала весь азарт, а тут выпрямляешься — и носом по ветру. Лем, пританцовывая, будто бы подготовка к чистке карбюратора стала его любимым делом, выхватывает у тебя стаканчик. — Да-а, — вытягивает он, отвлекаясь на неприлично большой глоток для того, кто за этот кофе не платил. — Сегодня дом, который два раза перепоручали. Прикинь, сколько там добра осталось? Ты сразу понимаешь, что речь о двух этажах минимум; по искоркам в синих глазах — что есть подвох. Ему стоило учуять твой фирменный, с пятью шотами сахара — сразу вой поднимал, а тут как ни в чём не бывало. — Почему не сдали экзорцистам? Он лукаво кривит улыбку, придвигаясь ближе. — Особый случай, — бормочет Лем, не сводя с тебя глаз. — Бывший охотник. На краю сознания зарождается беспокойное понимание: всё к этому и вело, к правильному вопросу. Ты размышляешь с секунду, стараясь не обращать внимание на едва уловимый кофейный аромат прямо под носом. Перед глазами, вместо карамельных веснушек, встают картины с текстами газет-папок-форумов. — Особо агрессивный и с ружьём шатается? — С кольтом и серебряными пулями. Идея отвоевать стаканчик отходит на второй план, заменяясь кричаще-блестящим, как в полуденном ток-шоу «СКАЖИ, ЧТО ЭТО БЫЛА ШУТКА». Лем нарочито долго молчит, внимательно считывая реакцию и явно не улавливая скрипа шестерёнок в глубине твоей черепушки. Вам никогда не поручали особые задания. Не должны были: кто-то из старой группы говорил, что Орлов их своим отрядам не доверяет. Сначала это, потом демонстрация феномена охоты. Из груди вырывается нервный смешок. — Посмотрим, сколько Микек вынесет в этот раз. Лем тут же взрывается. Бьёт по плечу, не скупясь на силе — и ржёт так, что срывается на свист чайника, захлёбываясь между вдохами. О сохранности напитка в его руках и речи не идёт; щекочущее чувство облизывает кончики ушей, стоит ему завалиться вперёд, потеряв гравитацию, и неловко зажать тебя между холодной стенкой и собой, продолжая ухать как кашалот. — Иди поспи, — посмеиваешься за компанию, подгадав момент, чтобы стукнуть между лопаток. Вибрации, перекатывающиеся в чужой диафрагме и под твоими пальцами, усиливаются вдвое. Стаканчик, перехваченный между делом, оказывается возмутительно пустым.***
К тому моменту, когда смс от Микека пробивается сквозь недоступность сети, ты уже докуриваешь вторую сигарету. На экран сотового накрапывает мелкими каплями с козырька, Лем бухтит где-то позади и резко затихает, видимо, тоже получив рассылку, — тлеющий бычок отправляется под ботинок. — Слава всему сущему, — шепчешь слишком облегчённо. Вроде два взрослых мужика, а вроде эта внеплановая встреча затянулась настолько, что вы успели кореша похоронить и добрым словом помянуть: не то чтобы серьёзно, но не без профилактических щелбанов друг другу. Погода нагоняла жути. Ты никогда не был фанатом поздних ноябрьских дождей. Каждый раз, стоило небу начать уныло подплёвывать на макушку, как вспоминалась бабка с гайморитом по маминой линии. А Лем? Лем от рождения с шилом в жопе — вот и занялись кто чем. У тебя — начатая пачка, у него — всё, что плохо лежит. До десяти вечера протянули, чуть не взявшись за ремонт. — Через час будет, — сообщаешь и плюхаешься на диван, вытягивая долгий вздох вместо дыма. Наполеоновская идея переустановить оборудование в ту же секунду забывается вместе с твоей курткой — остаётся только Лем, ещё возящийся с файлами и мобилой. — Ага, — говорит он как-то подозрительно безучастно; с улыбкой, не до конца достигающей его глаз и медленно гаснущим экраном сообщений. — Слушай. Мне птичка напела… Майк брал копии какого-то задания. Зачем? Ты медлишь с ответом. А что говорить? Вопрос неудобный и прямо в лоб. Зная Лема, хуже реакции не придумать. Тебе и самому интересно зачем, если с «почему» всё ясно; не прельщает только то, что рискуешь быть втянутым в дерьмо сверхурочно: эти двое со своими квестами — туши свет. Форт Боярд. Когда открываешь рот, взгляд ожидающий заостряется. — Мы хотели узнать, что это были за фотки. Возможно, твоя вторая и ещё более крупная ошибка — «мы». Майк вас давно предельно чётко разделил пунктирной линией. Мог бы выйти сухим из воды. — А спросить? — вздёргивает бровь Лем. — Ты отказался говорить. Что-то в нём переклинивает как стрелка часов. — Вот именно! — вспыхивает он, застав врасплох. Обдаёт брызжущим раздражением, и ты шарахаешься как от ударной волны; как олень в свете фар, эффективно запуганный до усрачки: Сайлем всегда был фейерверком, в последний раз из-за Барбары — и ни разу из-за вас. Раздутые ноздри, режущий тенор. Даже увешанные всяким дерьмом стены гаража вдруг кажутся стенами его дома, меньше; ночь перед вечеринкой, с его матерью на кухне и словами, которые маленький мальчик не должен был слышать — Лем разжимает кулаки и смягчается так же резко, как срывается, не желая тебя задеть; он давит: — Не о чем говорить. Всё в порядке. До тебя смысл произошедшего доходит не сразу: настолько абстрактным кажется всплеск. А как доходит — начинает тошнить. Нестерпимо. От желтеющих на периферии стен, от его взгляда, от бессилия в сжатых кулаках и неровно бьющегося сердца, — ты узнаёшь припадок. Это больше не о фотках. Он только что видел эту стерву на твоём месте, свою мамашу из всех возможных призраков, и в его взгляде не осталось битого стекла. — А синяки под глазами? Уголки губ дёргаются, криво — знает, что не спрятать и не обмануть, и тебе почему-то кажется, что он мог бы закрыть лицо ладонями, тараторя «ничего не вижу, ничего не знаю!» — Так ты тоже не огурчик, но я же не докапываюсь, — деликатно увиливает засранец. «Он перерос. Перерос, Дак», — сквозь подступающее к горлу чувство вины. Ты знаешь, что есть вещи, которые с каждым из вас до последнего. — Прости, — выдыхает Лем. Кто бы мог подумать, что он первым решит сыграть в ящик. Прикушенный уголок губы, низко опущенные ресницы — будто делает одолжение, подавляя свою желчь; будто его страдание, из ушей, рта и глаз — велико и необъятно, и как же тут нормально говорить, если театральная натура требует хлеба и зрелищ. Он не в себе. С того самого дня. — Не корми меня этим дерьмом, я не вчера родился, — цедишь, заставляя