а ты же ведь мой одуванчик, расцветший в груди,
проросший всю меня насквозь и всю меня насквозь и всю меня насквозь ну разве не сказка, ну разве? ;;
осенью дышится тяжелее. олегу казалось, что то от курения дешёвых сигарет из табачки напротив детского дома, холодных ветров, выцветших картин извечной питерской местности и гадкой влажности. осень он не любил, особенно… такую позднюю. в первые недели сентября листья на деревьях походили на волосы сережи. чуть склонишь голову и прищуришься — вот и видятся в листьях клёнов и старых карагачей отблестки его улыбки. позднее это странное очарование сходило. изредка крона деревьев выглядела так мягко, что неизвестная грусть холодила плечи и грудь. в такие моменты весь мир походил на нечто красивое и складное, сережа лежал у него на груди и задумчиво сопел куда-то в плечо. а волосы у него всё же мягкие. поцелованные солнцем и ясностью нового дня. была забавная закономерность в том, как олегу нравился махровый символизм и эта тихая, добрая грусть. не от самих моментов, а от обстоятельств. это чувство поселялось в нем каждый раз, когда он неловким подростковым жестом закусывал губу; когда задумчиво гладил серёжу по волосам; когда позволял себя касаться и мазать руки дешёвым кремом для рук. это был первый выпускной год. олег оставался только ради мечт серёжи о светлом будущем, просторной квартире на двоих и долгих учебных будней без чьего-либо ещё присутствия. потому что этот маленький мирок был только на двоих. потому что это маленькое счастье никому больше достаться и вообще показываться не должно было. смеркалось; закаты осенью были тоже странные, будто затуманенные неясной дымкой уходящего сквозь пальцы время. крыша этого дома — старого и ветхого — была излюбленным местом для шумных компаний. но приходили они, когда все было спокойно. это было приятно. сигарета закончилась. бычок олег потушил кончиками пальцев, сунул в один из карманов и поцеловал почти заснувшего серёжу в солнечную макушку. он, завёрнутый в олегову ветровку на два размера больше, только издал какой-то неясный звук счастья и тут же затих, почти смущённый. его солнце и радость. его свет. всё его. и не то чтобы по натуре своей олег был собственником или ревнивцем. просто осознание этого факта радовало настолько сильно, что вытесняло из груди все остальное. даже тихую грусть. сережа тихо замычал, но не отстранился. лишь немного повернул голову — так, чтобы сказанные им слова были яснее — и хрипло, на выдохе, прознес: — я тебя никогда не отпущу. никогда. и вновь уткнулся туда, где находился раньше. олег тихо вздохнул. осень он не любил. а сережу — очень.