***
— Ешь суп, кому сказал. — Ладно-ладно. Вечером Милс даже начинает ворчать. Они по-прежнему в ее комнате, но она — хоть и нехотя — уже сидит в кровати, без энтузиазма смотря на котелок. Содержимое приходится подогреть, а стоит ей только снять крышку, как по комнате разливается совершенно бесподобный аромат: тыква, тимьян, чеснок и копчености. Юэн, если честно, прям гордится этим супом, настолько он хорошо удался. Пряный такой, но при этом со сливочно-нежным вкусом. — Спасибо, — она благодарит, но за суп ли? Через час к ним, наконец, (впервые за неделю) приходит Алиса. И даже с хорошими новостями. — Фрэнк очнулся! Это известие немного подбадривает Милс. Она, закутавшись в плед, спускается на первый этаж, чтобы поговорить с Алисой. Будто бы еще не все потеряно, и раз Фрэнк выжил, надежда у них все-таки есть. Сложно не потерять веру, когда вокруг только неудачи и смерть. Особенно если смерть по твоей вине. В своем отделе Милс надеялась, что предприняла все необходимые меры, чтобы защитить сотрудников, и сама же оказалась главной причиной, по которой несколько человек погибли. Потому что выбрала старых близких друзей, которым доверяла. Юэн теперь на себе часто ловил ее странные тяжелые взгляды. Она смотрела так, будто обрекла на смерть и его. — Нельзя спасти всех, Милс, — сказал он ей однажды. — На войне всегда кем-то приходится жертвовать. — Люди — не шахматные фигуры. Она не возразила, просто… не могла смириться. А должна была. Потому что смертей впереди гораздо-гораздо больше. Май проходит, а в июне первые розы уже расцветают. Юэн усердно подкармливает их волшебными удобрениями, стараясь не переборщить, чтобы не угробить молодые саженцы, а лишь ускорить их рост. Без магии такого результата не добьешься. Милс стоит возле невысоких, но уже усеянных бутонами кустов. С нежностью и тоской касается светлых головок — лепестки мягкие, гладкие, точно кожа. Юэн переживает, что у Милс теперь с ними могут быть слишком горькие ассоциации, и не лучше ли тогда избавиться от этих кустов? — Цветы не виноваты, что мы их посадили в тот день, — спокойно говорит она. — Для меня они скорее символ надежды. И… память. Несколько дней назад она получила разрешение на участие в Международном Конгрессе Волшебников, тему выступления — защита маглорожденных — утвердили, и это словно вдохнуло в Милс жизнь. Она каждый день принялась увлеченно строчить что-то, продумывать стратегию своего выступления, отправлять Реджинальду по сотне поручений в день. Милс теперь редко улыбается и еще реже шутит, но она все же встает каждый день с постели и продолжает действовать. А Юэн тем временем уже заканчивает портрет «шестисотлетней карги» — Эльфриды Крэгг. Конечно, он согласился, еще в мае, потому что смотреть на ослабшую и безразличную ко всему Милс, уже не мог. — Давай я… сделаю ту копию портрета. Про которую вы говорили с Дамблдором, — он понимал тогда, что предлагает что-то, о чем потом вероятно пожалеет, но, когда Милс оживилась, сказал себе: это того стоит. Пару раз даже пришлось смотаться в Министерство, пока Алиса оставалась с Милс. Свериться с оригиналом, так сказать. В основном Юэн рисовал по переданным Реджинальдом (тому позволили возвращаться домой в начале июня) живым фотографиям, но для магии портретов необходимо было взаимодействие с основным портретом (и благо, что им оказался тот, что в кабинете Милс, а не тот, что в Атриуме). В общем, теперь оставалось всего ничего, последние завершающие штрихи и можно вешать. Но, рисуя вредную величественную даму, Юэн часто ловил себя на мысли, что мог бы сделать парные портреты Милс вместо этого. Наверное, хорошо бы получилось. У Милс интересный профиль и высокий лоб. Ясные светло-голубые глаза с родинкой под левым из них. Английские тонкие губы. Из нее бы вышла действительно хорошая натура. Но создание прижизненных живых портретов, так еще и парных, дело серьезное. Копию они