***
— Хочешь уйти? Вопрос в нагретом их упрямством пространстве колеблется между мужчинами резво. Тяжело. Господи… Тяжело. Константин смотрит безразлично и даже холодно. Хочется встать и уйти, громко хлопнув дверью. Хоть какие-то эмоции это вызовет — злость, гнев, разочарование — да что угодно. Лишь бы не это отвратительное равнодушие, от которого выворачивает наизнанку. Какой ответ он ждёт от Урганта? Ну, может быть, «да, с Первого», «нет», «возможно» или более значимое для них обоих «да, от тебя»? — Всё гораздо сложнее, Константин Львович, — Ваня смотрит на лист бумаги перед собой, он укоризненно не даёт зацепиться ни за одно слово, ибо пуст. Так же, как и Иван, впрочем. — Я… Я не знаю. L'amour ne fait pas d'erreurs. Любовь не совершает ошибок. А вот Костя, кажется, совершил.***
— Иван. Нет никаких «Ваня» или даже «Ванечка». Он мне не друг, не брат, не супруг, не враг, не лю… Бля. Впрочем, всё равно твёрдая «н» безжаластно придавливается языком к нёбу. В купе с надменной и осуждающей интонацией это звучит почти жёстко. Почти. В моих мутных зелёных глазах не отражается ни-че-го. Кроме, конечно, самого Урганта. — А мне нравится, когда вы меня не по имени-отчеству, — это сказано с такой приторной подоплёкой да с таким взглядом, что уже и ближе к себе его подпустить хочется, но нельзя. Иван Андреич? Нет, дорогой, с таким точно не к тебе. Проклятый официоз — лишь этикет, методичка, протокол — не более, ты и сам знаешь. Ты и сам пользуешься. По своей ли воле? — Ваня, иди, — я сдаюсь и на выдохе пинаю это имя тебе же в лицо, устало смотрю на тебя и прошу, но не умоляю. Помилуй, до мольбы я не дойду, ты и сам всё сделаешь гораздо раньше. Ты ожидаемо не двигаешься с места. Ну что же тебе нужно, а? Ты, будто бы считав мой ужасно громкий вопрос с кожи околовисочной доли (потому что голову я свою отвернул от тебя к окну, и теперь твой взгляд упирается мне в щёку), шепчешь что-то короткое и нечленораздельное. Я не прошу тебя повторить, потому что знаю, что если бы ты хотел, ты бы сказал громче своей выверенной и удачно поставленной речью. Но ты не возжелал. Твоё право, Вань. Твоё. Хотя я и сам, наверное, знаю, что ты там прошептал. «Вы…» Я, дорогой, я. — У тебя съёмки кончились? — Я бы тут не сидел, если бы не, — просто отвечаешь ты. И я киваю задумчиво, словно в голове прокручиваю варианты того, как грамотно распределить по проектам выделенные министерством финансов деньги, хотя, по факту, там как и во взгляде моём ни-че-го, кроме тебя. И мне это совершенно не нравится. Хотя захватывает, признаю. Как в тянущее за собой болото, туда, ко дну. И я по колено в этой ужасной жиже цвета моих глаз, а вокруг ни одного человека, который бы меня вытащил. Лишь ты будто на берегу стоишь и смотришь, как я тону — там, где ты позволил мне тонуть. Ивааааан… Не вздыхай так покорно, я прошу тебя, это выше моих сил. Ты даёшь мне ниточку власти над собой, хоть и готов, держа в руках ножницы, перерезать её в любой удобный тебе момент. Я властен над тобой временно, будто по контракту, пусть и уверен отчего-то, что ты не уйдёшь. Просто мы оба знаем, кто кому нужен гораздо сильнее. И, наверное, оба глубоко заблуждаемся. — Константин Львович, вы так молчите, будто препарируете меня мысленно, — смеёшься ты. Почти. Нет, пойди бы я чуть дальше, не остановись бы только на биологии, получил бы я высшее хирургическое и успешно бы разложил тебя на операционном столе. Только с учётом моего банального невлечения к медицине и безудержного влечения к тебе я бы тебя скорее трахнул на нём, а не препарировал. — Уж извините, не могу я по-другому, — так и я не могу. Не знаю, за что ты извиняешься, Иван, но на всякий случай поворачиваю голову в твою сторону. И тут как гром среди ясного неба: — Я вам противен? Я могу… — Ты мне не противен, — перебиваю, как это обычно делаешь ты. Не строй из себя невинного человека, хороший мой, я не позволил бы занять мою постель и даже — ты грёбаный манипулятор — разум, если бы ты был противен мне. Напрашиваешься на комплименты? Хочешь, чтобы я тебя утешил и окончательно сдал свои позиции? Жалость и симпатия — ещё не любовь, ты знаешь. Но ты продолжаешь пытаться. Это грязный морской бой, «К-1» — убит, я одинокий корабль на твоём листе, Вань. Вырви его и сожги.***
Ване в детстве читали сказки, как и многим другим детям. А ещё рассказывали много. С возрастом сказки перестали приносить радость и искреннюю веру в добро, в свет, в будущее. В любовь. Принц найдёт свою принцессу, да? У Ивана Урганта на правой — Константин Эрнст. И на левой. И вообще мудак он, конечно. Сухарь непробиваемый. И черт его знает, почему все так счита- почему Ваня так считает. Он ведь и не злой вроде, просто уставший ото всех, от всего. Но в работе — нет. Там всегда строго, но по делу. Хвалит зато приятно, не давит, не заставляет. И управляет всем как хочет. Крутит, вертит, а сбежать — помилуйте, от Эрнста? С Первого? Три раза «ха». Ваня ведётся — и на взгляды эти особенные, и на властолюбивость его, и на «Иван, ты беспокойная заноза в заднице. И жить мешаешь, и хрен вынешь». Запястья в тоналке — привычное дело. Константин Львович, правда, видел. Ещё бы. Не удивился только, что для Вани большой неожиданностью оказалось. Хмыкнул, сделал задумчивое лицо и кивнул, мол «ага, так вот почему…» А что именно «почему» — неясно. Имена на руках Эрнста Ване не показали. Да он и сам особо желанием не горел. Наверное.***
Ваня смотрит на лист бумаги перед собой, он укоризненно не даёт зацепиться ни за одно слово, ибо пуст. Так же, как и Иван, впрочем. — Я… Я не знаю. L'amour ne fait pas d'erreurs. Любовь не совершает ошибок. А вот Костя, кажется, совершил. Бутылка с водой схвачена со стола в одно мгновение, крышка откручена, тональный крем стереть — дело плёвое. У успешного шоумена и телеведущего перехватывает дыхание. На обоих запястьях, будто приговор, «Иван Ургант». — Это невозможно… — Полное попадание, Иван. Любовь не совершает ошибок, слышал? — на Эрнста смотрят голубые глаза. Смотрят так, как никогда не смотрели. — Ты попытался однажды и смог. Я рад, что не ошибся. — Я не ошибся? — И ты тоже.