***
Тётя Мэри настаивает, что она может постоять за плитой в день, когда вы возвращаетесь домой, держась за один пакет с апельсинами и зеленью для ужина. Она всё такая же бодрая женщина: за бордовой краской волос почти не видно седины, руки ловко обращаются с половником, но ты удурчённо сверяешься с врачебными выписками и предлагаешь ей прилечь, пока смотришь за рулькой. — Майки, — ласково отзывается она. — Я не чахлая старушка. Дай порадоваться, раз любимый племянник в гостях. — Саймонс рекомендовал свести нагрузки к минимуму. Мы только из магазина и ни разу не присели. — Малыш, всё в порядке, — воркует Мэри. — Этот Саймонс считает меня несчастной кошёлкой, которая полы вымыть не может. Но ты-то помнишь, как твоя тётка в молодости гоняла по всему штату воров? Да. В подчёркнуто прошедшем времени. За выслугу лет благодарность — травма спины, которая вот-вот то ли убьёт, то ли сначала парализует, а потом убьёт. — Это всего семь лет назад было, — сглатываешь горький ком. — Ты не старая. — Ну! — улыбается она. — Убирай свои бумажки. Через двое суток прекрасная, самая любимая и замечательная тётя Мэри умирает. Безмолвно. Задыхается во сне. Остаётся только отчитаться перед Саймонсом — нет, про физиотерапию Вы поздно; перед кузеном, который с высокой колокольни плевал на кончину матери, — и, наконец, перед собой. В том, что ты эти двое суток напророчил и засёк. Машина Лема останавливается в безбожный час перед воротами и мигает фарами. Ты моргаешь. Встаёшь. Выходишь в одной футболке на двадцатиградусный мороз. Занесённый снегом сад кажется хрустально-синим. — Тело ещё в доме? — приветствует Лем, высунувшись из запотевшего окна. — Да. Он кивает и плавно съезжает с дорожки, одновременно с этим развернувшись к задним сиденьям. Что-то говорит — неужто третий пассажир? — Лем! — тебя прошибает вспышкой колкого раздражения, когда колесо задевает банку с краской. — Прости, — вздыхает тот. Машина останавливается. Затихает двигатель. Первые распахиваются двери с водительских мест: Дак и Лем вылезают, недовольно поглядывая друг на друга. Затем мягко толкается левая задняя. Фигура незнакомца разгибается, режет глаз бордовой водолазкой. — Хорошо, без тела было бы сложно, — говорит Орлов. Поднимает глаза. — Здравствуй, Майк. Мне очень жаль. Нифига себе фокус. Вот этот справочник Лем хотел привезти? Ты гостеприимно застываешь на пороге, заслонив проход в дом, и прибывшим — всем, кроме Орлова — остаётся лишь неловко переминаться около тачки. — Сайлем не приглашал, — настаивает он. — Но я посчитал необходимым проконтролировать изгнание. Как же иначе: любимое шоу бьёт рекорды тупости на ай-эм-ди-би. Будь это даже жест доброй воли, ты всё равно… да какая уже разница. Лучше с профессионалом, чем без него. Орлов вытягивает руку, и Лем запоздало подрывается к багажнику. — Надеюсь, моё присутствие не слишком тебя оскорбило, — доверительно произносит мужчина. Ты сжимаешь кулаки — демонстрация остатков имеющихся эмоций. — Переживу.***
Потом, конечно, оказывается, что Дак был прав насчёт «ты уже почти». И что про экзорцизм пишут исключительно в сборниках — про призывы, отзы́вы и прочие насильственные меры убеждения. От слов к действиям. В сумке у Орлова находится пять таких сборников разной степени жёванности, которые он перекладывает на тёткино трюмо из красного дерева. Объясняет: к ним можно будет приступать только со знанием дела, а знание — это ваша работа. Кадило ладаном я и сам могу набить. Что из этого вы не могли без меня? Прочитать с иврита, для начала. — От вас требуется как всегда: обнаружить, исследовать, зафиксировать. Поправка: ото всех, кроме Майка, потому что нам не нужна