уничтожат потом и никаких проблем, фиг кто что докажет. А вот новый портрет — это уже магический контракт и ритуал. И все равно — Юэн смотрит на Милс, стоящую у роз, и думает, что из этого места получился бы неплохой фон. Ее можно было бы посадить в кресло, спиной к кустам, да так и рисовать. Строго и величественно. Ей бы очень подошло. В саду потихоньку уже зацвели и другие цветы, которые он высадил раньше. Особенно радуют клумбы с ирисами — они получились очень похожими на то, что Юэн видел в прежнем саду Багнолдов. Хотелось восстановить хоть что-то, чтобы Милс было уютнее. Чтобы она чувствовала себя здесь как дома. С работы возвращается Реджинальд, приходится отвлечься, чтобы впустить его. И отворачиваться потом, чтобы не смотреть, как тот целует Милс. К Реджинальду при более близком знакомстве Юэн прямо-таки привязался — совсем как к другу. Но смотреть, как они целуются, по-прежнему неудобно и вообще. — Алису видел сегодня, она опять в слезах вся была. — Что-то с Фрэнком? — обеспокоенно спрашивает Милс. — Не знаю. Может, поругались? Выглядит он неплохо уже. На работу ходит. Но отстраненный от всех, конечно, очень. — Неудивительно. Фрэнк провел в плену почти неделю, и пыткам его подвергали не раз и не два. От последствий какого-то токсичного яда он, со слов Алисы, не мог избавиться до сих пор. — Ладно, идем в дом. Милс и Реджинальд идут ко входной двери, а Юэн все смотрит на них, стоя у забора. Как Реджинальд приобнимает ее за талию, как улыбается ей, рассказывая что-то хорошее. Почему-то когда Реджинальд вернулся домой, Юэн снова стал чувствовать себя здесь очень неуместным. Вероятно дело было в том, что за две недели он привык, эм… быть с Милс. Один на один. Спать с ней иногда на одной кровати — просто потому что ночью ее мучили кошмары, а вдвоем, как призналась Милс, было не так страшно. Кормить ее — зачастую чуть ли не с ложки, когда она упрямилась и снова впадала в истерику. Гладить по голове. Плечу. Щеке. Говорить что-нибудь глупое и отвлеченное, чтобы она улыбнулась. И не оставлять ее в одиночестве, не больше, чем на час, по крайней мере. А теперь она коротко улыбается Реджинальду, целует его, спит с ним — как прежде. Пока Юэн вечером сидит в комнате, разлив новую настойку по банкам, старается отключить мозги и глушит что-то в себе остатками спирта. Он ей больше не нужен. Ни ей, ни Рою, ни Пруэттам. Бесцельно и не слишком трезво слоняясь по дому после ужина в один из вечеров Юэн слышит то, что совсем слышать не хочет. — Ребенок? Что?! Редж, очнись! Посмотри на меня — ну какая из меня мать? Юэн стоит в коридоре, прислонившись спиной к стене. Подслушивать — это не про него. Зачем слушать чужие разговоры? Но что-то все же заставляет прислушаться, держит. Может, изрядная доля алкоголя в организме. Может, тема разговора. — Но… — Нет, никаких детей. По крайней мере, не сейчас точно. Черт побери, сейчас самый разгар войны, чем ты думаешь? — Милая, я тогда тоже чуть не… умер, — Реджинальд беспомощно усмехается. — Поэтому и подумал об этом. Ну… Что было бы здорово, если бы после меня остался… кто-нибудь. Ты никогда не думала о таком? Наверное, Реджинальд думает, что ребенок и самой Милс сейчас позволил бы хоть немного справиться с собственной болью. Но сказать об этом прямо, конечно, не скажет. — Я не разделяю такие взгляды на семью и потомство. Уж извини. И детей я сейчас совершенно точно не хочу, — твердо и решительно обрывает Милс. — Моя жизнь — это работа. Я хочу обеспечить другим людям возможность рожать детей, знаешь ли. — Ты сейчас постоянно дома, это самое подходящее время, — Реджинальд, однако, продолжает настаивать. Как никогда. — И какую такую важную работу ты сейчас выполняешь?! Это вот он точно зря сказал. Юэн тихонечко валит обратно на кухню, не решаясь пройти мимо столовой к себе в комнату. — Да пошел ты! — Миллисента! Она хлопает несколькими дверями — сначала дверью