Gamm leið - Путь Неба

…. I’m looking for the face I had, before the world was made (с) William Butler Yeats Надо возвращаться. В покои, в Мидгард, к мифотворцу. Но мне не хочется уходить со своего балкона, от звезд, сияющих ровно и ярко, успокаивающих мою мятежную душу и взбудораженное сознание мягким прохладным светом. Я не ответил Фригг на ее вопрос, я отдал ее душу на растерзание сомнениям, вечно голодным псам, способным рвать сознание на части, в мелкие клочки, которые никогда не станут единым целым. Пусть терзается. Каждый час, каждый миг, ее разум будет захватывать новое подозрение, кажущееся правильным, единственно верным, но пройдет еще несколько дней, и псы, жаждущие поживы, вернутся. Прав был мудрец, сказавший, что сомнения — это первый шаг в могилу, они способны свести с ума кого угодно — даже бога. Я никогда не избавлю Фригг от сомнений, хотя знаю точный ответ на ее вопрос: Один не мой отец. Но выводы асиньи мне понятны: долгое время я и сам считал себя сыном Гримнира. И не без оснований: всем была известна благосклонность Слепого к Лаувейе, все знали, что он часто навещал ее в Железном лесу и жил в хижине моей матери неделями. Сейчас-то я знаю, зачем он это делал. Но тогда, тогда… Тогда я думал, как все. Туман прошлого вновь окутывает меня, и я ему не противлюсь. Мне хочется вспомнить далекое детство и теплые руки матери, касающиеся моего лица и волос, поправляющие непослушные, слегка вьющиеся, рыжие пряди, падающие на лицо. Я закрываю глаза и слышу ее певучий тихий голос: «Огонек, уголек, искорка». Такие ласковые прозвища мама придумывала мне, а по имени… по имени звала только тогда, когда ругала: за непослушание, шалости, дерзости по отношению к Фарбаути*, ее мужу. Да, именно так. Фарбаути был мужем моей матери, но не был моим отцом. Он публично признал меня своим сыном и своим наследником, но никогда не верил в то, что я его кровь и плоть умом и сердцем. Я ничем не походил на смуглого черноволосого и грузного Фарбаути, не был похож и на свою мать, светлую шатенку с копной пепельно-русых волос и сине-сиреневыми глазами. Моя кожа была белой, как снег, волосы рыжими как пламя, а глаза ярко-зелеными, похожими на молодой мох в лесах Йотунхейма. Тонкий и подвижный как волчок, я делал все иначе, чем Фарбаути: говорил, двигался. И наше откровенное, вызывающее несходство рождало в йотуне только одно чувство: лютую, неодолимую, неуемную ревность. Великан никогда не выплескивал ее на мать, вся она уходила в ненависть ко мне. Фарбаути нежно любил Лаувейю, никогда он не обижал ее ни словом и ни делом, выполнял все ее желания и прихоти. Но любовь к матери не умаляла ненависти ко мне: с каждым годом она становилась только сильней. Когда хмурый йотун смотрел на меня, он видел не меня самого, не ребенка, а мужчину, которому его жена отдала свою девственность и родила сына. Мать знала о боли и ярости, живущих в глубинах сердца Фарбаути и знала: каков ее муж, какова его сущность. Она боялась, что однажды ненависть ко мне окажется сильнее любви к ней и тогда... Тогда йотун найдет способ избавиться от бастарда: живого, раздражающего, постоянного мелькающего на глазах, рыжего и непоседливого оскорбления. Мать старалась никогда не оставлять меня во дворце с Фарбаути, всегда брала меня с собой в любые дальние поездки, а летом забирала в лесную хижину, в которой жила отшельницей все летние месяцы, занимаясь магией, травничеством, целительством. Фарбаути против лесной жизни своей супруги никогда не возражал, он знал, что лес — это душа и сущность Лаувейи**, забери он у жены возможность жить в родной стихии хотя бы три месяца в году и зачахнет ее красота, утратят силу ее чары, а еще не получит он трав для своих ядов и зелий, без которых его слава великого отравителя быстро исчезнет. В лесной хижине мы жили с начала лета и до праздника Жатвы и только потом возвращались во дворец, к праздной роскошной жизни, которую и полагалось вести супруге царя и его наследнику. Эти возвращения я ненавидел, мне всегда хотелось остаться там, в лесной тиши, где нет льстивых придворных, тяжелого взгляда Фарбаути, а есть только я и мама. Наши лесные дни