себя отмереть. — Я помню школу. — …Да? — по-новой заводится друг, не успев остыть. Что-то в его злости, сгущаясь, отличается от того безбашенного выпада; что-то подавляющее, тяжёлое как объятия змеи, и дребезжащий тон, способный заставить стекло биться. — Что ты помнишь? Как у меня отняли квотербека? Ты подрываешься на ноги прежде, чем отдаёшь себе отчёт. Тело двигается резко, будто записанная на экстренный случай программа, и ты осознаёшь, что так оно и есть: по ощущениям загнанный в угол, корпусом — вперёд, в один шаг сократив разницу в росте, чтобы как два барана столкнуться лбами. У Лема всегда получалось вселять трясучку — отточенный годами приём, — но ты был лучшим по школе в математике — и никогда не умел общаться с этой стороной по-другому, с ним нельзя по-другому — только воевать, расправив плечи. Он ощутимо теряет в уверенности, руки на груди туго сцепив: — Не обвиняй меня в том, что сам себе надумал. Тебе хочется верить, что его изнутри коротит диссонансом. — Шутишь что ли? Из всего, что я «надумал» ты сразу хватаешься за квотера. Он рычит, явно не желая тревожить старые раны. — Это единственное, чего я в школе добился, — вторит, не моргая, — и просрал. — Из-за травмы, — напоминаешь резонно. Ему это очень не нравится. Настолько, что Лем закатывает глаза, растеряв самообладание до точки. — Ты обвиняешь меня в том, что я стараюсь? Пластинка, снятая с проигрывателя долгие годы назад, снова раскручивает свою богомерзкую мелодию. Тебе хочется зажать уши и никогда не возвращаться к этому разговору; ты повторяешь, перекрикиваешь: — Достал истощать себя! Пытаешься прыгнуть выше головы — да, круто! Но этот чёртов комплекс твоей матери засел у тебя в башке. — Не смей… — Это ты не смей меня затыкать! — пихаешь его с недетской силой, поспевая следом. — Я помню, как ты лежал и изводил себя до отключки. Знаешь, каково мне было? Знаешь?! Просто смотреть, как лучший друг самоуничтожается? Мы прошли это. Ты клялся, что мы прошли. Сотня противоречивых эмоций мелькает на его лице, искажённом злостью и жалкой истерикой. Ты знаешь, что он не меняется. Хочет предугадать тебя, вывести одним метким оскорблением или перевернуть стол — только косит под взрослого. Ты для него кубик Рубика, и все головоломки у Лема решаются методом перебора. — Я не хочу ругаться, — цедит он с искренним сожалением, перехватывая за воротник так крепко, словно вот-вот врежет. — Но ты переступаешь границы. Я живу в своём ритме. Если у тебя возникают из-за этого проблемы, мы всё-таки поругаемся. Пульсом выбивает мысли из звенящей головы; ты дышишь шумно и спёрто, прожигаешь взглядом его пустую меланхолию, ощущая лишь презрение, которое клубится, сковывая лёгкие. Он всё ещё друг, твой чёртов лучший друг со всеми этими избитыми тактиками и замашками, которые вы в действии видели сотню раз у столиков и курилок. — С Микеком тоже поругаешься? — прямо в глаза смотришь, язвительно и вызывающе, а внутри струна натягивается до предела: всё в нём резко становятся статичным, предсказуемым — до неправильного. Человек не должен быть как полароидная фотография. — Я не тащусь от этого, — холодно отвечает Лем. Разжимает пальцы, отливая колкостью морозной как глянцем. — А кто, скажи мне, хоть один человек! — ты торопишься, не фильтруя себя от слова «совсем», и лишь одно желание бьёт набатом: душу ему вывернуть так, как он с тобой поступил. Не уходи. — Серьёзно, Дак? — неподдельная обида в застывшем шаге. Его возглас отражается от стен, пока ты ещё хмуришься, чувствуя триумф на губах: пяти минут хватило, чтобы разгадать как задачку по геометрии — он теперь не уйдёт от ответа, не потратит ещё больше времени и сил твоих впустую; и намеренный опередить любой его грязный ход, ты подаёшься вперёд, но по косо брошенному взгляду понимаешь — облажался. Кровь отливает от лица. — У тебя тремор с пятого класса, — твердит он без энтузиазма. — Это либо недостаточно стрессовая ситуация, либо ты действительно просто тащишься. Сначала — смех. Потом — замешательство. Микек сказал однажды: эй, ты знаешь, что он так считает, когда остановиться? — Так держать, дружище, — саркастично отделывает Лем, даже не стремясь тебя задеть, но каждое слово приходится как горящая пощёчина. Вы оба знаете, что этого могло бы не произойти. Он следил за твоими руками. Следил, как делал со всеми остальными, потому что твой лучший друг манипулятор, который не меняется, и люди не делятся на чёрное-белое. В этом раздолбанном гараже ты только что разбил что-то похлеще четырёх коробок новой аппаратуры. Ведь это могло бы быть новое пятно или пара пустых пивных банок: лучше бы вы подрались, забывая всё фингалами и кровоподтёками, словно вам опять по пятнадцать; лучше бы решили как всегда запить вечер и горе, отодвигая на второй план знание, что так ничего не решится, но так будет легче, выносимее как от присутствия Микека на кухне утром, — и это всё, что было бы важно, но Микек едет под тихие завывания магнитолы по размытым грязью улочкам, его здесь нет, как нет решения ваших проблем. Так почему ты… Вина, подавляемая другими эмоциями, вдруг пробивается сквозь толщу нахальства и захлёстывает по горло: — Я спать не могу, пока ты это делаешь. Лем, форменно разочарованный, ровно отрезает, даже не разворачиваясь: — А я не могу продолжать эту подростковую истерику. Лучше помоги мне, тут надорваться можно.***