столовой, потом кухонной. Смотрит на Юэна — разъяренная и раскрасневшаяся от обиды. Понимает ведь, что он скорее всего все слышал. В такой момент любое слово может стать роковым — прихлопнет и не заметит даже. Наверное поэтому Юэн говорит что-то настолько дебильное и рисковое: — Ну иди сюда, пожалею. От сковородки (к счастью — чистой и без масла, пунктик на мытье посуды после готовки у Юэна в крови) он уворачивается, а вот полотенце со стола попадает прямо в лицо. — Да я-то тебе что сделал?! Иди Реджинальда бей! — А вот нечего подслушивать! — Нечего орать на весь дом! Реджинальд, успокой свою жену! Реджинальд благоразумно упер наверх в спальню, так что помощи от него ждать не стоит. — Еще раз мне такое скажи! Ладно-ладно, Юэн знал, на что идет. Он, не в силах сдержать пьяный хохот, прячется под стол, когда Милс пытается вылить на него содержимое вазы с ирисами. Над головой повисает тишина, только пальчики теперь нервно постукивают по столешнице. — Полегчало? — Немного. — Цветы на место поставь. — Да поставила я. Лучше когда она такая, это весело. Милс давно не выходила из себя, так что Юэн в уме ставит галочку себе за достижение. И сидит на полу, прислонившись к ножке стола, не спеша вылезать. Не потому что опасается получить по башке вазой, а потому что не может не думать о том, из-за чего Милс и Реджинальд поругались. На следующий день к ним в гости наконец приходят Фрэнк с Алисой. У этих двоих тоже все явно несладко: Юэн обращает внимание, как Фрэнк украдкой подолгу смотрит на Алису, но больше не берет ее за руку, не обнимает, не улыбается ей. А Алиса все отворачивается от него, и брови ее постоянно сведены и опущены, будто от непрекращающейся зубной боли. Из-за чего они опять поругались? Фрэнк выглядит совсем иначе, он так изменился за месяц, что Юэн почти не узнает его. Потерянный согбенный человек с опущенными плечами. — Ты как? — Юэн старается спросить ненавязчиво, без неизменно раздражающей их всех жалости. — М-м. В порядке, — Фрэнк поднимает взгляд, он всегда был ниже Юэна, но сейчас и вовсе почему-то смотрит будто откуда-то сильно снизу. Затравленно. Глаза сильно запали, щеки впали тоже. Пожиратели его сильно потрепали. — Нужно вернуться в министерство. — А Орден Феникса? — Ну… Дамблдор пока отстранил меня от дел ордена, — Фрэнк пожимает плечами — болезненно как-то и дерганно. Стыдливо. — Я на днях зайду еще. Вечно собранный и решительный Фрэнк явно теперь чувствует себя неуютно в окружении других людей. Особенно рядом с Алисой и под сочувственно-жалостливым взглядом Милс. Он уходит, Алиса остается. Жесть какая-то. Фрэнк всегда был из тех людей, которые вселяли уверенность в других, помогали успокоиться и взять себя в руки. Из тех людей, на которых всегда можно положиться. Он был опорой для всех них. Но, увы, силы надо искать только в себе, потому что даже сильные люди в какой-то момент могут сломаться. Они пришли, чтобы пополнить запасы провизии, так что Юэн почти сразу принимается таскать ящики с овощами, крупами и фруктами в холодный погреб. Милс возвращается домой — нужно написать Реджинальду сообщение (они уже разговаривают как ни в чем не бывало, да и работа для Милс действительно всегда на первом месте). Алиса мнется возле погреба, катая в пальцах стебелек сорванной маргаритки. — Так что у вас произошло? — Юэн возвращается за большим мешком муки и спрашивает, закинув его на плечо. Тяжеленный, капец. — Фрэнк… сказал, что нам нужно расстаться. Маргаритка падает под ноги. Юэн не удивлен, это и так за милю видно, что они больше, ну, не пара. Вопрос в другом — почему? — Я не понимаю, — она кусает губу до белого. — Через месяц свадьба, а он… — Плен меняет людей. Вспомни профессора Стебль. — Да, но… Он действительно очень изменился, но я все равно чувствую, что он любит меня. С ним… — Алиса делает паузу, будто сомневается, стоит ли рассказывать, — с ним что-то происходит. Что-то