***
Алису — с перерывами — рвет кровью уже больше часа. Или больше двух. А, может, всего минут пятнадцать? Юэн не может даже приблизительно сориентироваться во времени. Потому что времени нет. Оно замерло, подохло отравленной крысой в углу обоссанной старой пыточной. А Алиса периодически перестает дышать так надолго, что Юэну кажется, будто это все. Смерть. Сколько еще он смертей своих близких должен увидеть? Ее напоили ядом и, подвесив за ребро на настоящий крюк, оставили рядом с Юэном, чтобы он наблюдал. Кровавая рвота текла по лохмотьям, оставшимся от серой рабочей мантии. И чем больше Юэн реагировал на то, что с ней делали, — крича, угрожая, матерясь и в конце уже просто моля остановиться, — тем больше Алисе причиняли боль. Этот враг отлично разбирался в человеческой психологии и знал, как методично свести человека с ума. Палачом он оказался виртуозным. Юэн до сих пор цел, но предпочел бы лично висеть на крюке, чем смотреть, как на том болтается Алиса. Его охватывает такой ужас и чувство безысходности, что хочется откусить себе язык в надежде, что смерть от кровопотери придет быстрее, чем Пожиратели смерти заметят неладное. И почему им в Министерстве не предлагали такого магического контракта как Милс? Убить себя — одной лишь мыслью. Это было бы сейчас спасением. Все равно шансы выжить стремятся к нулю. Из плена Волан-де-Морта выбраться живым практически нереально. Фрэнк был исключением, вот только был ли это Фрэнк на самом деле? «Мой дорогой отпрыск несколько месяцев морочил тебе голову». Позднее Юэн все поймет, у него еще будет масса времени на размышления, но сейчас он висит в цепях, смотрит на Алису не мигая — лишь бы уловить ее редкий судорожный вдох. Она то приходит в себя, то снова проваливается в безвременье. Уже не кричит и не стонет, только хрипит иногда. И Юэн знает, что не сможет ее спасти, но от этого только гаже. Потому что какой-то червячок надежды все же живет в нем, точит нутро. Пожирателям смерти нельзя верить, если он выдаст тайну, он просто погубит других людей, а им все равно отсюда не выбраться. Алиса тоже это понимает. — Не смотри, Юэн, — шепчет она одними губами. — Мне стыдно. Он отводит взгляд, опустив голову вниз. Еще через какое-то время в пыточную приходит второй Пожиратель. Отличать их удается по росту и телосложению — второй немного ниже и значительно тоньше. Юэн молчит, он больше не рискует что-то говорить, хотя этот ублюдок, в отличие от своего папашки, все время пыток вел себя довольно пассивно и участие в них принимал только как прислуга. Подавал все необходимое. А сейчас осторожно — почти бережно — снимает Алису с крюка. Руками, даже не магией. Укладывает на пол, раскрывает саквояж, который принес с собой, и Юэну сперва кажется, что ее сейчас продолжат пытать, но там только зелья и мази. Тихо произнеся незнакомое заклинание, Пожиратель смерти останавливает кровь из глубокой раны под грудью. Потом поит Алису зельем — вероятно, чтобы остановить действие своего же яда. В волшебном мире с пытками все гораздо хуже, чем у маглов. Здесь легко излечить пленника, чтобы потом подвергнуть новым испытаниям сколько угодно раз. Только вот выдержит ли разум? Вспоминаются те слова Фрэнка: о сломанных теле и душе. Предостережение. Вернее не Фрэнка, нет, конечно. Вот с кем он на самом деле болтал по душам, вот кто вернулся «из плена»! Алиса обмякает, и Юэн снова думает, что она умерла, но ее грудь медленно поднимается и опускается. Тело взмывает в воздух под действием магии, а Пожиратель смерти отворяет дверь, чтобы забрать ее отсюда. Оборачивается к Юэну. Смотрит несколько минут. В прорезях маски не видно глаз, но Юэну почему-то чудится там сожаление. Это прям миниатюра «хороший и плохой полицейский». После палача второй пожиратель — принесший лекарства и не причиняющий боли — вызывает тупое и очень жалкое чувство надежды. Не видя Алису перед глазами, Юэн чувствует себя еще хуже. Жива ли она еще? Что с ней делают? И Фрэнк… Значит, Фрэнк давно уже мертв. Юэн