были наполнены покоем и счастьем. Мы вставали на рассвете, перекусывали пресными, пахнущими дымом костра, лепешками и свежим холодным молоком и шли в самую глубь Ярнвида — разговаривать с птицами, цветами, ветром. Лаувейя понимала язык всякой живности и для каждой былинки, каждой букашки находила свое заветное слово. Во время таких прогулок мать учила меня разбираться в травах, относиться ко всему живому с любовью и уважением, а еще она рассказывала мне удивительные сказки о заре времен, когда не было Девяти миров и только Великий Лед, и Великое Пламя существовали в бесконечной тьме. И однажды они соприкоснулись. Всего на миг, но и его оказалось достаточно, чтобы в вечном, прозрачном холоде зародилась теплота — жизнь. *** Собрав те травы, которые полагалось срывать сразу после первой росы, мы возвращались в хижину и мать принимала посетителей. Обычно это были жители из ближайших сел и деревень, почитавшие мою мать как великую вёльву**** и приходившие к ней за помощью и тайным знанием. Никому не отказывала Лаувейя, принимала просителей порой до самого заката, а то и до первых звезд. А отпустив последнего из пришедших, мать нежно обнимала меня. — Прости, Огонек — говорила она — совсем я о времени забыла. Не услышим мы сегодня трелей соловья, спать давно лег певец лесной, но вот завтра… Завтра, искорка моя, будет дождь и будет яркая радуга и я научу тебя, как делать талисман на удачу и богатство, как вплетать в его нити радужный свет. Самый первый сделаешь себе… Она целовала меня в макушку, а потом мы шли к лесному озеру: смотреть на отражения звезд в его черной зеркальной глади и купаться в темной прохладной воде, пахнущей листвой, летом и кувшинками. Наш ужин был таким же скудным как завтрак: немного вяленого мяса, ягоды, мед, теплый напиток из пахучих трав. Но еда и ее качество тогда меня не волновали, трепеща от нетерпения, я ждал вечерней сказки и продолжения волшебных историй о заре мира. Иногда вместо сказок мама мне пела. На странном, тягуче-гортанном, незнакомом языке. Я не понимал ни слова из ее длинных красивых песен, но мне казалось: я уже когда-то их слышал и знаю, о чем они. Я пытался вспомнить, но едва размытые образы начинали всплывать в моем голове, я засыпал. И спал, не видя снов… Да, воистину то были счастливые времена! Времена невинности и веры в то, что всегда может быть так, и никуда это не денется: мамины песни, мамин голос, мамины руки. Вот так проходили наши дни в лесу. Они были размеренными, спокойными, но никогда — скучными. Всегда происходило что-то особенное, новое, увлекательное и интересное. Сейчас я понимаю: такими те дни делала моя мама, она хотела, чтобы каждый из них был чудом и у нее это получалось. И день моей встречи с Одином тоже был чудом. А как же иначе? Увидеть в лесной, глухой чаще Всеотца, величайшего из асов, правителя небесной твердыни Асгард — это ли не чудо? Гордый и грозный Гримнир, бог войны и кумир любого сопливого мальчишки. А ведь я тогда таким и был: сопляком, мечтающим не о знаниях, но о славе, о победах, знаменах поверженных врагов под моими ногами, войске, ревущем с восторгом мое имя… Да, встреча с Одином была для меня настоящим чудом и не мог я знать тогда, что грань между чудом и чудовищем порой очень и очень тонка…. --------------------------------------------------------------------------------------------------------- Фарбаути* (древнесканд. Fárbauti) —великан-йотун, правитель Ярнвида, муж Лаувейи, официально считался отцом Локи, но далеко не во всех мифах. Упоминается в Младшей Эдде, в поэзии и песнях скальдов, известен как великий отравитель; Лаувейя** (Laufey, от др.-сканд. lauf — «лист», «листва» и др.-сканд. ey — «остров», т.е. дословно «лиственный остров) — имя матери Локи, показывающее ее тесную связь с природой. Лаувейя умерла, когда Локи был ребенком. Зародилась теплота — жизнь. *** — Лаувейя рассказывает Локи легенду о рождении Имира, первого инеистого великана; Вёльва**** — колдунья, ведьма, владевшая магическими практиками сейда, позволяющими предсказывать будущее, моделировать его. Также вельвы применяли гальдр, технику заклятий, занимались целительством.