Чиркающий звук маркера по белой доске заполняет непривычную тишину фургона, компенсируя отсутствие игривых перебранок; компьютер с видом на входную дверь гудит так же мерно, как и всегда — ты завидуешь постоянству вещей в те моменты, когда в тебе самом чего-то не достаёт. Майк наощупь находит колпачок и говорит с невероятно серьёзным лицом: — Если он достанет пушку, просто смахните пепел в другую сторону. На этом его брифинг заканчивается. Сверчки. Лем тут же сотрясается хохотом, несмотря на серьёзную рожу, с которой перебирал фонарики. У него плохо получается скрывать эй, мы тут пособачились как два идиота, но он и не избегает, не кидает презрительные взгляды — всяко лучше твоего. Майк, захлопывая дверь своей машины, так и сказал. От тебя будто отодрали какой-то орган, без которого нормальное функционирование становится проблемой. — А если серьёзно? — подхватывает Лем. — Они деградируют, когда превращаются в призраков. Бойся приклада, а не выстрела. — Так ему курок спустить проще. Меньше телодвижений, нет? — Нет, — отвечаешь ты погромче, чтобы перехватить внимание, — мозгов-то не хватит. Сайлем кривит носом. Это не твоя заслуга, наверняка: он просто недоволен тем, что мир не работает по его логике. Либо хотел словить пулю. Одно ясно точно: сегодня — заводские настройки, а не тот самонадеянный везучий идиот, который заходит в дом без подготовки и возвращается живым после охоты. Его собранность и вдумчивость кажутся настолько неестественным, что ты язвишь, беззлобно: — Всё, зассал? Нужен бронежилет? — Распятья достаточно, — отмахивается он и деловито поправляет кожаную перчатку. Ковбой сраный. Дальше — картина маслом: двое серьёзных мужчин, стоящих перед выбором. Что они сделают? Ты с готовностью вскидываешь кулак и считаешь: — Камень, ножницы, бумага; раз, два, три! Лем выбрасывает камень за мгновение до того, как ты показываешь бумагу. Этим же кулаком получаешь в живот. Несильно, но ощутимо. — Новичкам везёт, — ворчит проигравший, нарочито оскорблённый детской игрой. Майк посмеивается в кулак, кидая ему заслуженный ключ. — Удачи. Будто эта дамочка за Лемом по пятам не ходит. В безлунные ночи вроде этой фонарики приходится включать ещё у пандуса. Ты тыкаешь по кнопке пару раз из привычки, щуришься в темноту — он уже где-то там, потерялся, а ты стоишь и пробуешь, как новый предмет лежит в руке. Из знакомого лишь раздражающий щёлк-щёлк и общее предназначение. Цельный металл оттягивает весом. — Идёшь? — доносится со стороны скрипнувшей калитки. Построенный на пригорке дом грозно возвышается над фургоном. Окна — провалы в черепе, следят за вами немигающими глазницами, и ты торопишься по грязи вперёд. — Еду! Догонять психопата, который без света может хоть где шататься. — Всё, что произошло сегодня, — осторожно заводит Лем, стоит тебе нагнать, — останется в прошлом, окей? Ты не в восторге, я не в восторге, но мы сможем работать, и рано или поздно всё станет лучше. Даже гуляющий где-то вдалеке ветер смеётся, подсвистывает: благородство у Лема паршивое. — Не станет, — с высокой колокольни на его старания. До самого входного коврика преследует ощущение, будто по ту сторону стёкол кто-то ждёт и наблюдает: может, это просто Микек через камеру, а может, латентная паранойя с таким хобби — дело наживное. Вы считаете до трёх и распахиваете дверь. На пороге оказывается холоднее, чем на улице. — Температура? — советуешься с Лемом, который уже вполз, комично пригнувшись. — Пара нет, — отвечает он, щёлкая выключателем туда-сюда. — Скорее, дом тепло не держит. Тут планировка дерьмовая и материалы подобраны плохо… — Ты ни черта не смыслишь в этом, — сухо его осаждаешь. — Я ни черта не смыслю в этом, — соглашается Лем, уводя вглубь по коридорам к подвалу. — Мы в щиток. Микек отзывается коротким «понял», а ты подталкиваешь друга в спину, мысленно сверяясь с планом. Влево — большая комната и шкаф, в котором не поместитесь оба; вправо — длинный коридор до кухни, отличная возможность столкнуться с призраком, дверь на лестницу вниз — и туева хуча картин. Господи. У этого мужика был очень странный пунктик на портреты людей, явно никак не связанных между собой. Даже Лем фыркает, смотря на не слишком симпатичную рожу тучного джентльмена перед собой. — Сколько он на это потратил? Ему каждое Рождество дарили по пять штук? Будто нарисованного, мёртвого человека может оскорбить его комментарий или тычок между глаз. Будто всему этому дому, величаво застывшему во времени, не наплевать на мельтешения вкупе с колкостями. Ты собираешься уже его вернуть в работу, чтобы не сломал ничего; делаешь шаг — и вторым запинаешься о разбитую камеру, отправляясь в свободное падение как от поджопника. Финита ля комедия. Лем замирает, участливо приняв удар на себя. — Интересно, — посмеивается он. Чужое плечо как подушка безопасности ещё в кошмарах будет сниться. Ты знаешь наверняка: под щекой синяк расцветёт знатный, с подтёком. Находка радует и того больше. С какой стороны не подсвечивай — покоцана зубами аллигатора. — Проще новую купить, чем менять линзы, — выходит заключение. — Я так и понял, — долго вздыхает Лем. — Дай-ка. Ты передаёшь ему камеру. Друг смотрит пару секунд на стёклышко, щурится, тыкает пальцем — всем видом так и напрашивается на вопрос «какого чёрта делаешь» с его-то зрением, но получаешь вещь обратно в руки, не успев возникнуть. — Двигаем, — говорит он, смахивая со лба волосы. — Оставишь на кухне. Спорить не приходится. Зато с каждой открытой дверью твоя планка «холодно» взлетает всё выше и выше. Если на пороге это было едва уловимое покалывание носа, то здесь тебе приходится наспех дёрнуть язычок куртки, кутаясь в облезлый мех. Подвал встречает вас характерным запахом сырости и опасности быть пойманным за жопу. Ты чихаешь, даже не утруждаясь прикрыться, пока ступени оповещают весь дом ужасным скрипом о злых намерениях. Сверху откалывается кусок штукатурки. — Слабак и сопляк, — констатирует Лем. — …Не урчи. Щиток, за поиски которого вы могли бы взять олимпийскую медаль, оказывается на своём адекватном месте — два поворота, один шлепок по руке — за стеллажами у плесневелых стен, окружённый канистрами и соленьями. Не лучшее соседство, но, хей. Тебе бы говорить о сомнительном соседстве, деля квартирку с клептоманом. Лем не расшаркивается. Снова поправляет свою кожаную перчатку, и с небольшой задержкой раздаётся щелчок. Красный диод на зелёный. — Ковбой сраный, — выдаёшь ты звучно. Люминесцентные лампы возвращаются к жизни. Чужой смех пробивается вполголоса, на лёгком выдохе — сначала слышишь, а потом видишь в урывке мигнувшего света, как покадровую анимацию. Кривой клык мальчишеского оскала, бардак раскиданных красок, немытые со времён Клинтона полы и неестественно жужжащий жёлтый — в контраст морозильнику, грязному синему унынию. Что-то в интервалах долгих, нервных замыканий кажется неправильным. Первая искра, пилькнув, вылетает прямо у тебя перед