***
Этот разговор произошёл спустя несколько дней после неудачной встречи. Всё это время Сынхён ожидаемо был не в духе, а потому Джиён предпочитал избегать ненужных встреч. Не то чтобы до этого они были сильно близки, но Джиён буквально кожей чувствовал, как их откатило назад. Отношения эти странные и неестественные вообще были похожи на неспокойные воды. Словно волны, они то заставляли захлёбываться, то изнывать от жажды. И сейчас явно актуальнее был второй сценарий. Сынхён постоянно запирался в комнате и не желал никого видеть. Телефон его в первое время разрывался от непринятых звонков, но на вторые сутки почему-то замолчал без признаков жизни. Но Джиён не жаловался, он привычно много думал, живя бесцельно и бессмысленно. Предоставленный в новом пространстве самому себе, он осваивал скучные, бытовые вещи, словно магические чудеса. Он разобрался с кранами в ванной, научился ставить чайник и открывать окно. Он впервые за долгое время смог дышать спокойно и без затаённого в самых дальних уголках сердца страха закрывать глаза. Однако, липкое чувство преследования, чувство, словно ему наступают на пятки, не намеревалось так просто выпускать из своих цепких объятий. Джиён чувствовал, Джиён знал, что его найдут, но ничего не делал, и это противоречие в его душе разрывало внутренности на две неравные половины. Сейчас, наконец то оказавшись на свободе, он не знал, что ему делать. Но самое страшное было в том, что он не знал, что ему с этой свободой делать. До этого жизнь его была чётко расписана, проста и понятна. Он был никем, существующим не для себя. Это было больно, но это была правда, и от неё невозможно было сбежать. Джиён не знал, что ждёт его на воле, но он рискнул. И что дальше? Изменилось ли хоть что-то? Стал ли он кем-то? У него не было ответа… Джиён пытался убедить себя, что не знает, но это была не совсем правда. Он не был человеком. Он не умел чувствовать и не умел жить. Он не умел самостоятельно мыслить и принимать решения. И это убивало его стремительнее, чем многочисленные эксперименты. Джиён хотел дышать, но у него не получалось. Вот он здесь, сейчас, но в чём смысл? Изменилось ли хоть что-то, если сейчас он заперт в четырёх стенах, если он глуп и не нужен, если послушно молчит и смотрит в камеру? Джиён не знал, но если честно, это была не совсем правда. Просто Джиён не хотел этого знать. Он часами лежал на ковре в гостиной, вслушиваясь в то, как человек снова и снова щёлкает мышкой и шуршит бумагой. Он знал, что его скоро найдут, но не понимал, почему остаётся на месте, и это убивало его стремительнее, чем бессмысленные эксперименты… В течении этих дней, у Сынхёна всё постоянно валилось из рук. Он пил так много кофе, что его запах не могли перебить даже горькие сигареты, которые Джиён искренне считал издевательством над обонянием. Человек постоянно терял телефон, забывал, куда клал те или иные вещи. Под глазами его залегли тени. Он был словно на пределе. Возможно именно из-за этого он стал выглядеть ещё более недовольно. Этот разговор произошёл спустя несколько дней после неудачной встречи. Несколько очень долгих дней… Человек курил у открытого окна, внимательно, с затаённой на дне зрачков тоской всматриваясь в даль. Морозный ветер то и дело рывками проникал в комнату, развивая грязные занавески. Заприметив его чуть сгорбленную спину, Джиён остановился в дверном проёме. Пахло усталостью и мерзостью сигарет… — Тоже ведь считаешь меня неудачником, да? — он усмехается, почти задыхаясь от собственной горечи, а Джиён лишь хмурится молча, неуверенный в том, что должен остаться — Я ведь никто… Всего лишь полоумный идиот, который бьётся