закрывает глаза, не хочет думать, не хочет ничего вспоминать, но под веками так ясно всплывает мертвый Рой, что уж лучше бы кто-нибудь поскорее пришел и принялся его пытать, лишь бы не помнить об этом, не знать, забыть в агонии от боли и ужаса. Хорошо, что Милс в безопасности. Хотя бы она. Хотя бы она… Ожидание изматывает. Плечевые суставы уже даже не ломит от долгого висения, Юэн их просто не чувствует. Как и руки. Иногда только боль прошибает — острые импульсы, гонимые нервными окончаниями. — Соскучился? — В пыточную возвращается палач, и Юэн, к своему стыду, вздрагивает от его тяжелого металлического голоса. А потом моментально падает на пол, рывком, получив временную свободу. Цепь с запястий исчезает. Холодные онемевшие руки сразу же отзываются охренительной болью и просто дьявольски колючими мурашками. Юэн трясет ими, пытается растереть друг об друга, пошевелить пальцами. — Старайся лучше, мне очень нужны твои руки. Юэн замирает. Даже не видя лица он знает, что стоящий над ним человек довольно улыбается. С наслаждением. С предвкушением даже. И почему-то страха нет. Попытаться бы напасть, но металлическое ядро на полу не даст особо развернуться. Да и тело все закостенело от долгого вынужденного положения, а враг силен и явно трезво мыслит в отличие от Девиса. — Что ты так на меня смотришь? — Пожиратель смерти усмехается. — Прям как псина на живодерне. Юэн молчит. У этого ублюдка есть свои «правила», и сейчас самое важное понять их. Лучше не провоцировать лишний раз, чтобы к ногам не положили какую-нибудь часть Алисы. Убивать они ее пока не станут — она такой же хранитель тайны, — а Волан-де-Морту важно заполучить не только Милс, но и ее преемника. Зато вот искалечить могут легко. Больше всего Юэн не хочет, чтобы она страдала. Он готов страдать вместо нее столько, сколько потребуется, вынести любую боль. И… Сейчас Юэн особенно хорошо понимает профессора Стебль. В смысле, он и так всегда понимал, но… Мерлин. Как бы хотелось снова увидеть ее. Поговорить в последний раз, получить очередное доброе наставление. Еще месяц назад он и мысли себе позволить об этом не мог, поклявшись, что больше никогда не подойдет даже близко. А сейчас, смотря как пальцы левой руки прикрепляют ремешками к распоркам, не сопротивляется, но представляет себе ее улыбчивое лицо. Юэн не помнит лица матери, совсем, у него даже фотографий ее не осталось, только старый автопортрет где-то в заброшенной отцовской мастерской. Не помнит цвета волос или глаз. Но отлично помнит лицо своего декана, каждую бородавку, шелушащийся красный нос и кучерявую челку, выглядывающую из-под колпака. Первая осиновая щепа под ногтем заставляет задержать дыхание и согнуться. Юэн продолжает молчать. Ничего, щепки под ногтями — это терпимо, да у него их были тысячи во время работы в теплицах или с отцовскими заготовками. Медленно щепа продвигается глубже, вбивается маленьким молоточком, и от каждого из этих легких ударов, кажется, искры сыплются из глаз. Юэн терпит. Профессор выдержала, когда он срезал кожу с ее руки, даже не закричала ни разу, неужели Юэн не выдержит сраную щепку?! Он должен. Боль сравнима с зубной. Наверное, дело в нервах — Юэн пытается отвлечься на уже совсем забытую биологию, которую изучал, когда учился в магловской школе. Ублюдок резко ударяет молотком по ногтю плашмя, вызывая короткий громкий выдох ртом. Пальцы ходили бы ходуном, если бы не были привязаны к самодельным распоркам. Охренеть, как больно. И, сука, это ведь только начало. — Хочу теперь дать тебе выбор: мне продолжить с пальцами или перейти к твоим зубам? — Пожиратель смерти берет с небольшого столика заранее подготовленный маленький напильник, показывая Юэну. — Я всегда даю пленникам такой выбор, правда они почему-то всегда выбирают пальцы. Почему? Щепа по-прежнему на месте, загнана до самого основания ногтевого ложа. Палец кровит и темнеет. — Зубы… во рту, — хрипло отвечает Юэн. Он понимает, что сейчас будет правильнее ответить: любую пришедшую