***
Металлический пол прожигал лопатки леденящим холодом, но у Джиёна не было сил подняться, и он лежал, запертый в своей железной коробке, забытый, брошенный. Лежал, вслушиваясь в отголоски собственного дыхания, пытаясь убедить себя в том, что ещё жив... Но вокруг были лишь тишина, да ледяной пол. И Джиён, не понимая в сознании ли? В трезвом ли уме? Потому что секунды смешивались в безликие часы, потом в сутки, потом года, а толку всё не было. Та же тишина. Тот же холод. Тот же Джиён, бесцельно всматривающийся в полумрак. Тот же распорядок дня, вода по расписанию... Та же атмосфера бессильной безысходности. И Джиён лежал не в силах подняться, вслушиваясь в собственное дыхание и ощущая, как липкий холод прожигает лопатки. Ему казалось, что это не кончится никогда. Но он всё же продолжал дышать, сам до конца не понимая зачем. Всё же вслушиваясь в тишину, пытаясь различить в ней своё слабое дыхание, убедить себя, что... Глупо. Так глупо, но так необходимо. Джиён не чувствовал тела, лишь считал секунды. Снова, снова, снова. Но неизбежно сбивался чуть позже второго миллиона. Начинал сначала, а после снова, снова, снова, снова, снова, снова... Пока день не сменялся ночью, а ночь днём. Пока с завораживающим скрежетом не отвориться тяжелая, такая же металлическая дверь, пропуская в комнату блеклый свет и чувство опасности. Пока скулёж жалкий, вымотанный не срывается с искусанных губ. Пока не потухнет сознание... Но пока этого не произошло, Джиён пытается жить, через силу заставляя разум работать, а кончики пальцев дергаться слабо и.... Бессмысленно? Бессмысленно. Как и всё вокруг. Как и кусачий холод, как мерзкая, неконтролируемая слабость, как тишина, давящая на виски сильнее, чем любые маталлические тиски. Сильнее, чем многочисленные препараты... Леденящий пол прожигал лопатки холодом. Но Джиён не смел двигаться. Не был способен подняться. Он не спал. Снова. Он сбился со счёта. Опять. Он устал, так сильно устал... Но и это уже вовсе не ново. Он... Закрывает глаза, позволяя телу расслабиться, а усталости завладеть разумом, но сон не шёл. Снова. И Джиён скрючивается на полу из последних сил, ощущая, как дрожат из-за каждого мимолётного движения руки. Это не закончится. Никогда. И всё же так бессмысленно, так глупо, Джиён ждёт. Ждёт, когда же злосчастная дверь откроется. Когда же они появятся... И ожидание это сгущается в лёгких вместо воздуха, затрудняя дыхание. Ожидание это скапливается на подкорке сознания, заставляя нервы скручиваться в узлы от напряжения. Заставляя вновь считать секунды и гнать любые мысли прочь. Только бы продержаться ещё немного, ещё чуть-чуть... Лишь бы выплыть из океана забившейся в горло безысходности. Лишь бы не слышать всё приближающиеся и приближающиеся неторопливые шаги. Шаг. И что-то внутри медленно умирает. Шаг. И воздух вокруг начинает искриться, а кончики пальцев неконтролируемо нагреваются. Шаг... Так близко, что Джиён жмуриться, всё стараясь прогнать наваждение. Это неправильно, это... ....шаг... И Джиён подрывается на пошарпанном диване, вырываясь из оков сна и всё вслушиваясь в предрассветную тишину... А после убедившись, что на свободе, что выбрался, устало прикрывает глаза. Шаг...***
Мягкий ворс ковра щекочет щёку, а Джиёну всё нестерпимый холод мерещится, и это как-то... Невыносимо что ли, угнетающе. А потому он бесцельно лежит на полу, считая шаги секундной стрелки и наблюдая за тем, как приветливые лучи проникают в комнату. Так естественно и ценно, так прекрасно... Но Джиён не улыбается. Он чувствует себя странно не на месте, словно что-то снова неуловимо изменилось. Словно он вдруг внезапно осознал, вспомнил, что был рожден метаться по клетке из стороны в сторону раненным зверем... Хотя и так, вроде бы, помнил. У Сынхена в квартире светло и спокойно. У него уютная пыль по углам и паутина на занавесках. У него "дом", а у Джиёна... Сплошной самообман да ещё щепотка лжи в виде бонуса "Тебе пойдёт концепт запертости". Верно. Пойдёт, даже со шкурой сольётся так, что отдирать потом только с мясом. С огромным, но