зачем-то… Но это ничего — его хриплый низкий голос уходит в даль, растворяясь в темноте и холодном зимнем воздухе, а Сынхён словно наслаждается этим. Словно ему нравится, как слова его обращаются ветром, не оставляя после себя следов слабости. Слово не шрам, так легко закрыть глаза и притворится, что оно никогда не слетало с твоих губ — Думаешь, я не понимаю, что и для тебя это глупость? Но я не идиот. Ты, возможно, даже не понимаешь о чём я сейчас… Я тебя в любом случае не понимаю — и он снова усмехается, вот только звучит всё это совсем не весело — Ты не подумай, я и их не виню… Чёрт… Да что же это я… — и в голосе его что-то такое зарождается, что находит внутри Джиёна странный, уродливый, но отклик — Не хватало мне ещё оправдываться перед бездомным отбросом — Сынхён эти слова почти выплёвывает, так грубо и отчаянно, что в пору в глотку ему вцепится, но Джиён сам себя не понимая, не чувствует себя оскорблённым, ему почему-то кажется, словно человек сам себя ненавидит — Они все говорят, я застрял в прошлом, а после оправдываются. Но ведь у них нет поводов, я не в праве злится — Джиён хмурится, но понимает. Правда. И хоть все эти фотокарточки, голограммы, все эти истерики, обиды, звучат в его ушах пустым звуком, он понимает. Вот только Сынхён не никто. Он не прав. Джиён смотрит на него и видит человека гордого, того, кому есть куда идти, кому есть куда вернуться, кого назовут насмешливо господином Чхве, но чтобы не случилось примут… Сынхён не никто. Он знает чего хочет. Он движется. Джиён смотрит на него и видит, что в руках своих Сынхён держит тоненькую, почти иллюзорную ниточку свободы, и она ведёт его, словно нить Ариадны. И от этого в груди у Джиёна колет нестерпимо, потому что даже так Сынхён несчастен. Он тоже боится чего-то, против чего-то борется, но Джиён пока не может точно понять чего и с кем. Война его не такая явная, как у самого Джиёна и от мыслей об этом, в груди зарождается мерзкое чувство неполноценности. Рядом с Сынхёном, Джиён чувствует себя простым и глупым, он устал не понимать, устал не знать. Даже сейчас, в момент его слабости, Джиён чувствует себя проигравшим. — Но для меня ведь не должно быть важным, что вы там думаете, да? — и это вымученное, холодное «вы», пронзает Джиёна навылет, оставляя после себя зияющую дыру. Джиёну так больно сейчас, что колени норовят подкосится. Это так глупо и бессмысленно. Его сердце не должно быть таким чувствительным. — Моя жизнь… Мои фотографии… Вот что по настоящему важно — Сынхён упирается лбом в закрытую часть окна, морщась от того, как ледяное стекло обжигает кожу. Сынхён замолкает, прерываясь, чтобы в очередной раз перевести дух, но в этой тишине Джиён чувствовал крик, и это было всё так же больно. — Я должно быть звучу так глупо, как ты ещё сдерживаешь смех? Глупо… Так глупо, что даже друзья… Мои друзья… — наверное впервые Сынхён чувствует себя настолько беспомощно жалким. Очередная неудача, отказ, сайт, журнал, публикация. Это всё так бесполезно. Так выматывающе, что Сынхён чувствует, как рвутся снова и снова нити его терпения, и он разваливается на части, опадая на пол грудой бессвязного хлама. Но провал не повод сдаваться. Провал не причина уйти. Провал лишь… Слишком глупо… И… От неожиданного прикосновения к плечу Сынхён вздрагивает, рывком оборачиваясь назад и натыкаясь на горящий в темноте взгляд Джиёна… Джиён стоит так близко. Он на Сынхёна не смотрит, но Чхве видит, что глаза его сегодня особенно яркие, с кошачьими зрачками. Глаза эти привычно устремлены на улицу, словно более Джиёна ничего не волнует, не греет, словно лишь морозным воздухом живёт, дышит, лишь солнца свет