еще. Дело не только в пытках и войне, понимаешь? Это ведь просто самообман. Желание отрицать неприятную действительность. Фрэнк просто не в состоянии сейчас думать о свадьбе, очевидно же. И наверняка снова убедил себя, что война — не время для таких отношений. Что если он погибнет, Алиса будет очень сильно страдать. И что лучше оттолкнуть ее, пока возможно. — С нами со всеми что-то происходит. — Поговори с ним, прошу тебя. — Но Алиса все равно надеется на что-то. И что ей на это сказать? — Конечно. Что ж, скоро Фрэнк придет, поговорят. Не проблема. Может, и Фрэнку после этого легче станет. — Меня Дамблдор пока запряг заниматься защитой преемника Милс, так что я пойду. — Ты теперь тоже хранитель тайны? — с тревогой спрашивает Юэн. — Ага. Ну. Раньше Фрэнк был против, а теперь-то что? — Она криво усмехается. — И что, ты теперь живешь там? — Не. Завожу только продукты раз в неделю-две, как и к вам, ну и всякое необходимое. Еще хуже. Снова Алиса решила сделать что-то рисковое, чтобы привлечь Фрэнка. Но теперь это уже не игра с Гидеоном, а настоящий риск — что, если ее поймают? — Да ладно, — она, поняв по выражению лица, что Юэн не одобряет, беспечно взмахивает ладошкой. — О существовании преемника знают человек пять, ну, может, десять. Официально-то реестр маглорожденных как был книгой, так и остался. Это просто… на всякий случай. Мера предосторожности. Раз Дамблдор пошел на такую меру предосторожности, значит, на то есть причина. Когда и Алиса уходит, встревоженный Юэн, думая, чем себя занять и успокоить, решает заняться прокладыванием дорожек. Ну или хотя бы их планированием. За время работы в саду у него уже появилось несколько привычных путей — до тропинок еще далеко, но разглядеть примятую ежедневными походами траву труда не составляет. Вот по ним дорожки и надо прокладывать, так точно будет удобнее всего. С магией это несложно, но все же приходится несколько раз менять направление, что-то перемещать, поправлять. А ночью в полудреме думать о том, что, вон ту, южную, лучше завернуть вправо, сделав маленький загадочный уголок. Так и пространство расширить получится. Там еще можно будет дерево какое-нибудь на углу посадить, чтобы сначала ничего не было видно, качели поставить и вообще красота… На работу с дорожками в итоге уходит несколько дней. И только, наконец, удовлетворившись результатом, Юэн зовет Милс — показать ей свое творение. И он такой довольный, не думает ни о чем: ни о Реджинальде, ни о Фрэнке, ни о войне. И Роя не вспоминает даже. И Веронику. И отца. Юэн почти что счастлив, как в детстве, когда все еще было хорошо и спокойно. Когда мать что-нибудь сажала в саду, говоря отцу, что «мне надоели твои тисы повсюду, я хочу хотя бы немного разнообразия». — Красиво, — Милс идет с ним по аккуратной дорожке из гравия, очень похожей на прежние: которые были в том, другом саду. — Это уже и правда настоящий сад. Она смотрит на еще сильнее распушившиеся кусты роз и радостно улыбается. Многие бутоны раскрылись и теперь разливают свой теплый аромат точно солнечный свет. А само солнце — полуденное и жарко-летнее — слепит глаза, но зелень вокруг от этого только ярче и сочнее. На фоне сгоревших домов в округе и вовсе кажется маленьким оазисом. Они, сделав круг, возвращаются к дому. Милс останавливается, смотря на пустое пока еще место. — Хочу посадить тут какое-нибудь дерево, — она задумчиво потирает подбородок, а потом указывает рукой на угол возле дома. — Большое, раскидистое такое. Какой-нибудь там клен. — Может, каштан? — Юэн сразу загорается этой идеей. — Люблю каштаны. Возле его дома в Фортингалле тоже растет каштан и это, пожалуй, самое особенное и важное для Юэна дерево. — Да, отлично, — Милс быстро соглашается, — Я тоже. Тоже люблю каштаны. — А потом добавляет уже менее радостно: — Хочу, чтобы мой ребенок играл здесь. Ребенок. Ну. Дети — это ведь неплохо, да? И она же замужем, как бы в