носом. Вот и ответ. — На пол! — гаркает Лем. В тон ему с гулким чпоканьем разрывается лампочка над лестницей, брызгают фонтаном искры с потолка, будто дом целиком трещит по швам — и ладонь оказывается на твоём бицепсе раньше, чем срабатывают рефлексы. Под какофонию бьющегося стекла тебя дёргает силой к полу, осыпаемого ярко-красными всполохами. — Пол внизу, недоумок, — рычаще осаждает голос, прорываясь сквозь наэлектризованный мороз — к моменту, когда треск повторяется только в ушах, и тут же затихает, словно названный по имени зверь. От бенгальских огней — жжёный пластик в воздухе. Ни следа. Ты не знал, что жмурился, но узнаёшь, моргнув в объёмную мглу. Сверху что-то глухо бьётся, доносясь тонким эхом через распахнутую дверь. Молчит. …Тебе почему-то вспоминаются больничные плакаты на входе четвёртого этажа. — Мы вляпались, — шёпотом давит Лем, и вместе с этим ты готов поклясться, что слышишь его пульс. Полусидя-полулёжа, спорить не приходится — сбитый с толку в оглушающей темноте. Она вязкая, влитая в глазницы; сколько не моргай — ни черта не видно, только тихое сопение вплотную к уху. Пальцами мнёшь ткань хлопковой рубашки (как он не мёрзнет?), наощупь — за очевидно сидящего напарника, чтоб не завалиться окончательно. Получается с точностью наоборот. Снова в плечо. Выдох. Друг недвусмысленно дёргается. Будь у вас хотя бы лучик света — увидел бы его заискивающий прищур, это точно. Вы сидите так какое-то время, спутавшись и необъяснимо опасаясь, что любое движение взорвёт канистры бензина в отместку. — Это было эффектно, — прорывается через радио-тишину Микек, не считаясь с вашей паранойей. — Всё в порядке? Лем, пропустив пару спазмов, отмирает. Теряется, правда, не зная куда себя деть, но скоро хватает тебя за рукав, чуть не срывая куртку вместе с рацией. — Лампочки разорвало, — громко отвечает он. — Проводка. Ты елозишь, сдерживая желание отвесить подзатыльник — для рабочих ведь целей, — как что-то нащупываешь на липком полу. Часто-часто моргаешь в попытках охарактеризовать предмет. — Посвети сюда, — голос предательски проседает. Лем шарит у себя под правым боком. В углу, на который обращается свет фонаря, вы видите штуку, которую меньше всего ожидали. — Доска. Короткое молчание. — Мы нашли доску Уиджи, — повторяешь настойчивее. — Он тебя не слышит, — играет бровями Лем. Ты накрываешь ладонью его рожу и отталкиваешь подальше от себя. Даже сквозь раззадоренный смех и непрофессиональное поведение градус происходящего невидимо накаляется. — У нас доска, — повторяет Лем в рацию. — Эти идиоты общались с ним не с порога Ему долго ещё приходится расписаться, выходя из дома, какие прошлые группы с большой буквы Молодцы. Это что-то, что Лем просто делает, никого не спрашивая — потому что на древесине остались хоть и тупые, но явные сколы, вдоль которых ты бережно проводишь костяшкой. — Доска не для игр в баскетбол, — подытоживает он со всей авторитетностью. У тебя глаза встречаются в мозгом, когда ты в очередной раз их закатываешь. Мерный шум принтера добавляет колорита. — Сказал тот, кто играл в футбол- — Кончай быть занудой! Микек осматривает трофей с живым интересом, очевидно вас не слушая. Ему только повод дай — вот-вот начнёт обнюхивать и кивать не к месту, а потом выдаст что-нибудь опять в своём духе. Про динозавров. — Нам не выпишут штраф за световое шоу? — между делом интересуешься, стоя с руками в карманах. Лем не теряет ни шанса покрасоваться, с готовностью задрав ладонь: — Я рад, что ты спросил, — сверкает он улыбкой гения-филантропа. — Отпечатков-то нет. И правду говорят: всё гениальное — просто. Жаль, что это «гениальное» приходит так редко и только ему в голову, — остаётся простить и принять, лениво оглядываясь на Микека. Ровно в тот момент, когда этот псих тянется, чтоб облизнуть доску. — …Нам нужна планшетка, — заключает он смущённо, с краснеющими ушами, ни на миллиметр не отодвигая своего лисьего носа от лакированного ребра. Лем согласно щёлкает пальцами, так и продолжая оживлённо вещать. Дятел. — Они вряд ли забрали бы её, но оставили доску! — прерывистый звон аппаратуры об этажерку, под который ты не сводишь глаз с Майка. — Планшетка где-то там. Найдём. Ваши лирические гляделки могли бы продолжаться ещё целую вечность, если бы не взыгравший энтузиазм у Лема и крепкая рука на твоём воротнике. Как котёнка выволок вслед за собой по пандусу, всё болтая-болтая-болтая, — по крайней мере, не придётся знать, утолил ли Микек интерес. Вы возвращаетесь с термометрами вместо пушек и начинаете обыск.***
На третью раскрывшуюся дверь перед носом Лем уже просто не реагирует. Флегматично светит на неё фонариком, отходит нарочито медленно, показательно — «смотри, призрак, я не впечатался», — и идёт дальше. А ты идёшь за ним, повторяя: — Мне кажется, мы ему не нравимся. Конечно не нравитесь. Это вопрос времени, если не изначальная аксиома. Друг отпускает очередной мелкий выдох, облачко, маскируя растерянность за раздражением. Вот тебе и особое задание. Плавающие улики над плавленным рассудком. Тут к Орлову не ходи: Лем не знает, что делать. И потому, что он не знает, у тебя самого из рук всё вон. Лем сверяется с показаниям ещё раз, будто на этот раз термометр расколется и вместо цифр начнёт писать «да, эта комната» и «нет, не эта», между его бровей пролегает напряжённая складка — шипение над ухом сбивает обоих с мысли: — Активность- — Комнаты слева чистые, — перебивает Лем строго. — Этот придурок гремит много. Стоит последнему слову потонуть в темноте — дверь перед тобой словно по заказу захлопывается, чуть не защемив пальцы. Как с цепи сорвался после подвала. В какой-то момент между хождениями по кругу ты просто начинаешь молиться на эту чёрт-знает-где планшетку, потому что пребывание в тикающем-скрипящем доме с каждой секундой становится всё более нервирующим для ненакачанного никотином организма. Кажется, что один неверный поворот — и ты вернёшься не к Лему, а к бесконечным пустым коридорам, в конце которых барахлит незнакомыми голосами радио. Периодически перемещающиеся вещи? Добавляют и без того работы зрительной памяти: почему просто передвинуть свечу влево, а