ценит. Он настолько близко, что Сынхёну становится странно. Не неприятно. Не страшно. Просто странно. И Сынхён уверен, что дело даже не в том, что от близости чужого дыхания кожа прокрывается мелкими мурашками. Скорее в ощущении хрупкого единства. Сынхёну кажется, что Джиён этой ночью подпустил его опасно близко. Так, как ранее ещё не рисковал ни разу. Отвлекаясь от мрачных мыслей, Сынхён засматривается, словно мальчишка, пытается в глазах его что-то прочесть, что-то тайное, запретное, но Джиён неприступен. Он не позволяет найти ответы. Не позволяет восстановить недостающие детали. И пусть сквозь прочную маску отрешённости время от времени и прорываются его эмоции, они не позволяют исправить поломку. В этом человеке Сынхён путается как в лабиринте, бес права на выход. Сынхён пытается. Но Джиён не читается. Он — шифр, воплощение энигмы. Он — вавилонская крепость. А значит, пробовать бесполезно. Столько бы не было в твоём распоряжении строчек, ни одна в смысл не сложится. Усилием воли, Сынхён отводит взгляд. Он всё ещё чувствует чужую руку на своём плече. Она холодная словно лёд, необъяснимо, но Сынхён успокаивается.***
Происходящее откровение они привычно выкидывают на свалку под названием «обсудить позже. Конкретнее — никогда, но спасибо, что надеялись», впрочем, это к лучшему. Копить вопросы. Копить претензии. Коллекционировать недосказанности. Всё это летящей походкой входит в привычку, и всё бы хорошо, да кипящий немой болью Гордеев узел всё растёт, затягивается, путается сильнее, и Джиён начинает опасаться, как бы эта гремящая смесь не детонировала. Разговор проходит бесцельно. По прошествии времени всё остаётся неизменно. Ничего не меняется. Ни-че-го. И Джиён с усмешкой воспринимает это как приговор. Сынхён привычно запирается в студии, не вылезая из неё, как из крепости, почти сутками. Джиён привычно слоняется тенью по квартире, предоставленный своему одиночеству. И дни всё проходят, проходят, но не проходит время. Ощущается некая стагнация, словно в вечно душной, пыльной квартире оно по определению иди не может, а потому валяется парализованное, на последнем издыхании где-нибудь под человеческой кроватью, у изголовья, около ружья… Сумерки постепенно охватывают гостиную, привнося в комнату свой покой, когда человек с шумом вываливается из дверей студии. До этого ютившийся на диване Джиён лениво поднимает голову. Его появление, разумеется не стало ни для кого неожиданностью, а потому, несмотря на взбудораженный взгляд Сынхёна, Джиён лишь удобнее кутается в одеяле. — Вставай! — И голос его горел решительностью, однако, вопреки ожиданиям излишне счастливого Сынхёна, Джиён даже не поднял на него взгляда. А жаль, признаться, от воспоминания о глазах его, тело охватила мимолётная трепетная дрожь. Но сегодня, сейчас, Сынхён не в состоянии сдаться, не в состоянии замолчать. Он горит идеей, он горит… — Ну же, не выводи меня, у нас уйма работы! — голос его, обычно ворчливо-сдержанный сейчас был непривычно встревоженным, почти счастливым. Широкими, стремительными шагами преодолевая расстояние между дверью и диваном, Сынхён резким движением срывает с Джиёна одеяло. — Садись давай. Признаться, в данный момент голову Сынхёна заполняло огромное количество мыслей, из-за чего чувство такта, и так недоразвитое, пропадало окончательно. — Через две недели у нас в городе будет проходить фестиваль фотографий, там, наиболее приглянувшиеся людям работы — Сынхён был необычно взволнован, из-за чего голос его ощущался совсем другим, но отчего-то вовсе не чужим, напротив, гораздо более родной, привлекательным. Складывалось ощущение, что из-за переизбытка