прогнившим от собственной бесцельности куском души, всё не позволяющим идти вперёд. "Я уже поговорил с Ёнбэ". Вот так легко и просто. Так спокойно, с налётом глубокомысленной задумчивости. Так уверенно, что Джиёну хочется смеяться истерично над тем, как в его жизни всё глупо, ведь Сынхен же не знает ничего, совсем ничего не знает. Однако раба в Джиёне он узнал так легко, словно на клеточном уровне почувствовал. Почему всё так бесполезно? Но Джиён опять таки не бежит из этого дома, словно из горящего здания, нет, напротив. Он вспоминает устало ссутуленные плечи, его слова одновременно неясные но очень близкие. И остаётся, продолжая бессмысленную слежку за перемещениями солнечных лучей. Он находит в этом успокоение, что-то родное, важное. Что-то своё.***
А потом закрутилось слишком. К пяти в комнате Сынхёна начали раздаваться первые признаки жизни. К шести он, наконец, вылез из комнаты, поставил чайник. К семи раздался звонок в дверь, а потом топот ног, шум, чужие голоса, смех слишком громкий и чужеродный, и добрые полуусмешки Сынхёна . А Джиён всё лежал на ковре в гостиной, ощущая, как всё вокруг живёт, движется, но движется мимо. Он лениво сопоставлял движения стрелок с положением солнца, в тайне надеясь, что Сынхён отступится, почувствует, что что-то не так, забудет о его участии... Но голоса всё раздавались в коридоре, а Джиёна словно и не было вовсе. И чувство отчуждённости всё усиливалось в его груди с каждой новой секундой. — О, Джиён-а, вот ты где — Дара улыбается приветливо, словно они правда друзья и останавливается в дверном проёме, а Джиён садится на полу, чтобы не выпускать её из виду. Дара видит, точно видит, что Джиён рассматривает её внимательно с хмурым недоверием на дне зрачков. Признаться, из друзей Сынхёна она нравится ему сильнее всех, и всё же... Доверия нет, нет спокойствия, нет понимания или иллюзорного ощущения тепла. И Джиён смотрит выжидающе, и молча что-то решая для себя, взвешивая. Но Дара не теряется, она улыбается по прежнему приветливо, с пониманием что ли, словно каждую мысль читает, каждую эмоцию знает. — Ты же не против, что я уже так неформально? — Джиён хмурит едва заметно брови но молчит, и в молчании его Дара всё же теряется, этот раунд проигрывая. Но виду не подаёт. Она же старшая. В их узком кругу она старшая, кто если не она? Сынхён не похож на чуткого брата, зато Джиён вполне похож на человека, который в чутком брате нуждается. — Ты, если хочешь, тоже можешь, да! Точно! Можешь звать меня просто нуна, хорошо? — из-за спины её продолжали доносится оживленные голоса, Минджи с Дэсоном снова не поделили что-то, из-за чего Сынхён ворчал по стариковски недовольно, а оставшейся голос смеялся. Но Дара улыбалась так спокойно, словно и не было этого хаоса за ее спиной, словно они оказались вдруг на цветущем ромашковом поле... И Джиён поддался. Он не доверился, не привязался, но он позволил ей протянуть себе руку и остаться с целыми пальцами. Джиён позволил себе улыбнуться ей в ответ. Слабо, неумело, чуть криво и всего на несколько секунд, но он сделал это, и почувствовал, как груз в одночасье упал с её плеч. Эта ситуация была на грани фантастики. И Джиёну всё казалось, что это лишь сон... Или же очередной жестокий эксперимент, в ходе которого ему позволили вдруг стать свидетелем чего-то глубоко личного, трогательного. — На самом деле, Сынхён просил позвать тебя к остальным — она улыбнулась и протянула руку — пойдём? И он пошёл за ней.***