не спихнуть на пол? Лёгкость — в выработанной предсказуемости. Этот призрак больше смахивает на искусственный интеллект в шахматах, и у тебя чешется мозг от зудящего, гудящего присутствия кого-то третьего. От двоящихся по ковролину шагов. Одного беглого взгляда вдоль «стены почёта» с портретами хватает, чтобы остановиться и сделать вывод. Ты в дерьме. Признавать покалывающий затылок страх не хочется, но встречаться с последствиями в виде охоты не хочется ещё больше. — Лем, — ровным голосом зовёшь, не фокусируясь на том, как потерянно растворяется голос между однотонных, потонувших в тенях стен. — Мне нужны таблетки. Тебе, скорее всего, тоже. Он выглядывает из ванной, явно удивлённый, наполовину заспанный: — Да? — Да. В его взгляде нет осуждения, звучащего как женское «уже всё?» — только какая-то далёкость заигравшегося в песочнице пацана. Пара секунд раздумий и эхо открывшейся двери где-то на другом конце. — Тогда отнеси это, — решает он. В протянутой руке — начатая банка соли и чёткая позиция насчёт отступления. Ты без раздумий соглашаешься. Лем будет в порядке, думаешь ты. Он кому хочешь задаст трёп, и ничего, что выглядит так, словно вот-вот в перезагрузку уйдёт от перегрева, можно же Микека отправить, если совсем плохо, да? Именно в этот момент удача, как проклятие ниспосланное Майком вслед, решает сыграть на руку. Не тебе — Лему. К выходу в гостиную, заполненную осязаемым туманом, под носок ботинка что-то подворачивается. Ты без задней мысли подпинываешь это что-то, слушая тихий треск — чего мешается под ногами? И замираешь, от души чертыхнувшись. То ли запоминалка сработала, что треск — повод напрячься, то ли уже тогда ты понял, на что наткнулся. Планшетка ехидно поблёскивает в ответ. — А, — изрекает Лем, тут как тут подоспев. — Ага. А сама доска в подвале? Ты косишься на выбитый плинтус. — Он… мог перекинуть? — великий теоретик на автопилоте, а сам размышляешь, можно ли ещё присобачить обратно. Чтоб незаметно. Лем подбирает планшетку, даже бровью не поведя на твой казус. Его собственные мысли волнуют — песочные замки теорий вокруг треснувшей деревяшки; и волнуют так сильно, что он вдруг задирает голову, уставившись на тебя с обалделой улыбкой. Это не скучающее выражение лица перед ожидаемой отгадкой. Это азарт. — Что? — спрашиваешь ты опасливо. — Он разумен, — едва слышно шепчет друг, сбивается-торопится на словах, которые можно подобрать: — Он- он заманивает нас! Понимаешь? От этого заявления даже тени будто сгущаются, незримой опасностью накрапывая на оголённые нервы. Между вами и секретом за сколами на доске — тонкая струйка света в пол. — Значит, стоит опасаться пули между глаз? — вполголоса, рукою за карман чуть крепче держась. Лем хмыкает, не разделяя и половины твоих предосторожностей. В его глазах распаляется огонь, дрожа как пламя свечи; в дрогнувших пальцах — нетерпение. Рвётся выкопать правду вместе с трупами. — Возьмём второе распятье, — говорит он. Вы так и делаете, едва поспевая ввести Майка в курс дела за минуту нахождения вне дома. Ему тоже нелегко: погребённый под горой справочников, взгляд взволнованный — как судорожно Лем крепит на пояс ультрафиолетовый фонарь; как ты давишься водой, в один глоток запивая две таблетки, и рассказываешь, делясь чужими идеями наперебой с указаниями. Каждое слово отзывается выдранным из крышки гроба гвоздём. Каждое слово — и Микек хмурится чуть более явно. У тебя не горячка, не как у Лема, но поглядеть-то можно, можно ведь? За такое отстраняют. Это плохо, ты знаешь. Знаешь, когда обнаруживаешь термометры, лежащие ровно на том месте, где вы их оставили интереса ради. Всё, кроме них — передвинуто-сброшено, тарелки разбиты и занавески спутаны, но комод — единственный среди погрома алтарь с затравкой. Потому, что призрак хочет, чтобы вы его нашли. Знает, не откажетесь: за закрытой дверью — сами в раскуроченный гроб ляжете. За идею, так сказать. Лем смеётся как умалишённый. Тоже дошёл до этого осознания, видно, — и смеётся он обычно, на самом деле, но кого ещё так развеселит перспектива отдать концы? — Я 'Отче наш' не помню, — объясняет он, цепляясь за стену, чтоб не упасть. В конце концов, с таким хобби не одна паранойя приходит. Обещанные отчёты Микека пулемётной очередью начинают поступать через время, и первое, что разрывает едва уловимые помехи — «аминь, ребята, мне кажется, я вас больше не увижу». Воистину аминь: отметка активности, исходя из его терпеливого перечисления, минимум три раза прыгает до десятки. У тебя косоглазие норовит развиться от необходимости одновременно следить за распятьем и фокусами напарника. — Подсобка, либо гараж, — решает Лем. — Нет. Гараж. Я уверен. К сожалению, не промахивается. В недрах склепа дверца гробика распахивается, и кровью прошлых групп вырисовывается «Вот, почему за такое отстраняют». Вы расслабились. Как только открываете дверь, единственную по пути туда закрытую, даже не задумываясь о красивом стечении обстоятельств, тебя обдаёт волной зверского холода. Трезвит чуть меньше, чем пугает: не так, как если бы из вентилятора — нет, объятия снеговика, и сердце примерзает к горлу. Вы разжали булки, будто получение разрешения — причина им воспользоваться. Где-то между этой мыслью — другая: может, никакие вы не профессионалы, и без лемовской тупой удачи давно уже… того. Всё это крутится в твоей голове потому, что ледяной выдох в самое ухо похож на предсмертный хрип, но только похож, — Лем не разбирает, тут же радостно завизжав в рацию. Ему требуется протолкать тебя через целый коридор, чтобы заметить, что это он толкает, а ты — почти не шевелишься, невпопад перебирая ногами. Два методичных щелчка перед глазами: — Земля вызывает. Порядок? Слова вытекают — изо рта и ушей, разрозненным гулом по подбородку. У тебя стенки черепа царапает вата, будто снова нос сломали, и кивок выходит слишком резкий, почти рефлекторный — по лицу видно, что ни о каком порядке речи не идёт. Лем пробивается сквозь статику. — Оставайся со мной, — повторяет он, посерьезнев. Знает: может стать хуже, поэтому говорит-говорит-говорит, держа холодную руку на пульсе. Ему бы эту внимательность чуть раньше