Ведь когда-то найдут меня хладного, безразличного,
Обезличенного, остывшего.
На полу грузной ношею сдавшегося с поличным, и
Совершенно почившего.
В отрешённом от мира сознании нет ни горя, ни радости. Но отречься порой действительно хочется. От работы, от общества, от себя. Чтоб отдохнуть — банальщина такая, но ничего не поделать. Крышка ноута с громким хлопком закрывается с подачи нелёгкой руки его обладателя. Стив Джобс умер бы второй раз от такого кощунства. По кабинету генерального директора Первого канала проносится усталый протяжный вздох. Он, похоже, в прошлой жизни грешил направо и налево, чтобы в этой расхлёбывать. Иначе какими ещё высшими силами был послан ему этот человек с голубыми глазами и грустным взглядом? А руки его? Какое божество придумало эти руки? Покажите Косте этого мудака, он ему всё выскажет. Просто на 60-м году жизни успешный медиаменеджер, продюсер, директор федерального канала страны, обладатель кучи кинозаслуг, человек с высшим образованием биолога, семьянин и просто состоявшийся человек, Константин Львович Эрнст, может с уверенностью заявить, что Ваня Ургант — самый тактильный мальчик российского телевидения. Наверное, стоит перестать называть его мальчиком и абстрагироваться или хотя бы осадить, мол «ты, Вань, просто любвеобильный, и у тебя недостаток мужского внимания, на голову упавший ещё в детстве — отчим пусть отца заменял, а всё равно не то, я понимаю. Конечно. Но прекрати, я прошу тебя, хватать меня при каждом удобном и неудобном случае». Сказать не получается, хотя иногда очень хочется. А ещё хочется, чтобы хватал. Хочется, чтобы смеялся жарко в плечо и сжимал ладонь в своих ладонях, чтобы смотрел влюблённо, пожимая руку и чтобы на заднем сидении машины своего начальника (у самого-то личного водителя нет) рядом с этим самым начальником сидел и ахреневал от ситуации в принципе. Ваня благополучно этим и занимается. Эрнст позволяет. Скрепя зубами, сжимая кулаки и сгорая от внутренних противоречий. Рядом с Константином Львовичем Ургант надписи на запястьях не скрывал никогда. Теперь не скрывает и сам Эрнст. И чёрт его знает, хорошо это или плохо. Ни один из них понятия не имеет, во что это может им обойтись. И Ваня обнимает крепко, как будто боится, что вот сейчас Костя возьмёт и исчезнет, и потому хочется ему эти последние объятия в памяти отпечатать, отлить в граните, подобно тем, на которых родной Ване Петербург держится. Обнимает, обхватывая ручищами своими с роковыми надписями на них, всюду умудряется залезть. И под футболку, и в душу. Ледяными пальцами своими. Хорошо, не царапает. Плечи сжимает, да, сильно, до бело-красных отметин, но не царапает. Знает, что нельзя. А запреты — табу, необсуждаемая тема, что в Останкино, что на съёмной квартире, на которую его Костя как проститутку последнюю везёт исключительно потрахаться. Ну и кофе попить спокойно. Оба жёнам своим врут что-то жалкое про «задержался на съёмках», а потом всю неделю одаривают цветами и комплиментами, дабы внутреннюю вину заглушить хоть немного. Ваня шепчет всякие приятные глупости, и от них хмелеешь похлеще, чем от самого крепкого алкоголя. Уши бы закрыть, так руки — в его. Сковывает, ограничивает, «слушай, терпи и наслаждайся», самая сладостная пытка. Побыть в тишине на этой съёмной квартире не удаётся, уж не с Ургантом точно. Ваня честно пытается не болтать, но просто срывается утром после второй чашки кофе в руках Эрнста, причитая: — Константин Львович, вы себе так сердце посадите, — качает головой и улыбается тут же. — А это единственное доказательство того, что оно у вас есть. Эрнсту правда хочется рассмеяться ему в лицо, а ещё горячо так: «Помнишь, как оно стучало, когда я тебя в кровать втрахивал?», ведь это, по сути, и есть единственное доказательство. Но Костя молчит, усмехается на его несдержанность, на его тотальный проёб по всем фронтам. Сам в объятья