эмоций, Сынхёну было сложно с былой уверенностью ориентироваться в собственных словах. Хотя, вероятно, это было ожидаемо, если основным его собеседником на протяжении довольно длительного времени был немой наркоман. Переведя дыхание, Сынхён немного успокаивается, однако воодушевление его Джиён до сих пор шкурой чувствует. — Я хотел сказать, что на фестивале будет проводится что-то типа конкурса на лучшую фотографию. Приз зрительских симпатий — публикация в одном известном журнале. Это наш шанс, ты понимаешь это? — Под звуки его вновь спокойного голоса, Джиён лениво садится, освобождая для Сынхёна место рядом с собой. Человек садится, не прерывая монолога. — Я ещё не до конца определился с наиболее подходящей для тебя концепцией, но у меня уже есть парочка идей — Джиён усмехается, не дослушав. Это так абсурдно. Разве может человек знать хоть что-то, если и сам Джиён о себе ничего не знает? — Мне бы хотелось наиболее полно раскрыть твой образ, но всё, что мы делали до этого мусор! — и прежде, чем Джиён в очередной раз успеет внутренне рассмеяться, Сынхён полностью переворачивает его мир — Расскажи о себе — и Джиён замирает от охватившего его ужаса — Ну же, я уверен, что ни хрена ты не немой, мы должны работать вместе, помнишь? — не помнит… Джиён не помнит и не хочет помнить, а человек будто и не замечает, до какого состояния довёл его парой неосторожных слов. — Джиён… — и от упоминания собственного имени ожидаемо мурашки расползаются по телу. Ощущение, что по венам пускают электрические разряды минимум в двести двадцать. Джиён человек без имени. Джиён человек без прошлого. Он не должен был слышать этого. Но слышал. И от медленного, отравляющего разум словно кисло-сладкий яд осознания, Джиёна пробивает на слабо контролируемую дрожь. Он хмурится, сжимая руки в кулаки. Это имя кажется ему чужеродным и далёким. Тварей не называют, их держат взаперти. Хорошо. Здорово. Но если это так, то почему тогда от пяти жалких, но сути бессмысленных букв, Джиёна разрывает изнутри в клочья? Ему кажется, что этого напора он не выдержит. Хочется содрать с себя кожу, обглодать собственные кости, пережевать мешок стекла, только бы не чувствовать этого… Хочется закрыться в крепости своего сердца так глубоко, чтобы никто больше никогда не смог до него добраться, чтобы никто больше не узнал Джиёна в этом мерзком безликом существе. Чтобы не называл подобным образом… Они отняли его имя… Но Джиён никогда, ни одного грёбанного дня не стремился его вернуть. Сынхён вздыхает так и не дождавшись ответа, но Джиёну не стыдно, ему больно. — Как звучит твоя фамилия? — слова эти достигают слуха не сразу, словно сквозь помехи мыслей однако услышав, Джиён морщится. Сынхён настроен серьёзно… Хорошо. Джиён чувствует на себе взгляд, внимательный, испытывающий, но они смотрели хуже, а потому Джиён не боится, лишь пожимает плечами, точно зная, что человек не сможет не увидеть. — Кем были твои родители? — и Джиён пожимает плечами вновь, изо всех сил перебарывая сопротивление будто окаменевших от напряжения мышц. — Хорошо. — но человек явно не доволен — Сколько тебе лет? — и Джиёну становится почти до слёз смешно. Он не понимает, честно и искренне, чего Сынхён пытается этой пыткой добиться, но вспоминает тот вечер на кухне, разговор у окна и почему-то не уходит. Сынхён ждёт ответа. Снова. А на плечи Джиёну опускается такая усталость, что он никак не может пошевелиться, лишь молчит, испытывая чужое терпение. — Помнишь год своего рождения? Может, своего покровителя по китайскому календарю? — Джиён закатывает глаза, мысленно прося жизнь вернуть их совместную жизнь в состоянии взаимной незаинтересованности. Однако