в голову чушь, лишь бы только не разозлить. — Интересная мысль. Хочешь сказать, дело в том, что рот это куда более… интимная зона? В него гораздо страшнее впускать посторонних? Пожиратель смерти насмешливо хмыкает и кончиком кривого заостренного ногтя постукивает по разбитому пальцу. Как бы задумавшись. От каждой маленькой вибрации по телу проходит дрожь. — Продолжай… с пальцами, — Юэн, наконец, делает выбор, не желая, слушать этот бред дальше. — Как скажешь. Слово гостя — закон. И он продолжает. Щепу под вторым ногтем терпеть становится сложнее, но Юэн сдерживает стоны. К пятому пальцу он понимает, что вот-вот обмочится, но это даже почти не вызывает стыда, потому что думать ни о чем не получается, кроме как о непрекращающейся боли, разрезающей все тело, пульсирующей, медленной и острой. Когда Пожиратель смерти переходит к правой руке, Юэн давно не сдерживает слезы, но, к своей чести, хотя бы не орет благим матом. Мерлин, почему какие-то сраные щепки под сраными пальцами — это настолько, сука, невыносимо?! Лучше бы его разорвало Круциатусом. Несколько раз во время работы Юэн уже попадал под действие этого непростительного, и думал, что ничего больнее уже никогда не будет. Не зря же это непростительное заклинание. Самые страшные пытки, да? Как оказалось, обычные магловские пытки все же гораздо страшнее и эффективнее. На пальцах слишком много нервных окончаний. Больше, чем на предплечье, к примеру; все пронизано нервами от и до. И эти нервы берут под контроль все тело, делая его реакции неподвластными хозяину. — Ты выносливый. Это будет утомительно, — вздыхает Пожиратель смерти. Юэн до сих пор в сознании, хотя все его искореженные пальцы кровоточат и отдаются острой болью на каждое колебание воздуха рядом. Ногти топорщатся, отходя от кожи, выгибаются наружу, как речные раковины или облезлые чешуины. От болевого шока он уже не может ни понимать чужую речь, ни думать, ни слышать. Холодный пот стекает по всему лицу и телу. Он будто в парнике: весь мокрый, грязный, замерзший. А откуда-то сверху до камеры доносится тревожно-печальная музыка фортепиано. Бьет клавишами, как молоточек по пальцу. Тогда Юэн неожиданно вспоминает, что мама когда-то тоже играла на фортепиано… Палач покидает темную камеру, оставляя его прямо так — сидящего на полу с прикрепленными к распоркам пальцам. Юэн даже в теории может двигать руками и при желании мог бы разбить к херам эти чертовы деревяшки, освободиться. Вот только желания нет. Какое-то сплошное безразличие и тишина в голове. Он умрет? Хорошо. Боль не прекращается, хоть и будто глушится чем-то. Тем не менее любое неосторожное движение заставляет все тело встрепенуться от очередного нервного импульса. Через час он все-таки заваливается набок, проваливается куда-то. Потом приходит в себя, чувствуя во рту привкус зелья — руки скованы, но на сей раз хотя бы опущены. Щепы из-под ногтей убрали, но пальцы отзываются болью от любого движения. Когда ключ в темнице проворачивается вновь, Юэн вздрагивает и инстинктивно отползает к стене. На сей раз Пожиратель смерти вооружается тем маленьким напильником. Для зубов.***
Юэн давно потерял счет времени. С ним уже что только ни делали — в последний раз даже высекли: спину сначала жгло огнем, а потом она почему-то потеряла чувствительность, будто все онемело. К бессмысленной регулярной боли он начинает привыкать. Юэну все казалось, что со смертью Вероники жизнь пошла под откос (или гораздо раньше — когда умер отец), и что хуже быть уже не может. Но хуже становилось постоянно. Теперь Юэн молится, вспоминая своего набожного отца. Просит у бога смерти или безумия. Читает молитву, как мантру, если боль становится совершенно невыносимой, а страх вынуждает позорно кричать. И это не спасение, но хотя бы какое-то его подобие. Волшебники ли, маглы… перед верой во что-то большее все едины. Вместо церковного крестика — разбитые часы, Юэн не трогает их, пусть валяются на грязном каменном полу, лишь бы палач не понял, насколько