семье так и должно быть. — Ты все-таки согласилась с Реджинальдом? Но нафиг тогда Юэн это спрашивает? Лучше бы просто кивнул или сказал что-то типа «да, это здорово». — Нет, но… Рано или поздно ребенок все равно будет. Или матушка меня со света сживет. Знаешь, как она донимает с этим? — Милс немного кривляется, скорчив недовольную гримасу. — Теперь чуть ли не каждый разговор заканчивается тем, что она боится не дожить до появления внуков. А до Юэна внезапно доходит, что Милс ведь опять говорит про жизнь в этом доме. Но что тут может нравиться? Разрушенные дома рядом? Маленький домик без изысков с таким же маленьким садиком? Это неподходящее место для такой женщины. Милс подошел бы как минимум дворец. — Почему ты так хочешь остаться в этом доме? — Честно, это странно, поэтому Юэн хочет понять. — Я просто… Мне… Она, наверное, едва ли не впервые не знает, что ответить, и беспомощно замолкает. Ненадолго. — Почему ты не остановил меня тогда? — В смысле? У Юэна даже идей нет, что она может иметь в виду, поэтому он глупо моргает и не ждет подвоха. — Когда я сказала, что выхожу замуж. Все сразу обрывается. Юэн ненавидит такие разговоры, и моменты, и вообще. И сейчас даже крысы нигде нет, чтобы показать на нее и сказать: о, в этот раз она нашла тыкву. — А почему я должен был? — получается угрюмо и нервно. — Я же не просила тебя, в конце концов, занять его место! — а Милс прорывает. — Ты мог просто сказать, что ты против. Что ты не хочешь этого. Что ты… И она тараторит, смотря ему в лицо, мысленно уже, наверное, колотит от злости кулаками, но Юэн не знает, что сказать и что делать. Ему не нужно это. Все сложилось самым лучшим образом, к чему ворошить прошлое и говорить о том, кто что сделал, а что не сделал? Если бы ему дали возможность вернуться назад, он бы все равно поступил так же. Сколько угодно раз. — Но я хотел этого, — правильнее всего так и сказать, пожалуй. — Я хотел, чтобы ты была счастлива. Чтобы вышла замуж за хорошего ответственного человека, который любит тебя. И какая разница, что у него все внутри холодеет, стоит только увидеть ее с этим самым «хорошим ответственным человеком»? Это неважно. Главное, чтобы она была счастлива и в безопасности. Все. Больше ничего не нужно. Пожалуйста, остановись. Не говори ничего больше. Милс борется с желанием высказаться — Юэн видит это. Она пытается сдержаться, промолчать, замять этот неловкий разговор. — А я хотела быть с тобой, — но рот говорит совершенно обратное. И все, и конец — им обоим. Потому что нельзя это говорить вслух, нельзя озвучивать, потому что тогда это станет правдой, а пока это все только эфемерные мысли. Летящие комья тополиного пуха. Нужно найти в себе силы остановить ее. Не дать все доломать окончательно. Хотела она, как же. Глупости это все. — Слушай, прекрати. Не делай этого. — Нет, — Милс упрямится, ставит его перед каким-то идиотским выбором, хочет нарисовать точку невозврата, чтобы все, обратно было никак. И это бесит неимоверно. Потому что она умная серьезная женщина, которая хорошо знает про долг и обязательства. И при этом позволяет себе что-то настолько недопустимое. Его еще подталкивает. Разве так можно? Всегда вот она такой была: делала, что хотела, зачастую кому-нибудь назло. Просто потому что. Но зачем так играть с ним? Это ведь он хотел. Вопреки здравому смыслу. Вспыхивает внутри старая совсем обида, на которую Юэн много лет закрывать пытался глаза. — Ты со мной-то и Джеком дружить начала, только потому что мы грязнокровки. Чтобы насолить своей матери. И он не находит ничего лучше, как высказать ее. Чтобы Милс уж точно больше не захотелось «быть с ним». Чтобы она все-таки трезво посмотрела на вещи. — Не говори так, это не… — Неправда? Да? Милс опускает взгляд и не может возразить. Потому что, конечно, правда. А Милс не настолько бесчестная, чтобы отрицать. Все же это всегда было очень положительной чертой в ней — умение с достоинством принять свою вину и недостатки. — И с кем ты хотела быть, так это с Джеком. А во мне ты потом просто искала замену. Всегда. Скажешь, нет? Этого она сказать тоже не может. Отворачивается, молча поднимается на веранду, дверь открывает. И Юэну хочется умереть за все, что он только что сказал. И еще потому, что она не стала отрицать. Парадокс, да? Юэн садится на ступеньки, упирается локтями в колени. Пальцами давит на виски. Что теперь делать? Вопросов тонна, ответов ноль. И ведь… она только-только пришла в себя после смерти отца. Захотела жить дальше. А он вот так ее, лицом ткнул. Как будто мягче никак нельзя было. Да и какая к черту разница, что там было в их далеком детстве?! Потом-то ведь они дружили совсем не из-за этого. А потому что им было… нормально друг с другом. Весело. И здесь он только потому что по-прежнему важен ей. Как и она ему. Вот в чем правда на самом деле. И Юэн бежит почти — в дом, по комнатам, в поисках ее. Милс сидит в своей спальне у окна, смотрит вниз на цветущие цветы. Не реагирует даже на то, как он распахивает дверь и торопливо входит, остановившись в нескольких шагах. — Не надо жалеть меня и извиняться, — она по-прежнему не смотрит на него, только на кусты своих роз. Или его роз. Или их. — Тебе не за что извиняться, — добавляет Милс, увидев в отражении стекла, что он уже открывает было рот. А он задыхается — то ли от молниеносного подъема по лестнице, то ли от чувства вины. Нельзя вернуть назад то, что уже сказано. Нет смысла просить прощения или делать вид, что все в порядке. Нужно просто развернуться и выйти обратно, позволить времени как-то залечить это. Он охранник, в общем-то, она — его работа. Им необязательно быть друзьями, чтобы работать вместе и находиться в одном доме. Необязательно… Им вообще бы стоило поменьше проводить времени друг с другом, поменьше общаться. Желательно, даже почти не видеться — ему по сути нужно следить только издалека, чтобы знать, что с ней все в порядке. Но руки почему-то касаются ее лица, вынуждая все-таки обернуться. И Юэн еще не сделал, но уже жалеет о том, что сделает. Он целует ее, проводит ладонями по шее, спускается по плечам. Герду Кай все-таки тоже любит. Хоть и не понимает, как.***
Это, конечно, было фатальной ошибкой. Особенно если учесть, что они почти сразу перешли на кровать. Юэн, абсолютно охренев от себя, от нее и всего вообще сидит на краю, удосужившись только натянуть джинсы. А Милс спит. Ее голые лопатки выглядывают из-под сбившейся тонкой простыни. Все. Они в заднице. Культурных слов для описания ситуации не остается. Юэн тихонько встает, пытается выйти — тоже тихо, но скрипящие половицы подводят. Милс поворачивается, сонно взглянув на него. А Юэн быстренько скрывается за дверью, сделав вид, что не заметил. Зачем, Господи, зачем он это сделал? Зачем… В голове, если не считать одного единственного крутящегося вопроса, пусто. Он должен сейчас же что-то решить, куда-то сбежать подальше, желательно на другой континент, но почему тогда вместо волнения и ужаса он чувствует себя так… хорошо? Будто его два месяца морили голодом, пока рядом — на расстоянии вытянутой руки — дразня стояла чаша, переполненная фруктами. А взять было нельзя. Ничего было нельзя. И сейчас — нельзя. Потому что не его и не для него. Но Милс решает, что можно, потому с этого дня они начинают свой путь в никуда, обреченный на очень скорый и болезненный конец. Юэну стыдно и совестно, и вообще это явно не то, чего он хотел бы от дружбы с Милс, но она наконец улыбается… И целыми днями — ровно до шести часов вечера — она только его. Потом приходит Реджинальд, а с ним и раздавливающее чувство вины, ужас, желание провалиться сквозь землю. Реджинальд болтает с ним, они часто пьют пиво ночью, и это достойное наказание, конечно, делать вид, что все нормально. Но каждый раз, когда Юэн вжимает Милс в скрипучую кровать, чувство вины