вспомнить всё же пытается, и воспоминания вспышками боли пронзают виски, заставляя болезненно хмурится и сильнее сжимать кулаки. Прошлая жизнь, задвинутая на самый край сознания не стремится быть понятой и ясной. Однако воспоминания мутные словно зацветшая вода всё же серой туманной дымкой просачиваются в память. Стремясь в сотый раз разорвать затянувшееся молчание, Сынхён уже готовится задать очередной вопрос, когда Джиён невесомо касается его калена, привлекая к себе внимание. А убедившись, что добился его, незаинтересованно кивает на забытый на тумбочке коробок спичек. И Сынхён теряется, рассматривая Джиёна словно городского сумасшедшего. — Спички? — его полный недоумения взгляд встречается с другим, полным почти агрессивного недовольства, и это Сынхёна отрезвляет. Он вздыхает, вновь возвращая своё внимание забытому коробку — Что-то связанное с огнём? — Джиён кивает ему предсказуемо молча и всё так же недовольно, всем своим видом показывая, что не настроен на общение. — Ощущение, словно играю в шарады по пьяни — Сынхён закатывает глаза, а Джиён фыркает, отворачиваясь к противоположной стене. — Ладно тебе, не злись, понял я, что ты у нас дракон. Если судить по внешности, мы плюс минус ровесники, тебе около двадцати, а значит я тебе хён, между прочим! Мог бы и проявить немного уважения. — Джиён не отвечает, но Сынхён и не думает унывать, мысль о скором фестивале слишком сильнее греет его изнутри — Итак, кем, говоришь, были твои родители? — и новый вопрос — новая стена между ними. Сынхён смотрит на чужую напряженную до предела спину и удивляется лишь тому, как быстро Джиён из раза в раз возводит вокруг себя стену недосказанности. Сынхён смотрит, как начинают мелко дрожать чужие руки и устало откидывается спиной на спинку дивана. Вопрос этот они оба тактично игнорируют. И так ясно, что ничего хорошего младший бы ему сказать не смог. Джиён встаёт с дивана медленно, через силу заставляя себя придти в движение. Он осматривается, и во взгляде его прячется потерянность, словно он не понимает вовсе где он, кто он, откуда. Когда он уходит, Сынхён не пытается его остановить, лишь вываливает в их иллюзорную гору из не отвеченных вопросов ещё с десяток новых. Джиёну душно, и он считает это отличным поводом для бегства. Но непонятно откуда взявшаяся растерянность всё сильнее овладевает телом. Джиён чувствует себя глупо, когда в досконально изученной квартире теряется, искренне не понимая, куда ему идти. Джиён чувствует себя глупо, когда считает шаги в попытках успокоится. Когда повторяет себе, что всё прошло… Но не прошло, кажется. Застряло занозой. Джиён скрывается за кухонной дверью, спасаясь от Сынхёна, чьё присутствие внезапно начало угнетать по новой. Фамилия… Родители… Двадцать… И цифра эта повергает Джиёна в шок. Так нестерпимо много… Обычно, Джиён боится закрытых дверей, но сейчас постороннего присутствия он боится сильнее. Обычно, Джиён предпочитает держать врага в пределах своего контроля, но сейчас он Сынхёна не выдержит. А потому ключ несколько раз поворачивается вправо. Раздаётся щелчок. Джиён впервые запирается сам, сразу же сползая по двери вниз, на пол. Он чувствует, как вопросы Сынхёна бьют по нему безжалостно, молотком по стеклу. Сильно. Резко. Размеренно… А после, по оставленным в стекле трещинам, солью по ранам, по сознанию разносится голос нежный но далёкий. Женский… Джиён откидывает голову назад, из-за чего затылок с силой ударяется о дверь, но это так неважно. Голос этот рассказывал о мире, таком добром и чудесном, сказочном… Он говорил, что Джиён вырастет, станет взрослым, мудрым… Но не стал. Джиён чувствует себя