те дороги. Старый истертый кожаный ремешок, растрескавшееся в крошево стекло. Отец носил их много лет, почти не снимая. Юэн хотел похоронить его вместе с ними, но в самый последний момент, прежде чем тисовый гроб закрыли, снял с тонкой окоченевшей руки и забрал себе. Даже застегнутые через самое крайнее к циферблату отверстие на отце они все равно болтались. Юэну часы пришлись в пору. Теперь от них мало что осталось и, как думает Юэн, от него в скором времени останется немногим больше. Сидит, болтаясь, подвешенный за одну руку цепью, чтобы не было возможности лечь. Смотрит на свои постепенно восстанавливающиеся пальцы. Единственное, чем его за все это время покормили, были его же собственные верхние фаланги пальцев. Палач сказал, что от них проще избавиться, чем лечить, и уж лучше будет отрастить новые. «Готовил» он их на маленькой жаровне прямо в темнице. От мысли, что придется есть это, выворачивало. Едва восстановившиеся зубы ныли. От запаха жареного мяса предательски урчало в животе. Палача уже долго не было, поэтому теперь Юэн то обессиленно дремал, периодически гремя цепью, то думал. Сраный «сынок» в последний раз заходил, чтобы налить ему в рот целительных зелий еще до порки кнутом. Пока получалось соображать, Юэн сделал кое-какие выводы: у младшего был длинный черный хвост, убранный на плечо, так что тот часто выглядывал из-под капюшона мантии. Сомнений не осталось — это Бёрки. Многие чистокровные пижоны вроде Малфоев или Бёрков предпочитали отращивать длинные патлы. Юэн видел младшего Бёрка всего пару раз, но помнил, что у того, — как и у его отца, — волосы были чуть ли не до жопы. Это единственное, что сразу бросалось в глаза и запоминалось. Ублюдок. Столько времени обманывал их, втирался в доверие, а Юэн купился, как дебил, даже не заподозрил ничего. И выдал ему Алису, сам, без задней мысли. Но это ведь так тяжело — подозревать друга, чудом спасшегося из плена. Эта была очень важная «победа» за годы войны: наконец-то Ордену Феникса удалось вырвать из лап Пожирателей смерти своего человека. Все хотели верить, что это действительно так. Увы, последователи Волан-де-Морта были повсюду. Даже в больнице Святого Мунго. Иначе как бы эта мразь смогла всех обдурить? Лечение после пыток, отравление ядом, ага, как же. И ведь он так много знал о Фрэнке… Даже слова, которые тот говорил. К примеру, вспомнить вечер, когда он подсунул Юэну воспоминания профессора Стебль — это лицемерное «Юэн, я уже говорил тебе, под Империусом люди совершают страшные вещи. Ты не виноват». Фрэнк действительно говорил это когда-то. Настоящий. Какая хорошая работа… Неудивительно, что даже Дамблдор не раскрыл обман. Дамблдор, конечно, заподозрил что-то, почему и отстранил урода от дел Ордена на время, но явно недостаточно и слишком поздно, иначе бы намного раньше приказал Юэну не впускать его в дом ни при каких условиях. Мерлин, он ведь мог убить Милс в тот вечер. Пока Юэн болтался в Омуте памяти, не в силах выбраться, мог просто пройти в соседний со спальней кабинет, напасть на нее — ничего не подозревающую. Или в плен взять. А в итоге только прихватил расческу. Теперь ясно, куда та делась. Милс не замечала пропажи до конгресса, потому что редко пользовалась, а расческа как раз хранилась в журнальном столике, куда Юэн тогда поставил Омут памяти. Похоже, они планируют подменить и Милс, так же, как и Фрэнка. А «фальшивые» Юэн и Алиса уже наверняка находятся в министерстве магии, чтобы не вызывать подозрение исчезновением. Пожиратели ведь понимают, что Милс и ее преемник сразу сменят убежище, как только поймут, что Юэн и Алиса в плену. И как удобно, что министерство «призвало» всех мракоборцев на службу! Да, все было давно тщательно спланировано, и кто-то в Министерстве из имеющих власть без труда подстраивает нужные события. И, очевидно, этот кто-то давно узнал об изменениях в реестре маглорожденных. Еще до того, как Фрэнк попал в плен. Более того, они бы и из памяти его про реестр не смогли бы