притупляется. Да, дружище, ты можешь мне доверять, конечно. Юэн абсолютно ненавидит себя. Если существует разложение личности, то вот оно. Какая-то внутренняя духовная смерть, еще один отвалившийся кусок души — как от убийства человека. Юэн не знает, кого он тут убивает, кроме самого себя, но остановиться не может. Потому что Милс… он и не знал, что она умеет так смеяться. Счастливо, звонко, открыто. Юэн знает, что потом будет гораздо больнее и хуже им обоим, но, Мерлин, можно он хоть немного позволит себе и ей просто забыться? Забыть о последствиях. Сейчас он нужен ей. Это неоспоримый факт. А что нужно ему? Вскоре к ним снова заходит Фрэнк, как и обещал. На сей раз один совсем и оттого куда более расположенный к разговору. Юэн помнит, что должен поговорить с ним насчет Алисы, хотя вмешиваться в чужие дела не хочется. — Это ты сам все сделал? — Фрэнк смотрит на сад, потом на Юэна — очень уважительно. — Да. Надо бы еще беседку поставить, но не могу решить, куда, слишком места мало. Юэн очень доволен результатом, пусть это его первый опыт, но получается же хорошо! На работе он никогда не испытывал таких чувств, как здесь, в саду. Будучи мракоборцем Юэн скорее стыдился — своих неудач, своего происхождения. А здесь он может быть самим собой. Здесь все тревоги становятся тише, как и мысли о Милс и том, что делать дальше. Они с Фрэнком обходят дом дважды, тот деловито осматривается, тоже думает над местом для беседки. — Наверное, лучше на западной стороне. Где-нибудь здесь, — он показывает на пока еще не особо засаженное растительностью место за домом. — Большую часть дня здесь тень от дома. Цветы расти все равно плохо будут. — А не будет ли слишком холодно? Юэн уже тоже думал про это место, но все сомневался. — А магия нам на что? — Фрэнк смеется. — Все же ты всегда будешь немного маглом. Есть же, например, чары сохранения тепла. Слова про магла, хоть и сказанные без негатива, Юэна все-таки колят. — Разве это не чисто слизеринские чары, которые никто кроме них не знает? — Поэтому он в ответочку тоже подсознательно хочет поддеть Фрэнка. — Я не про те. О, а волшебный огонь подойдет еще лучше! — Фрэнк даже не замечает этого и сразу загорается своей идеей. — Его ведь можно использовать и как декоративный элемент. — Черт, и правда. Несколько каких-нибудь стеклянных баночек с огнем расставить внутри. Уютненько! Сразу вспоминается пуффендуйская гостиная и спальни — у них повсюду был этот волшебный огонь. То в баночках, то в стаканах, в бутылках из-под сливочного пива, и даже просто висел под потолком. На первом этаже Хогвартса тоже было не очень-то тепло, но если слизеринцы в подземельях придумали себе тайные чары сохранения тепла, то пуффендуйцы теплом готовы были поделиться со всеми. Это еще было и очень красиво. Всегда напоминало Юэну Рождество дома — по крайней мере, в те годы, когда они с отцом еще наряжали елку и развешивали гирлянды по козырьку. Фрэнк и Юэн переглядываются пару секунд. И почему-то принимаются за постройку беседки, вместо того, чтобы говорить о работе или каких-то важных вещах. Выглядит Фрэнк больным — даже пьет целебное зелье во время перерыва, — но старается делать вид, что с ним все в порядке. В отличие от Юэна, он все, что можно, делает быстро и эффективно с помощью магии. Вжух — и основа готова. Вжух — глядите-ка, а вот и крыша. Но возятся с оформлением они потом еще несколько часов. К тому же приходится прерваться из-за нехватки материалов — если древесину для беседки Юэн подготовил давно, то вот с мебелью внутри еще только предстоит разобраться. Фрэнк уходит, но на следующий день возвращается, притащив откуда-то набор из двух классных белых скамеек. А из остатков деревянных досок даже удается соорудить полочки. Когда приходит время, за банками для волшебного огня Юэн идет чуть ли не на цыпочках. Почему-то очень не хочется быть замеченным Милс — рано еще. Он даже не рассказал