ребёнком, отчаянно глупым и бесконечно слабым. «Итак, кем, говоришь, были…» Закрывая глаза, Джиён натыкается на обитые железом стены, из которых нет выхода. Открывая — всего лишь кухню. Закрывая глаза, Джиён натыкается на морозящий нервы холод, которого в реальности давно нет. Закрывая глаза, Джиён стремится успокоится, буквально заставляя себя дышать размеренно и ровно. Однако руки всё равно охватывает неконтролируемым жаром. И Джиён, стремясь укротить его, прижимает к себе предательски горячие ладони. Закрывая глаза, Джиён приказывает себе успокоиться…***
Они больше не пытаются поговорить. Про себя, Сынхён оправдывается тем, что ненавидит шарады, но на деле — не может выкинуть Джиёна из головы. Сынхён повторяет себе снова и снова, что от не обязан быть заботливым, но последующие пару дней, противореча самому себе абсолютно во всём, за Джиёном наблюдает. Наблюдает за тем, с какой тоской младший смотрит в окно, как трепетно прижимается к запотевшему от собственного дыхания стеклу ладонью… Обычно, Сынхёну не интересны люди и их истории, но ему интересно эти истории переносить на плёнку. Понимать без слов, передавая эмоции с ювелирной точностью. Нравилось оживлять чувства через мимолётные взгляды, жесты, движения. Сынхёну не интересен Джиён, вовсе нет, и это он твердит себе каждый день как мантру. Джиён — прохожий в его жизни. Человек забитый и ущербный. Но фотографировать Джиёна до мурашек приятно. Сынхён не в силах выкинуть из головы то, как младший хмурит брови, как недовольно кривит губы. В такие моменты Сынхёну интересно угадывать, что же этот твердолобый болван творит. Интересно, что он сделает дальше. Несмотря на внешнюю холодность, Джиён идеальная модель. На фотографиях он получается особенно объёмным и ярким. Он ворует взгляды, приковывает к себе неведомыми цепями, смотря не в объектив но в душу. А потому Сынхён правда верит в себя. Наверное, впервые так сильно верит в свою победу. Он верит, когда делает снимок за снимком. Верит, когда встречается с ним случайным взглядом в гостиной. Верит, когда пересматривает получившиеся снимки на монтаже. Да, они и правда больше не пытаются поговорить. Но это и не важно. Сынхён уже сделал для себя необходимые выводы. Самый важный из них заключается в том, что чтобы узнать друг друга не обязательны слова…***
От бьющего в глаза света Джиён морщится из-за чего Сынхён, разумеется, бесится. Кажется, что они никогда не привыкнут друг к другу. — Разве мы не договаривались о том, что ты сидишь и изображаешь из себя мечтательного романтика? — в голосе у человека привычное раздражение и вроде бы к этому тоже пора привыкнуть, но Джиёну напротив, всё сильнее хочется ответить что-нибудь в духе: «нет, договорился ты», а ещё лучше просто уйти, но если человек недоразвитый, то это ничего, Джиён согласен побыть разумом в коллективе и промолчать когда нужно. Сынхён вздыхает, устало зачёсывая чёлку назад. — С тобой невозможно работать, ты в курсе? — Джиён в ответ усмехается, сам от себя не ожидая. И они оба теряются, смотря друг на друга и не узнавая до конца, а после Джиён спешно отворачивается под добродушную усмешку старшего. — Вот и поговорили… И обоим в этой ситуации на удивление хорошо. Было в ней что-то до абсурда уютное, и это «что-то» ощущалось по настоящему правильно. Возможно, именно это и вкладывается в понятие «магия момента»? А возможно они просто всё меньше видят друг в друге скрытую угрозу.***