ходячая красная тряпка; но ты можешь расчистить шкафы на случай, если призрак впадёт в посмертную истерику и решит кого-нибудь покоцать. — Майк? — зовёт Лем с лестницы. Точно. Нужно вынести аппаратуру. Ты на негнущихся ногах покидаешь комнату и бросаешь последний кроткий взгляд: мрачно; задёрнутые шторы, полотенца на зеркалах, толстые свечи вокруг гроба и нестерпимая, сизая вонь от жжёных трав. Орлов, восседающий на пуфике среди оккультного безобразия как у себя дома. Друга нагоняешь уже в гараже: Лем по пояс зарылся в багажник, крышка которого того и гляди сорвётся и придавит его к чёртовой матери. — Не знаю, с чего он за нами потащился. — Пожалел, — говоришь ты. — Да чтоб мы не поубивали друг друга, — возражает Дак, вернувшийся из ванной. — Завтра ещё почасовую спросит. — Ты бы лучше радовался, что мы не по гайдам приколистов с форума, — ворчит Лем. Дак тактично сглатывает, вздёрнув подбородок — и невысказанное ввинчивается шурупом в висок: ну да, ему-то это не нужно. Только тебе. Ты же начал. Вспомнил последнюю миссию — уже плохая традиция, — и распсиховался, что через пару лет проездом застанешь абсолютно невменяемую Мару. Все остальные заботы на второй план. Крутая философия получается: любимую до гроба (ха! ха-ха!!!) тётку изжить собственными руками не так больно, как позволить ей изживать себя. Точнее, её призраку. Эдакая косая черта, разграничивающая эгоизм и самозащиту. Меры предосторожности интуитивно свелись к не шуметь и не делать глупостей. Подраздел глупостей, в свою очередь, раскрылся на сотню подпунктов, традиционно включающих в себя сортирный юмор, факты про динозавров и осознанную клептоманию. Ни на что из этого у вас не находится настроения. И распятий. Или, может, сострадания. Лем всё ещё наносит разметку солью в коридорах, когда вы с Даком совершаете обход с камерой по второму кругу. То, что молчите, словно незнакомцы — это ладно. Даже хорошо. Неладно — отсутствие хотя бы намёка на огоньки среди прочего штиля; настенные кухонные отсчитывают который час, но в доме стоит непривычная тишина, сладкий дым, и Лем всё ещё, блин, наносит разметку, как будто насчитал сорок дверей, — что-то с изматывающими провалами не так. Без подсказки не догадаешься о присутствии духа. А он есть: ЭМП то и дело скачет до двойки, да толку-то с неё. — Всё-таки наверху, — решает Дак. — Пойдём, заглянем к Орлову. Ого, отчаянная ставка. На подходе к лестнице ты всем существом сдуваешься. — Думаешь, он бы не заметил, что сидит в комнате призрака? Дак вяло оправдывается, расставив руки: — Мужик глаза не прикрыл ни на секунду, пока мы ехали. Больно симптоматика знакомая. Кофе с энергетиком навернул от радости, небось — такое кино едет смотреть! Сон можно в режим ожидания перевести. Из не до конца открытой двери на тебя пасёт тошнотворным миксом церкви и кладбища. — Тень? — угадывает Орлов, оторвавшись от чтения книги явно не из стопки рабочей литературы. — Нет, — кашляет Дак. Машет рукой, рассеивая дымовое облако перед вами. — В смысле, может быть. Мы ищем. — И решили, что дух околачивается рядом с телом? — Звучит логично, если честно. Орлов захлопывает книгу. — Может и так. Благовония не смущают? Ты бы сказал, что смущает — останавливает страх задохнуться токсинами окончательно. Импровизированный склеп превратился в целую кальянную. — Тогда мы пойдём дальше, — сдаётся друг, в смиренно-усталой манере потянувшись пригладить волосы, вот только Орлов не сводит с него глаз. — Дак, задержись, — говорит. — Пожалуйста. Нужно присобачить зеркало на потолок. Где-то внутри прыскает заливистой истерикой охотник со стажем. Дак сентимент не разделяет. Нет, ты точно бредишь. Сейчас — зеркало, что дальше? Медный таз? Экзорцизм экзорцизмом, но, правда, — хлопнуть в ладоши и посмотреть под подушку? К концу ночи будете закапывать в саду филактерий? Ты бредишь и бредёшь в свою комнату, где Лем на краешке кровати крутит радиоприёмник, отрываясь от него, чтобы оценить, как смачно прогибается матрас под весом твоего бессильного падения лицом вниз. — Ты как? — шепчет. Да никак. Хреново. Смешно. В доме — четыре человека и один призрак, а чёрная дыра одиночества так и разрастается под градусом абсурда; неважно, ты бы с радостью удвоил — нет, утроил прошлую дозу кофеина в эликсире бессмертия, чтобы сердце к чёртовой матери скукожилось. — Я перенастроить решил, а то не улавливает нифига, — негромко рассказывает Лем. — Держись, брат, мы почти закончили. Раскидаешь блокноты по коридорам? Конечно, брат, без вопросов. Себя раскидаю там же. Ты собираешь остатки воли, чтобы подтолкнуть свинцовое тело к движению: с натугой гудят мышцы, негромко щёлкают шейные суставы, вот-вот начнёшь расползаться на ниточки — и вдруг что-то перемыкает. Ты вписываешь кулаком по тумбочке. Глухо. Моргаешь. Лем выпрямляется — дёрнулся. И дёргается снова, когда на пол валится — нет, не телефон, просто карандаш. От костяшек до локтя ползут пульсации; друг маленький срыв не комментирует — видно, боится спровоцировать ещё один. Ты тянешься здоровой рукой за карандашом и не глядя сгребаешь раскрытую тетрадь с намерением поскорее уйти. — Стой, — напрягается Лем. — Покажи. Он разворачивается, всем телом, но целиком игнорирует цветущие кровоподтёки; его внимание слепо простирается дальше — к блокноту. Лем глядит на него пристально: бегая глазами, тут же меняясь в лице, и с неестественной опаской говорит: — Слушай, ты только не это… Поздно. Разворот с однообразными пожеланиями сдохнуть — переживёшь. Но надписи, встречающие тебя с обратной стороны, слегка деформированный и узнаваемый почерк, как будто его владелец едва-едва справлялся с дрожью — память о кошманом задании, — всё это заставляет подсознание забить тревогу. Тот охотник — не он, его призрак, — был достаточно разумен, чтобы вычленить из памяти две страницы фактов из жизни. И он был чертовски спокоен в своей разумной уверенности, когда водил вас за нос. Призрак, написавший это послание, не только оперировал воспоминаниями — он считал себя покойной. Ничего не сходилось. «Майки, — читаешь ты, а грудь липко стягивает, и едко щиплет костяшки, — я совсем плоха стала, не расстраивайся, кто эти молодые люди, они твои друзья?» Насколько тебе известно, даже Мимик не мог бы так — сымитировать живого. Сымитировать натурально, учитывая все прозвища и наклон письма. Конечно, зачем? Мимик был всего лишь призраком, как был тот Фантом, но этот, эта, — пожалуй, он не просто считал и верил. Он был тёткой Мэри. И ты только что приблизил её найденной уликой к изгнанию. — Это она, — без сил сокрушаешься. — Что? Нет времени распинаться. Охваченный тем же импульсивным страхом, ты подрываешься к выходу из комнаты, только чтобы быть перехваченным Лемом у самого косяка. Дёргаешься, ещё раз, ещё, яростнее; изворачиваешься выкрикнуть ему в лицо: — Это ещё она! — Лем морщится. — Я бы узнал, понимаешь? — Конечно это ещё она, — соглашается он, а дневник-то стягивает, приговаривая: — Ненадолго. Пойдём, Микек. Пойдём — куда?! Сейчас спеленает тебя в белую простыню и свяжет ремнями. Или запрёт в тачке. Или огреет по башке, потому что много и подозрительно сопротивляешься. Из подкорки белым шумом всплывает «ты уже почти», и бурлящий ужас вскипает с новой силой; что уже почти?! Кажется, в коридоре мигают поочерёдно лампы, но ты не уверен, и Лем ускоряет