Джиён переступает порог гостиной вслед за ней, пересекает, словно границу затерянного королевства. Ему всё кажется, что атмосфера в коридоре ощутимо другая и даже воздух другой. — Нет, ты не понял, мы довольны просто... О! Джиён оппа! Привет — Минджи откидывает пустую упаковку прочь, воодушевленно поворачиваясь к вновь пришедшему, и выглядит девушка при этом так, словно правда рада видеть его. А Джиёну провалится хочется, потому что он не рад. Он больше не чувствует в себе ни капли уверенности. Он снова напуган. Он снова окружён людьми и снова не понимает, что происходит. А потому парень лишь мечется взглядом от лица к лицу, всматриваясь в них, вспоминая, анализируя, пытаясь успокоиться, отпустить ситуацию, ослабить бдительность. Но это слишком сложно оказывается. Вот Сынхён недовольный но с блеском в глазах. Вот Минджи. Она сменила цвет волос и сейчас режет взгляд новым ярко огненным цветом. Вот Дэсон чуть недовольно возящийся с одной из десятка массивных, упакованных клейкой лентой, коробок. Вот совсем рядом Дара, всё такая же уравновешенная и расслабленная, похожая на дрейфующий по океану островок спркойствия. А вот... Последний голос... Джиён хмурится сильнее, останавливая на незнакомце недоверчивый взгляд. Ему не нужно объяснять, что это тот самый Ёнбэ , это ясно как белый день, однако, к нему пока меньше всего доверия. Джиён чувствует его запах, отделяет от остальных, зимняя свежесть, специи и что-то сладкое. Ёнбэ смотрит тоже, оценивает, и это похоже на западню. Джиён понимает вроде бы, что глупо, но невольно напрягается, готовый в любую секунду вцепиться в глотку. Этот взгляд Джиёна нервирует, слишком изучающий, слишком... — Эй, оппа, помоги с зеркалами! — и они с Ёнбэ, как по команде, переводят на Минджи свои задумчивые взгляды, а она хмурит брови недовольно, раздраженная их бездействием — Хватит отлынивать! — Джиён смотрит на неё, склоняя голову чуть в бок, для лучшего угла обзора, в попытке понять, чего она хочет от него. А Минджи, устав ждать, чуть раздражённо пихает ему в руки очередную коробку, отвлекая тем самым от вопросов и мыслей, и кивает в сторону студии.***
Приготовления проходили долго и муторно. Сынхёну не нравилось ничего. Каждые пятнадцать кадров приходилось переставлять ради его абсурдных задумок трубы, зеркала, решётки, менять местами предметы, подгонять композицию под "идеальный угол падения солнечныз лучей" и много, много чего ещё. И, если честно, для Джиёна вся эта суматоха проходила словно в тумане. Он не был здесь, точно не в этом мире. Он плавал где то в мутной неизвестности, пребывая разумом на периферии собственного сознания и не желая возвращаться. Даже простая инсценировка вводила Джиёна в ступор. Он чувствовал беспричинный страх и всё никак не мог избавиться от него. На красивых фотоснимках от был то романтизированной донельзя жертвой маньяка, то прикованным наручниками к батарее бандитом, то пленником зеркальной тюмьмы, то смотрел на мир сквозь проржавевшую импровизированную решётку... Но чтобы он ни делал и кем бы не был, как бы не расставляли вокруг него декорации и как бы красиво не наряжали, Джиёна не отпускало будоражущее нервы чувство тревоги. Той самой липкой и убивающей что-то внутри. Той, что скапливалась где-то в желудке и связывала внутренности в морские узлы. И Джиён проглатывал свою беззвучную панику и давился такой же беззвучной истерикой, разрываемый эмоциями и противоречиями, бьющейся в клетках своего разума из стороны в сторону, умоляющий оставить.... ...одного... Во время фотосессии Джиён постоянно чувствовал себя слабым и уязвимым. Он почти физически ощущал давящие со всех сторон стены. Ему казалось, что весь этот побег, всё, что было после, всё, всё!... Сон... Лишь сон... И Джиён закрывал глаза, пытаясь собраться с силами от отбросить страх, но вместо этого снова и снова оказывался там, в своих воспоминаниях, на подземном этаже национального исследовательского центра. Джиён закрывал глаза, и лопатки его пронзало холодом. Закрывал, и силы покидали тело, а руки ломило от тяжести кандалов и стотонной усталости. А после этого слышал щелчок дверного замка — щелчок фотоаппарата, который ненадолго приводил в чувства и возвращал реальность. Всё вдруг становилось таким привычным, дорогим... Джиён возвращался в квартиру Сынхёна и сбивался со счёта ударов сердца, терялся в пульсе, а после кричал, кричал, кричал беззвучно, умоляя о помощи. В реальности же лишь поджимал губы и позволял делать с собой всё... Страх и слабость разрывали Джиёна на части, но он боролся зачем-то вроде бы, но ему всё мерещились а темноте белые халаты, из-за чего ощущение реальности исчезало вновь. Его руки начинали дрожать, взгляд метался из угла в угол, зрачки растягивались невольно на кошачий манер а из лёгких рвался глухой рык. Но самое ужасное заключалось в том, что Джиён упорно молчал, крутясь перед камерой, кривил губы в улыбках, отводил свой горящий взгляд, и молчал в ответ на любое недовольство. А столпившиеся вокруг люди улыбались друг другу, переставляли мебель, спорили, бесились и... ...не замечали... ...Ни-че-го....***