— Знаешь, я иногда задумываюсь о том, почему люди так просто и быстро меняют привычное на новое… — однажды за чашкой утреннего кофе начинает Сынхён. Джиён лениво поднимает на него глаза. — Нет, ты не подумай, я не против прогресса и всего такого, просто… — В этот день погода выдалась особенно морозной из-за чего в квартире было холодно, а стёкла покрылись белоснежными узорами снежинок — Вот представь: всю жизнь была у тебя собака, ты её любил, а в один прекрасный день она ощенилась — Джиён хмурится, не совсем понимая — И что? Если у тебя теперь есть щенки, это повод выкидывать собаку? Что ей делать в одиночку на обочине жизни? — Джиён лениво опускает глаза в кружку, наблюдая за тем, как от горячего напитка вверх поднимается пар. Если воспринимать вопрос Сынхёна прямо, то всё просто. Ей нужно бежать, иначе она сгинет в жестоком севере. Но ведь его вопрос с подковыркой, и что он означает, Джиён не знает. — Это странно бросать вещи, которые мы сами же и создали. И ладно те, которые люди переросли но, например, картины. Ты любишь живопись? — он поворачивается к Джиёну, но младший не реагирует, гипнотизируя взглядом кружку. — Дэсон говорит, что я консерватор до мозга костей, но ведь проблема заключается даже не в этом! — голос у человека приятный, низкий и чуть хриплый, он Джиёна каким-то магическим образом успокаивал, правда только тогда, когда сам человек оставался спокоен. — Отказываются, хорошо, пусть отказываются, но почему отказаться должны все? Разве это не осознанный выбор? Человек продолжает свой неспешный монолог, а Джиён погружается в себя, постепенно переставая различать слова. Ему кажется, что голос Сынхёна уносит его, словно течение реки. Все эти образы и сравнения такие странные и бессмысленные, Джиён их не понимает. Даже сама суть проблемы ему не понятна. Порой, ему кажется, что с Сынхёном они говорят на абсолютно разных языках. Его собственные проблемы гораздо проще и приземлённее. Если Сынхён хочет жить как хочет, то Джиён для начала хочет просто жить. Однако, во всём этом всё же есть то, что Джиёну вполне понятно и даже знакомо. Это страх. Страх, который Сынхён даже сам в себе ощущает на недостаточном уровне. Он боится, что жизнь его навсегда застрянет в одной конкретной точке. Он боится что всё, что он делает, он делает зря. — Я подумал, что для съёмок мы можем использовать зеркала — Джиён вскидывает голову вверх, снова пытаясь вникнуть в суть разговора. — Тебе хорошо подойдёт концепция запертости — и Джиёна как током прошибает. Он чувствует как внутри всё бурлит и плавится, как сопротивляется и просится сбежать. Но… «Тоже считаешь меня неудачником, да?» Джиён моргает, прогоняя наваждение. Сынхён у окна. Сынхён за столом. Сынхён в отчаянии. Сынхён спокоен. Сынхён… Джиён чувствует, как жар разрастается внутри, обжигая внутренности, чувствует, как нагреваются руки, а от них недопитый чай в кружке… Чувствует. Но не даёт себе всё испортить. Держит себя в ежовых рукавицах, сосредоточивается на человеческом дыхании. Держится за него как за тоненькую соломинку. Как за единственное, что ещё может его спасти. Словно бы издалека, из самых глубин сознания, в голове проскальзывает мысль о том, что нужно прекратить боятся слов. Что имитация — не реальность. Что он в безопасности, но… Джиён боится. Боится так сильно, как Сынхён никогда не сможет, и в этом между ними огромная разница. — Я уже поговорил об этом с Ёнбэ, он обещал помочь, так что завтра, думаю, начнём. — Джиён опускает голову. Он хочет скрыться. Растворится в воздухе — Это будет что-то вроде стеклянной тюрьмы, должно выйти не плохо… — Джиён вяло усмехается от его слов, потому что клетка это нифига не здорово и не важно из чего она сделана. И всё-таки, Сынхён удивительно ненаблюдателен… Джиён прикрывает глаза, сильнее сжимая кружку в руках. Выдох — вдох. Выдох — вдох… Выдох… Вдох… Выдох…