узнать. Фрэнк был слишком предусмотрительным и сразу после того, как рассказал все Юэну, принес очередной Непреложный обет. Откуда тогда они узнали? Впрочем, это сейчас неважно, хера с два у них что-то получится. Потому что Юэн не сломается, ни за что. Ни при каких условиях. Он просто не имеет права. Скоро обман в любом случае раскроется, в убежище без хранителя не пройти (хорошо, что хотя бы покинуть его можно). Тогда Дамблдор наверняка озаботится созданием нового убежища для Милс и ее семьи. Нужно просто выдержать, потянуть время. И не давать себе права на надежду о спасении. Пусть снимают кожу, пусть сверлят кости и дергают за оголенные нервы, как за ниточки — в прямом смысле, не в переносном. Юэн не знает, как, но он должен выдержать. Вот оно, священное самопожертвование. Что ж, пускай. Где-то неподалеку в подземелье раздается кашель. Юэн вздрагивает, настороженно прислушивается. Вроде бы женский — может быть, Алиса?.. Впрочем, мало ли кто тут еще может сидеть в затхлых темницах? Шорох, скрип металлических петель снаружи. Странно. Юэн не слышал шагов, ни одного. Он уже так хорошо успел изучить шаги своих пленителей, что мог безошибочно определить, кто из них идет по коридору. Неосознанно он все же пытается сгруппироваться, и кандалы звенят, вторя каждому движению. — Господин мракоборец? — раздается за дверью. Голос детский, но что ребенку делать в таком месте? Юэн молчит, настороженно прислушиваясь. Вероятно, это очередная уловка. — Не вините… моего брата. Простите его, пожалуйста. Так робко и неуверенно, виновато даже. — Он очень хороший, правда. Он не виноват. Он очень переживает из-за всего этого. — Кто ты? — Юэн спрашивает и удивляется тому, как незнакомо звучит его хриплый сорванный голос. — Как тебя зовут? — Не скажу, — ребенок отвечает по-детски смущенно. Кажется, девочка. — Простите. Воспитанная девочка. И пусть это хоть четырежды уловка, иллюзия или коварная попытка сыграть на чувствах — Юэн больше не может молчать. Ему так страшно на самом деле, и этот тихий детский голос звучит не иначе как ангельский ответ на тысячу произнесенных в уме молитв. Нельзя-нельзя, не слушай ее… — Где ты? — В соседней камере. Но, Боже, пусть говорит хоть что-нибудь. — Что ты там делаешь? — Читала. Теперь убираюсь, — слышится шуршание, будто что-то метут. — Мне жаль… правда. Может, вы хотите чего-нибудь? — Воды. — Хорошо, сейчас, — девочка отвечает с такой искренней готовностью и желанием помочь, что у Юэна слезы на глаза наворачиваются. — Если хотите, я добавлю таксум сомниферум. Это совсем не больно. «Как мило», — его берет оторопь, потому что девочка предлагает быстрый и безболезненный яд, от которого нет противоядия. Что ж у тебя за семья такая, гиппогриф их дери? Непохоже, что она делает это по чьему-то приказу, Юэн ведь им нужен живым. Или это просто очередная попытка в доверие втереться? Да уж, он со своей доверчивостью теперь любому фору даст. — Может, в другой раз, — вздох получается свистящим полустоном. — Думаешь, у меня совсем нет шансов? — Не знаю, господин мракоборец. Наверное, нет. Она просовывает пиалу с водой под дверь. По звукам возни Юэн понимает, что девочка садится на пол рядом и прислоняется к двери спиной. Усилием он наклоняется, все тело трещит будто по швам — ломаются сухие корочки и струпья ран от кнута. И плевать, если тут яд или еще чего, что ему терять? Не так, так силой напоят, если будет нужно. А вода самая что ни на есть обычная. Сухими губами припадает к холодному краю чаши, чуть не уронив из ослабленных пальцев-обрубков, расплескивает, чувствует, как прохладная влага оказывается на лице. И пьет так жадно, всю емкость за один глоток. — Странное ты место выбрала для чтения, — Юэн говорит, переводя дух. От воды, кажется, даже дышать стало легче и голос стал больше похож на его голос. Это, наконец, не поганые зелья. — Здесь тихо и никто не мешает, — спокойно отвечает девочка. — Зачем ты говоришь со мной? — Я часто говорю с пленниками отца. — Так зачем? — Мне