Вечером Сынхён заперся в студии, заставляя Джиёна бессмысленно вслушиваться в его редкие спешные шаги и монотонные щелчки мыши. Утром люди пришли вновь. И закрутилось. Серые дни, наполненные криками Минджи и фотоаппаратными вспышками. Беспрерывные фотосессии, кочующие из часа в час. Запахи... Постоянно новые и яркие, они сбивали с толку. Привыкший к минимализму Джиён терялся в них с непривычки. У него постоянно кружилась голова и хотелось чихать, но Джиён держался. Он старался привыкать, вглядывался в лица в поисках чего-нибудь особенного, того, что помогло бы ему одолеть тревогу. Но не находил. Лишь морщился от сопровождающих повсюду вспышек, да не находил того самого заветного выхода. Снова и снова, снова и снова, снова и... Они приходили, смеялись над чем-то. Они были открытыми, шумными и совсем не такими, как вечно недовольный Сынхён. Они не причиняли боли... Не это ли главное? Но привыкать не получалось, а тревога глодала кости. — Привет, Джиён-а И закрутилось. — Здравствуй, оппа! И снова. — Хэй, бро, ты же не против, если я буду называть тебя хёном? И снова. — Я рад нашей встрече. И.... Не важно. Джиён давно потерялся в их словах, а потому даже не пытался выбраться. Возможно, слишком быстро смирился, возможно, устал, но суть оставалась неизменной. Сынхёну не нравилось. Всё происходящее было "не то". Не тот угол, не тот свет, не тот взгляд, не та тень. Но самое ужасное заключалось даже не в этом, а в разговорах в перерывах. Именно в такие моменты Джиёну наиболее сильно хотелось исчезнуть. Почти нестерпимо. Чтобы не слышать, не чувствовать. Чтобы снова очутиться в почти родной, наполненной унынием тишине.***
Сынхён захлопнул за людьми дверь и выдохнул устало, вскидывая голову вверх и всматриваясь в грязно белый потолок. Джиён не стал ждать его более и вновь вернулся в студию. За последнее время эта комната так надоела ему и всё же, несмотря ни на что, было в ней что-то притягательное, почти волшебное, обладающее магнетическим эффектом. Неровный свет запотевшей лампы освещал его лицо, немного слепя глаза, но Джиён не замечал этого. Всё его внимание полностью захватила надвигающаяся на город ночь, а потому он остановился словно по привычке у самого окна, машинально касаясь ладонями подоконника. Ему казалось сейчас, что ночная темнота притаилась в хитросплетениях веток и ждет своего часа чтобы выбраться и полностью затмить свет. Чтобы лечь на бесчувственный асфальт плашмя и этим вдохнуть в него хоть какую-то жизнь. Джиёну казалось, что литые фонари в ближайшем парке, это упавшие наземь звёзды, и он смотрел на них. А Сынхёну казалось словно он видит звёзды в чужих глазах. Джиён стоял у самого окна так привычно и правильно, что уже пора бы и привыкнуть, но у Сынхёна вновь что-то в душе всколыхнулось а в сердце замерло. Он был невозможен а на лицо его падал неровный, чуть дребезжащий свет давно запотевшей лампы. Сегодня на нём был светло серый полураспущенный свитер с высоким горлом и старые видавшие виды джинсы Дэсона, неровно разорванные на коленях. Он стоял к Сынхёну полубоком, почти касаясь плечом импровизированной решётки, а под ногами его валялись фотографии. Множество, множество фотографий. И все они были его. Неудачные дубли валялись в его ногах почти символично. Но Сынхён всё никак не мог понять прекрасно это или всё же неуместно. Хотя в любом случае он уже даже не жалел, что раскидал их в порыве гнева. К лучшему. Сынхён делает один короткий почти беззвучный шаг, но Джиён оборачивается на звук, затягивая Сынхёна в омут своих горящий в темноте, нечитаемых глаз. Что ж... К лучшему. По студии разносится привычный щелчок.