ей вчера ничего о беседке, а сама она провела почти все время у себя в кабинете. На днях пришло сообщение из министерства о том, что ей нужно будет посетить какую-то конференцию через три дня, так что Милс вовсю готовится. Вот когда они все закончат, тогда можно и рассказать, и показать. Ей точно понравится. Вместо банок в ход идут пустые бутылки, но с ними получается даже лучше — тары у Юэна из разноцветного стекла — какие-то зеленые, какие-то коричневые, какие-то просто прозрачные. Стоят с Фрэнком в центре беседки — как два малолетних придурка, летом на каникулах соорудивших себе тайный шалаш в лесу. А сами радостные до безобразия, глаза горят, улыбаются. И плевать, что два лба — одному почти девятнадцать, а второму еще больше. Юэн впервые за все годы, что знает Фрэнка, чувствует себя с ним так. Как со старым близким другом, с которым можно, не стесняясь, творить какую-то очень незрелую фигню. С ним свободно, просто. Как с братом. Как с Роем. От этой мысли на одно короткое мгновение тоска кладет на плечи свое покрывало. Но припасенные бутылки с пивом не позволяют ей остаться. — Эх, вот это я понимаю — жизнь, — мечтательно говорит Фрэнк, смотря на потолок, под которым плавает россыпь цветастых огоньков, так похожих на живых светлячков. А он и правда изменился, права была Алиса. Фрэнк, конечно, всегда любил, чтобы вокруг все было хорошо, чисто и по-домашнему уютно — как и любой пуффендуец, — но на работе никогда себя так не вел, сдерживал свои порывы, оставался сосредоточенным и преимущественно серьезным. Плен сильно меняет людей. — Ты опять в министерство жить вернулся? — Ну, вот, пожалуй, и подходящий момент потихоньку подвести разговор к Алисе. — Да нет. Пока что живу в Дырявом котле. Мама настаивала, чтобы я вернулся домой, но ты же ее знаешь. Мама? Обычно, говоря о матери, Фрэнк припечатывал монументальным «мать», а лицо его в такие моменты превращалось в кирпич. Причем сама «мать» относилась к нему так же сурово и строго, без малейшего проявления нежности. Впрочем, после того, что пережила Августа Долгопупс, когда ее сын оказался в плену, неудивительно, если она смягчилась и отношения между ними потеплели хотя бы на время. Но не настолько, конечно, чтобы сын к ней вернулся. — Так что у вас с Алисой случилось? Стоит только упомянуть это имя, как Фрэнк сразу же смотрит затравленным зверем. Болезненно так, исподлобья, будто Юэн ему личную обиду нанес. Потом вздыхает, сжимая бутылку в руке покрепче. Отпивает пива — хочет набраться смелости или силы в себе найти. Или просто успокоиться. — Война, я считаю, не лучшее время для свадьбы, — а потом говорит достаточно размеренно и спокойно. Какие удивительно быстрые перемены. — Не забывай, кем мы с тобой работаем. Я каждый день думаю о том, что завтра не наступит. Юэн кивает. Конечно. Все именно так, как он и думал. — И… есть еще кое-что. — А? Фрэнк долго молчит, смотря на свою бутылку. Потом вытаскивает из кармана уже пустой пузырек с зельем — такой же, как вчера. Юэн не стал его расспрашивать, тем более, что Фрэнк явно пытался принимать его украдкой. — В плену я… — он пытается подобрать слова и не может. — Во время пыток меня отравили. Плохо помню, что там было, но, в общем, этот яд продолжает отравлять. Колдомедик, который меня лечит, сделал зелье-нейтрализатор, но мне нельзя пропускать ни одной дозы. Он протягивает Юэну флакон, но тот лишь отводит взгляд. Ладно, окей, Алиса снова права. Фрэнк действительно что-то «скрывает». — Черт. Ну, главное, что ты жив. А зелье… значит, придется пить зелье. Это когда-нибудь кончится? Юэну известны случаи, когда при некоторых магических заболеваниях целительные зелья потом приходится принимать всю жизнь. Потому что вылечить их нельзя, только ослабить. — Примерно через два года. Фрэнк откидывается на спинку скамьи и, наконец, расслабляется. — О, хорошо. Почему так? — Потому что через два года я умру.