шаг, — может, просто стёклышки сходят с ума. Он врывается в комнату с гробом посреди странного зрелища: Дак вертит зеркало — наверное, то самое, которое на потолок, вот только нихрена оно не на потолке, и Орлов лениво оглядывается, так и держа руку у него на бицепсе. Отражение повторяет движение с заминкой. — Мы напортачили, — выплёвывает Лем. — Там электрика сходит с ума, а ещё он разумный. Что делать? Перед глазами мелькает — нет, не жизнь, Орлов: невозмутимо откупоривший бутылку рома тогда, и его растерянность теперь — одного взгляда хватает, чтобы перестать слышать грохот сердца. Что бы в его рыжей голове не происходило, он решает быстро — и решает разрулить всё сам. А ещё смотрит как будто сквозь. Угроза быть прикованным к стулу минует в тот же момент, когда он равняется с Лемом: — Веди, — говорит. Какая-то странная уверенность пронзает: вот такой классный у вас координатор, всегда отсутствующий, а когда присутствующий — неизменно исчезающий; видишь его в последний раз. И когда хлопает дверь, вы остаётесь в комнате с Даком одни. Только стрёмное отстающее зеркало, вопросы и вы. Неуютно, как на детской площадке. — Даю угадаю, — заводит Дак. — Блокнот? Ничего себе. Ты чувствуешь, что должен удивиться безошибочному попаданию, но вместо этого щуришься, приглядываясь к своему другу, и отвечаешь: — Не, не угадал. Он как всегда жмёт плечами. Теперь ты на все сто уверен: Дак не просто угадал. Дак знал. Вряд ли через зеркало — иначе Лем не застал бы Орлова врасплох. Нет, проблема в том, что Дак звучит иначе, чем несколько минут назад: как будто меньше тыканья в небо и больше осознанности. И твои шизоидные прозрения, похожие на нереальную эмпатию, он, кажется, разделяет. — Серьёзно, откуда ты знаешь? Дак кладёт зеркало на тёткину кровать. — Ты вроде сказал, что я промахнулся. — Да. А ты мне прямо поверил. Тихий смешок отскакивает от стен, теряется в задымленной комнате — находиться с ним в замкнутом пространстве становится почти жутко. — И что за зеркало с функцией задержки? Усмешка Дака тает буквально на глазах: в одну секунду друг смотрит на тебя сверху-вниз, а в следующую складывает руки на груди. — Обычное зеркало. Орлов хотел с его помощью найти комнату призрака, не забивай голову. Всё равно не сработает. — Естественно не сработает! Он бы ещё расклад таро сделал. — Типа того. Без орловских инструкций-указаний делать становится совсем нечего. Да и не хочется: пахучие токсины, которых ты так боялся, в конце концов берут своё. Насильное расслабление приходит как после массажа шеи. — Получается, я просто схожу с ума. Все эти стадии горя, отрицание, да? — Нет, Микек. Из нас двоих ты здесь самый адекватный. Я бы даже сказал… Из глубины дома что-то жахает, громко захлопывается дверь. Ты прямо подпрыгиваешь, и Дак тоже — взволнованно вытягивает шею. Пиротехники сраные! Не дай Бог разнесут гараж. Дак наклоняется и хватает тебя за плечи, будто опасается, что можешь выскочить за дверь: — Микек, послушай, очень внимательно слушай, это всё правда — то, что ты видел, поэтому очень важно, чтобы ты меня сейчас услышал: ты мёртв. — …я чувствую себя живым. — Мы все. Слушай дальше: эти провалы, задержки и зависания, которые ты видел — это всё ты. Ты проецируешь на меня свои воспоминания, запер нас — что-то вроде твоей призрачной фишки, ладно? Твоя интерпретация нестабильна, чем ближе мы к… я… Всё его тело пробирает дрожью, и приходится схватиться за отвороты куртки, чтобы вытянуть слова: — Она убьёт нас? Дак тяжело, со свистом вдыхает. — Убьёт, а потом ты вытеснишь её своей развёрткой из дома — и, кажется, существования. Думаю она слетела с катушек из-за Лема, — тараторит друг, и его