экстренных моментов включать. Только на улице оцепенение отступает. Ты даже задуматься не успеваешь, прямо на пороге выделывая стандартную процедуру: ущипнуть чуть ниже локтя, вдохнуть поглубже, — и ветер облизывает нос и уши, как пепел сдувая наваждение и въевшуюся в кожу духоту дома, а Лем смотрит с беспокойством. Вы оба ещё помните время, когда нос воротили, пренебрегали заземлением — теперь с поводом и без, даже по утрам. Отрезвляющий шлепок по щеке. — Совсем плохо? — без укора спрашивает друг. Ты киваешь. Затылок пронзают иглы. — Он сказал… — шатко вздыхаешь. — Что нас трое. Лем мрачнеет в тот же момент. Дураку ясно, сомневается: если не в тебе, то в себе точно; никогда до этого призраки не умели произносить что-то мимо шаблона, только хрипами-стонами отличались, — велика вероятность, что это не они, а у вас. Клиника. — Так да? — произносит Микек с замешательством, звуча неожиданно чисто. Лем удивлённо глядит на переключенный автоматический режим своей воки-токи. — …Ты не выходил из фургона, он не мог тебя увидеть, — отвечает он, наладив приём. — Мог услышать…? — не унимается Майк. — Нет-нет, нет. Зачем ему считать нас? Он умён, он нас заманивал — здесь что-то другое. — Значит, посчитал тебя и Дака. Если не меня… — И не себя. — Может, в доме есть кто-то ещё? — вклиниваешься ты, желая поскорее избавиться от навязчивого подозрения. — Кто-то кроме нас? Версия, озвученная в пылу мозгового штурма, звучит по-настоящему сумасшедше. Настолько, что ошеломлённое молчание прерывает Лем, смачно выругавшись за то, что ты такое выдал, а он — на секунду поверил. И нечего было бы сюда добавить кроме неудобного факта, что чем больше вы пререкались и спорили, пытаясь теорию опровергнуть, тем больше она начинала вас беспокоить. Опасность, запертая в четырёх стенах на пригорке, обрастала кровью и плотью. — Есть смысл проверить камеру? — Нет, — отрезает Лем, раскладывая штатив. — Там пыль в трещинах, разбили давно. Вы продолжаете ход, минуя портреты. Их взгляды прожигают вам спины. — Не думай о лишнем, — в кои-то веки звучит дельный совет: при условии, что нужен он не тебе. В конце — раскрытая настежь дверь в гараж, зияющая дыра; такая, какой её оставили, и при виде раскиданных тряпок оригинальность иссякает. Лем не парится, оставляя съёмку прямо на полу, рядом — блокнот. Может, он просто не хочет здесь долго находиться. Может, вы оба уже зачёркиваете план А. Всё слетает к чёрту раньше, чем ты хватаешься за зажигалку с непозволительным «хочу уехать». Мёртвые не прощают ошибок, и ошибки пахнут никотиновыми пластырями. Сайлем странно замирает на полпути к выходу. Нелепо даже: ему бы вместо тиранозавра в национальный музей, но между сдерживаемым смехом и вопросом — видишь, что придурок-то буквально перестал дышать, пялясь в одну точку невидящим взглядом. — Дак? — не больше, чем движение губ. Улыбка с твоего лица сползает. — Что? — Слышишь? — шепчет Лем, широко раскрытых глаз не сводя с тёмного дверного проёма. Сущий террор прокатывается по всему твоему телу, требуя заткнуть уши. Ты боишься, искренне боишься прислушиваться, чтобы узнать, о чём он говорит; чтобы увидеть то, что видит он, выхватывая каждую тень взглядом. Это чем-то напоминает Майка по утрам. В доме, где застрелились двое, и куда не ступала нога твоего соседа — ты слышишь Майка. Неповоротливого и медленного, едва ли уловимо, если не знать, на чём концентрироваться. Шаги по ковролину. Вдоль комнат, дальше и дальше, пока не затихают за стеной от вас — какой-то спящей частью сознания ожидаешь услышать «ало, мам?», но вмиг сотрясаешься вместе с грохотом, треском дерева, и Лем тоже отшатывается, ибо в гостиной что-то падает. Настолько громко падает, что пол под ногами пропускает ударную волну. — Микек! — орёшь ты в рацию, — Микек, что с первой камерой? ЭМП тихо подвывает на втором уровне рядом с размозжённым в ноль комодом, который как рояль в лучших традициях роняли до тех пор, пока он не разложился на составные. — Скажи мне, что это призрак поднял и сбросил с высоты потолка сраную тумбочку, — требует Лем, не считаясь с названиями.***
Отчёт всегда был последней инстанцией. Необязательной, но за него платили больше — и кто вы такие, чтобы отказаться посмотреть на перепечатанные истории своих похождений в местной газете. Это весело, это забавно — особенно, когда написано Лемом, потому что обилие цензуры каждый раз бьёт рекорды… Ты никогда не писал отчёты. Микек писал, Лем его учил, а тебя как-то пропустили, и вот он ты. Один в фургоне с кипой листов. Без лишних вопросов. Они ушли, прихватив справочник и доску, а ты остался, меланхолично поглядывая на лес. У кончика ручки — ни одной убедительной лжи на пять страниц о том, почему вы не справились. Майк резонно требовал уехать. «Здесь нечего воровать», — шутил он, глядя на изнеможённого Лема и твои трясущиеся руки. «Я набью ему рожу крестом», — обещал Сайлем. Ты перечёркиваешь начатое предложение, и линия выходит плавающей из-под нетвёрдой руки. Стоит упоминать разумность призрака? Перевернуть форумы на долгие годы? «Огонёк, ЭМП, прочерк», — ты перечитываешь список улик и мусолишь лемовское «без третьей выводы нельзя делать, иначе останемся без работы». Такие громкие слова. Работа. Сколько раз в прошлом он ставил рамки, вешал ярлыки ради того, чтоб в один день переобуться? Работа — это то, что приводит к концу охотника в этом доме, когда за тобой с солью и камерами как за порнозвездой. Работа — это его стерва-мамаша и девушка Микека; это Тим, у которого желания жить чуть меньше минимума. Если такова цена за самую неблагодарную профессию в мире — ты лучше на пять листов распишешь заявление об увольнении, пока не проникся ненавистью к людям. Ведь этот был разумным. Наверняка помнил, кем был при жизни, и всё равно выбрал нападать на товарищей по оружию. — Ты уснул, — констатирует Лем с недовольной рожей. Тебя тянет рассмеяться ему в лицо. Лениво так, сладко — придумает тоже, вот дурак, но листы под щекой шумно мнутся, и шея почему-то щёлкает, затёкшая по самое «не хочу», что ты невольно вспоминаешь, как Лем здесь вообще оказался, когда успел вернуться. — …Вы зкончли? — спрашиваешь