больше не с кем. Мама… занята, — девочка опять запинается. — А брат редко бывает дома. Я скучаю по нему, но в последнее время, когда он приходит, сразу идет сюда, в темницы, и поэтому мы почти не видимся. Расскажете мне что-нибудь? Вполне обычный ребенок, невесть как спустившийся в Ад, маленькая героиня Божественной комедии. Не хватает только Вергилия (хотя, возможно, Вергилий тут он сам). Юэн нечасто общался с детьми, но когда доводилось — например, с маленькими племянниками Пруэттов, — те точно так же просили рассказать что-нибудь. Какие-нибудь приключения, смешные случаи. И, Боже, это такой дикий контраст сейчас — сидеть в темнице после многочисленных пыток и говорить вот так. С ребенком. Может, она вообще плод его воображения? Может, просто мозг пытается таким образом справиться с навалившимся ужасом? Пытается отвлечь, задурить, дать отдых. — О чем? — Что еще страннее, Юэн все же решается поддержать разговор. — Вы когда-нибудь видели море? — К ноткам смущения добавляется такой живой интерес, что в голосе даже придыхание слышно. — Да, конечно. Там… красиво. Море, надо же. Юэн пытается представить себе любимый шотландский залив, на котором провел немалую часть детства, но перед глазами пусто, ни одной даже самой смутной и размытой картинки. В маленькой деревеньке графства Сазерленд — Дурнессе — когда-то жила его бабушка, и Юэн часто оставался на каникулы с ней после смерти матери. Потом умерла и бабушка, но даже тогда они с отцом летом продолжали туда приезжать хотя бы на неделю-другую. Старая деревянная дорога с высокими поручнями — маленький Юэн смотрел на море через проемы. Заросли осоки и цветущего желтыми шариками золотарника, обрывы, полные песка и камней. Бирюзовые волны ударяются о старый клиф, распростертый что есть глаз. Воспоминания все-таки приходят, накрывая спасительной волной. И от них в голове шумит так, словно он снова там. Хотя, скорее всего, это просто давление крови. Неужели, эта девочка ни разу не была на море? — Какое оно? — Шумное. Но в хорошем смысле. — Как это? Она такая любопытная. И Юэн благодарен — и за вопросы, и за возможность отвлечься на воспоминания. Утонуть в них хотя бы на пару мгновений. — Ну вот, знаешь, — он думает о том, как бы попроще объяснить на примере, — бывает шум в толпе, когда собирается много людей. Это плохой шум. А море… оно шумное и тихое одновременно. — Вы смешной, господин мракоборец. Смеется она очень коротко, но звонко. Так, словно смех вырвался совсем случайно, непозволительный и непрошенный. — Смешной? У меня месиво вместо спины, ну очень смешно, — фыркает Юэн в ответ. — Простите… я не хотела вас обидеть. Голос сразу снова становится виноватым и почему-то даже испуганным. Юэн уже корит себя за сказанное. Боже, это же ребенок, ей вообще нельзя знать такие подробности! Хотя… учитывая, кто ее отец, вряд ли эта девочка никогда не видела чужой боли своими глазами. — Ну, в том, что я ранен, ты точно не виновата. — Может, все-таки яду? — добавляет она легким заговорщицким шепотом. И смех и грех прям. — Не могу понять, ты всерьез или подшучиваешь? — У меня плохое чувство юмора, — теперь вздыхает она, и Юэн неожиданно для себя понимает, что… улыбается. Сидя в темнице, истерзанный и едва не потерявший рассудок от боли — просто улыбается. А, может, рассудок он все-таки потерял? — Мрачное, я бы сказал. — Вот, возьмите, — она сует в щель под дверью какой-то флакон. — Это облегчит боль. — Насовсем? — У Юэна даже получается сострить, и это, ей-богу, очень странное ощущение. Будто все не по-настоящему. И темница, и девочка, и кандалы. Один невозможно долгий сон, в котором лучше уже ничему и не пытаться удивляться. — Нет-нет, это просто сонное зелье. Удачи вам, господин мракоборец! Мне пора идти, — она торопливо поднимается, шурша возле двери, и, кажется, собирается бежать. Что-то спугнуло маленькую птичку с тонкой ветки: один резкий взмах крыльев — и она уже далеко-далеко от тебя. — И тебе. Удачи. «Девочка, чье имя я так и не узнал».