пальцы сжимаются со знакомой злостью при упоминании. Осколок необузданного гнева, обиды — твою ладонь пронзает тупая боль, напоминание о сломанной ручке, а на тыльной стороне цветут синяки и жёлтые пятна. Радио с тумбочки задаётся громким шипением. — Началось, — изломанно сипит Дак. И оно начинается: бешеное переключение каналов, треск, статика, ещё далёкие шаги со стороны гаража. Всё твои инстинкты, условные и отработанные рефлексы врезаются в работу: бежать, срывать по пути ручки на окнах; но вы по-прежнему стоите, вцепившись друг в друга — как он там говорил? Ты мёртв. М-да. Про себя забыл добавить. Так вот, стоите и прислушиваетесь, по привычке готовые сорваться и протаранить лбом стену. Пик жизнеспособности. Феноменальные проявления неосознанного самообмана. Если это взаправду твои воспоминания, так ещё и внутри симуляции, то исход — константа. Если. А вдруг, это сон? Ты вздрагиваешь всем телом, совсем как Дак недавно. Сон? Нет, только не это, только не торг; откуда в тебе столько отчаянного желания жить? Просто синхронизация с тогдашней истерикой или непереваренный испуг? Чем дальше роешь, тем сильнее выпадаешь в белый шум; голоса, мужские и женские, все до одного неузнаваемые, проносятся обрывками фраз, иногда даже слов, — и вместе с ними затесавшейся ассоциацией то самое, проклятое, как краеугольный камень всей твоей жизни. Ты вспоминаешь совет, который дал Лему в клаустрофобной подсобке. И он вписывается. — Сосредоточиться на чём? — отшатывается Дак. — Ты разве не слышишь? — Я слушаю коридор. В выдержанной паузе, существующей как подтверждение спасительной теории, не выходит уцепиться даже за растянутый, глухой бубнёж сквозь толщу шума. Рационализм, захлёбываясь в слезах, умоляет: это просто помехи, Майк!!! Просто охота с просто помехами, смирись! — Микек, это слишком даже для тебя, — вторит ему Дак. — выруби наконец, чёрт, дай сюда! И только когда он собирается покинуть пост рядом с дверью, самая нижняя ступень лестницы по ту сторону издаёт гротескный скрип. Отсчёт начинается с нуля. — В шкаф, — мгновенно перестраивается Дак. Сходящее с ума радио в его руках послушно затыкается. Остаёшься ты. Ты, давай, в шкаф! Тело податливо исполняет приказ, дёргает створки — а оттуда на тебя вместо нестиранных футболок хлынет волна отчаяния. Всё просто: свободного места — втиснуться боком. Вдвоём не поместитесь. От этого распирает немым криком, нешуточной злостью на деревянные полки, занимающие всю секцию, и Дак в спину смотрит так осознанно, так загнанно, словно вот-вот выпрыгнет из собственного тела, что… — Что значило «ты уже почти»? Жжение в затылке исчезает. — Я думал, если стриггерить развёртку… если ты всё вспомнишь, тебя не переконнектирует в призрачного ублюдка, а просто рассосет. Это последнее, что ты успеваешь спросить у него, до безумия виноватого и грустного, прежде чем холодные руки толкают в шкаф и захлопывают дверь. Слышишь, как тяжело он дышит и срывает язычок сумки Орлова; колеблется, чертыхается, застывает. Тихонько и надсадно поскрипывает половица, дёргается дверная ручка, но Дак не шевелится, и вам в голову одновременно бьёт одна и та же мысль: Поздно. Всё равно поздно. — Блять, — выдыхает Дак. В голове становится холодно и пусто. Вот, как это было. Без водопада слёз и агонии; у тебя самого на щеках резко становится сухо, а на душе так… никак. Он, должно быть, сам подставил шею под скребущие пальцы; инстинкт самосохранения усыпило травами ещё на старте — осталось только дыхание, всеобъемлющее смирение и тонко дрогнувшие губы. Резкая боль. Мокрый хруст после щелчка. Значит, деформированный ужас и бешеная горечь пришли позже. Значит, он уже всё.