неприятно сипло. — Закончили, — нехотя соглашается он и кидает под нос тетрадь с записями. — Этот мудак прекрасно всё понимает. Ты привстаёшь, разминая суставы с трепетной осторожностью: не хватало парализовать себя в домашних условиях. Чёрной пастой ответы — отрывистые, местами перечёркнутые, анаграммы беспорядочных догадок в линейку. Поначалу они едва ли имеют смысл; ты считываешь снизу-вверх, от худшего к лучшему, и глаза ползут на лоб, вместе с тем, как переработавший события мозг включает в работу память. У тебя едва-едва хватает смекалки, чтоб отдать тетрадь и завести трясущуюся ладонь за спину. Ни на один вопрос о третьем в доме призрак не прокололся. — Странно. — Ага, — тупо поддакивает Лем. Он уводит глаза, больше не зная, что сказать, и стоит тут, ожидая чуда. Даже на твой отчёт не покушается. Ты, пока ещё трезвый, вмиг засекаешь подвох. — Тебе что-то нужно? — и вытягиваешь шею, по привычке глядя на таблицу рассудка за его спиной. Мелькающее показание обоих близится к нулю. — Вообще… — Идиот. — Эй, поуважительнее! — возражает Лем, до щенячьих глазок ещё не опускаясь. — Мы там полтора часа корячились, а ты даже строчки не написал. Ложка дёгтя в бочке дёгтя. Тебе не привыкать, правда, и одурманенное быстрым вырубоном тело требует движения, но пачка в кармане хрустит полупустая, и возвращаться в дом не хочется на уровне каприза. Что ж поделать, если в этом доме по счастливой случайности половина вашего состояния. — Просто вылови Микека, — ворчишь на друга, уже отправляясь в добрый путь на негнущихся ногах. Подумать только, с какой лёгкостью получается рисковать студенту из-за денег. Раньше ты добавлял: «Лучше бы я стал наркоманом», чувствуя какое-то утешение в этой шутке, а потом але-оп — и закурил как паровоз в придачу. Зато честно. Раковая палочка за ухо — и с Богом, поднимаясь на тёмное крыльцо. В обволакивающий монохромный гул как к бабушке в гости. Образцовый погром тебя больше не удивляет. Наверное, после этой ночи вообще ничему удивляться не будешь: ни кошмарам, ни вернувшемуся страху темноты. Перевёрнутая вверх тормашками камера находится где-то у остатков кофейного столика — спасибо, живая, в отличие от самого стола, превратившегося в «собери сам» стеклянной россыпью по ковру. Хмыкаешь и подбираешь её, вторую — украдкой поглядывая на разбитую, которая так и лежит на столешнице, но время не тратишь. Когда они успели вынести штатив? Что более важно и странно, из гаража больше не веет опасностью за километр. Да даже впритык к плинтусу! Ты держишься нарочито ровно, входя туда и напрягая плечи, будто ровная осанка отпугивает нечисть, однако кроме колкого мороза… ничего. Настолько ничего, что грудь за секунду наполняется сотней распирающих эмоций — и на выдохе всё схлопывается, растворяясь облачком пара перед глазами. Тогда-то ты обращаешь внимание на тишину. По всему строению, огромному и пустому, раздаются лишь твои шаги, твоё дыхание. К чему бы это не вело, ты складываешь дневник под мышку и решаешь убираться вон. После этой ночи вообще ничему удивляться не будешь, — повторяешь сам себе как утешение, потому что так оно и будет. Может, снова уйдёшь с головой в учёбу или найдёшь подработку как отмазку; может, попытаешься взять слишком много, чтоб получить автомат у противного препода, ну или совсем отъедешь крышей и правда попытаешься бросить курить — вариантов целая бесконечность, как и закутков в доме. Два размашистых шага вперёд, поворот налево по выученному пути — ты знаешь, чего хочешь и куда идёшь. Ты не Алиса, и это не твоя Страна Чудес. Это всего лишь человеческий силуэт верхом на столешнице заставляет тебя тормознуть, чуть не выронив камеры. Растрёпанные вихры и серые-серые глаза, закинутая нога на ногу — Лем, кто же, мать твою, ещё. Он сидит там и даже не смотрит в твою сторону, бесцельно хлопая ресницами, а ты оправляешься от недо-инсульта, нарочито ему в моргало светя фонариком. — Мог не идти за мной, — бросаешь сердито. Присутствие друга должно обнадёживать, страховать — но не с нулевым же рассудком. Или он нашёл таблетки? Ты не можешь унять очевидное беспокойство, встречаясь взглядом с тем, кто буквально преследует тебя, ничего для этого не делая. Если Лем сюда завалился тебя подставить, то это не просто Новый год — это сразу День благодарения с тобой в виде индейки. Вся его дёрганность, высеченная резкость в острых плечах и отрывистых эмоциях — как водой обтекаемые, и улыбка на лице у Лема получается странная, виноватая. Видимо, накачался чем посильнее — вот и на свет не реагирует, не морщась и не щурясь. Бред собачий. Ты тянешься к себе за ухо. — Подержи, — нарочито буднично просишь его, протягивая сигарету одной рукой, другой держа вещи в охапке, и Лем улыбается ещё изломанней, соскакивая на пол. Он движется медленно, словно по подиуму — тебя снова обдаёт ни то холодком, ни то жаром, нервным смешком-полувсхлипом, дрожью от пальцев до самого затылка, — конечно он растворяется, так и не коснувшись. Каким идиотом надо быть, чтобы верить серым глазам. У тебя секунд десять перед охотой. Ты спешишь, как не спешил никогда в своей жизни — только убраться прочь, и деревянные ноги несут сами, вниз через одну ступеньку, чтоб в фургоне хватило лишь на два слова, злых: — Это фантом. Привалившись к полкам, к полупустым банкам с чем посильнее валерьянки — ошеломление на лице Микека бьёт все рекорды. Он забирает камеры, штатив из мёртвой хватки — тебя тоже подбивает, адским коктейлем из никотина и транквилизаторов. — Видел что ли? — спрашивает Майк. — Чуть не потрогал, — сплёвываешь ты смолу. Дорога домой по большей части проходит внутри. То есть снаружи — это когда радио с полузнакомыми песнями и созерцанием встающего солнца, но улей мыслей внутри узкой черепушки гудит-жалит-рвётся, и за окном всё ещё отсыхает ноябрь. Ты считаешь кочки-повороты, не владея своей шарнирной головой. На одном из особо крутых ухабов желудок переворачивается, вопрос вырывается: — А если мы станем как он? Страх прижжённый, как белый шум на корне языка — Лем озирается на тебя через зеркало скрытно, зажато, но отвечает твёрдо, со знанием: — Не станем. Ты разрешаешь себе верить. Совсем пьяный, захлебнувшийся своими переживаниями в тихой комнате подальше от вечеринки, лишь бы успокоить — всего на мгновение, влившись в мягкую обивку лопатками, рядом с лучшим другом; его обещание хочется записать на диктофон и проигрывать. За словами у Лема пустая самоуверенность и ничего больше. — А вдруг? — настаиваешь так, когда всё равно на ответ. Просто хочется. Он молчит. Сомневается, забудешь ли ты этот разговор к утру. — Орлов передаст наши дела в срочном порядке экзорцистам. Ты медленно закрываешь глаза. Под веками пляшут искры лопающихся ламп и рефлекторной злобы. — Всё решил за нас. — Это оптимальный вариант. — Катись со своими оптимальными вариантами в баню. Выходит проще, чем должно. Тебя даже совесть не гложет, только смешливое чувство в животе перекатывается от осознания, что ты и на такое способен. Теперь. Может, ты даже вслух по дурости смеёшься — со стороны Лема вздох слишком глубокий получается. Он колеблется, по каплям теряет самообладание: побелевшими пальцами сжимая руль, чтобы нет-нет, а не сорваться посреди дороги, и вместо драматичного визга шин — резкий съезд на обочину. Кого хочешь напугало, если б этот фургончик был хоть столько-нибудь поворотливым. — Что ты делаешь? — с остатками рациональной тревоги дёргаешь башкой. — Достало, — цедит он, останавливаясь где попало. Тушит фары, забирает с собой ключи… — Что ты делаешь. — Решаю твои проблемы! — объявляет Лем и хлопком дверцы пробивается сквозь жужжание. За его спиной — кусок грозового неба, но искрит прямо здесь, в метре от тебя, чуть не подпалив волосы. Выходить из кабины нет смысла: всё и так закончится неотвратимо плохо. У него были серые глаза. Микек перехватывает за рукав на улице с перепуганным лицом: — Что случилось? — Просто говорим! — восклицает Лем со стороны, так раскинув руки, что сразу понятно — не просто. На тёмном фоне мёртвых деревьев его почти не видно, одна рубашка мельтешит в такт круговых расхаживаний. Ты медленно отдёргиваешь локоть, виновато глянув на Микека. Вечно ему приходится быть вашим секундантом — На расстоянии вытянутой руки, слышите? — требует он. Лем всё равно не заходит далеко. Протаптывает метров десять вокруг себя по грязи — беспокойно, недостаточно. Никто из вас не хочет приближаться к мрачному пролеску. Никто из вас не хочет приближаться. Робкий огонёк твоей зажигалки озаряет мглу как светлячок. Дымом заплывает пейзаж перед глазами. — Я так не могу больше, пацаны, я реально… я не слепой! — Лем зарывается пальцами в волосы, громко и раздражённо стонет. Столько бессилия свистит в его лёгких. Ты должен чувствовать сочувствие. Ты должен чувствовать симпатию. Ты должен быть его другом. Вместо этого усмехаешься: — А по тебе и не скажешь. Его едва заметно скрючивает. Подлый удар. — Ну так скажи, самый зрячий, что не так! — тараторит измученно Сайлем, не находя себе места. — Почему мы разваливаемся? Почему вы настолько мне не доверяете, что копаете- — Потому что ты никогда не говоришь с нами, — неожиданно встревает Майк, не позволяя диалогу перейти в обмен любезностями. — Ты не здесь, Лем. Ты головой в прошлом. Тебя удивляют его слова. Разбор полётов — не по плану, но у Микека решительный изгиб бровей и речь явно отрепетированная. Искреннее непонимание Сайлема сменяется той зажатой сдержанностью, будто он сам себя на предохранитель ставит. «С Микеком тоже поругаешься?» — Я здесь, Майк, — возражает он убедительно, оглядываясь кругом. — Ты не знаешь, о чём говоришь. — Тогда почему ещё держишься за Тима? Избитый приговор, спрятанный за полароидными фотографиями и жёлтыми папками. Микеку совестно — до бегающего взгляда, но ещё меньше он хочет видеть, как вы друг другу глотки рвёте, и Лем давится словами, совсем не поспевая за сменой ролей. Его возмущение всегда слишком велико, чтобы поместиться в глотке; сквозящей, не к месту вытянутой тоски в тусклом взгляде слишком много — он не соврёт Микеку сегодня. — Как это относится к нашему разговору? — Просто ответь. — С какой радости? — Пока ты винишь себя, лучше не станет. — Я сам выберу, за что мне держаться. — Почему? Пауза. — Кто-то должен. Майк рвано вдыхает, ожидавший такого ответа. Ему требуется пара секунд на потереть переносицу, и в следующий момент что-то сокровенное из детства умирает в каждом из вас. Впервые за всю жизнь он повышает голос, чтоб вывернуть чьё-то сердце: — Его мать должна была прийти на похороны, а не свалить к своему хахалю. Парни, которые повесили на него угон, должны были сознаться. Наши учителя должны были не устраивать цирк, а собрать деньги на нормальный гроб вместо этого ящика. Орлов должен был сразу отправить тебя к мозгоправу; твоя мать должна была любить тебя чуть чаще, чем раз в год на День благодарения. Вот, кто должен был. Не ты. Что-то белое на секунду мелькает в воздухе, отвлекая тебя от созерцания немой сцены. Абсолютно разбитое выражение лица Лема. Снежинка. — Я не знаю, что у меня останется, — признаётся он изломанно, севшим шёпотом как старое радио, и рассыпается на глазах крупными кусками, всем своим видом умоляя подхватить. Микек бросается первый, заключая несчастного в крепкие объятия. Ты не знаешь, как себя чувствовать. Опустошённый догадками, бессонными ночами, с дотлевающей сигаретой в опущенных руках — просто стоишь в стороне, переваривая чужое горе. У этих двоих всегда был особый язык, какая-то тайна на периферии зрения, и твой ключ к сердцу Лема никогда не подходил. Он заходится сдавленным кашлем, его плечи нещадно трясутся — ты понимаешь, что такова цена. — Просто хотел… хоть что-то сделать нормально, — запинается на каждом слове Лем, срываясь на громкие рыдания, от которого и твоё сердце истекает: такой высокий, некогда шугавший всю школу герой, а теперь согнувшийся в три погибели, жалко цепляясь за крошечного на его фоне Микека. — У нас нормально никогда не бывает, — признаёшь вместо «утри сопли», вместо слов его матери, но с посылом таким же, зная, как нестерпимо рвёт. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Поэтому ты остаёшься в стороне. Снежинки, кружась, медленно оседают на его волосах, на ресницах Майка и твоих щеках.