притягивает, потому что знает, что этот мегатактильный мальчик не разрешал себе этого всю ночь, и от того костино «занимался любовью» резко сорвалось на «втрахивал в кровать». — Единственное доказательство того, что у меня есть сердце — это ты. Ваня смеётся ему в плечо слегка нервно, но точно счастливо, а потом тянется целоваться, потому что поцелуи — тактильно, и в плечо тактильно, и в губы. Костя думает, что это, наверное, от того, что мальчик просто любвеобильный, в молодости не нагулялся и всё такое. От недостатка внимания мужского с детства, ну там отчим, понятное дело, не то. И надо бы перестать называть его мальчиком и абстрагироваться, а ещё лучше осадить: «Ты, Вань, классный, меня от тебя кроет как от первого удачно снятого сюжета, но перестань за меня хвататься, как за спасательный круг». Но хочется ведь. Чтоб хватался, чтоб целовал жадно и морщился потом от привкуса кофе на губах, чтобы не сковывал себя отвратительным рамками, потому что с этим и Эрнст прекрасно справляется. — Я тебя сегодня задержу, — говорит, наконец, Костя, отпрянув от губ мужчины. — Жене позвони. — Позвоню, — кивает, хмурясь. А ещё хочется себе уже признаться, что даже от первого удачно снятого сюжета у него такого кайфа не было, как от мегатактильного Вани Урганта. Хочется.***
Костя не задерживает. Не звонит, не пишет. Ни в этот день, ни на следующий. И через неделю — не звонит. Ваня каким-то боком узнаёт, что у него там новый проект, все силы туда, и до Эрнста сейчас не достучишься, поэтому если вдруг что, то прямиком в Файфману или к милой блондинке — секретарше. Урганту честно не хочется навязываться, и диалог с открытой перепиской, где последняя дата числится за позапрошлой неделей, заставляет его укоризненно глядеть на себя в зеркало и выдумывать причины того, почему писать не стоит. А желание написать чешется на запястьях, и от этого морально хуже раз в пять. Неясно и то, что именно написать. «Привет, как дела?» или «Я соскучился, Кость, позвони мне.»? А может быть, «Я не могу без тебя уснуть»? «Моя рука никогда не заменит твою, я полторы недели без тебя, это отвратительно»? «Я люблю тебя»? А он хочет это услышать? Наверное, всё-таки лучше «Я тебя ненавижу». Останавливается на том, что лучше будет позвонить. Костя берёт трубку с третьего раза и сначала извиняется за то, что не писал, не звонил, когда застрял на Мосфильме, а потом молчит, и эти секунды тишины въедаются в черепную коробку похлеще надписей, въевшихся в кожу, на одну из которых Ваня пристально смотрит в момент разговора. — Нам, наверное, нормально поговорить надо, — произносится, наконец, «на том конце провода». — Не по телефону. — Что-то серьёзное? — Я не знаю, Вань. Секунда, две, три. — Говори сейчас тогда. Ещё и ещё, промежутки небольшие, но в это время молчания вполне можно успеть похоронить своё спокойствие. — Не звони мне пока. Мне переосмыслить всё нужно, ладно? Порефлексировать, разобрать это беспорядочное месиво в своей башке. Просто дай мне время. А за время разговора убить свою любовь. Неосознанно так, бам, и всё. Выбросить в никуда, как пустую пластиковую бутылку. Вы когда-нибудь задумывались о том, что происходит с пластиком, который мы выбрасываем регулярно? Конечно, он оказывается среди безмерной груды иного мусора и разлагается примерно 1000 лет. Другой вариант — попадает в безграничный океан и плавает там себе спокойно с другими морскими обитателями и миллионами таких же выброшенных пластиковых произведений. Или же попадает на некий завод по переработке мусора. Его там спрессуют с другим пластиком, раздробят, промоют и обдадут огнем, чтобы потом производить из него новые вещи. Но факт остаётся фактом — пластик банально выбросили за ненадобностью, он оказался ненужен, бесполезен, вреден. Ургант ощущает себя пластиком. Ну, то есть, он определённо человек со всеми своими физическими прибамбасами, нервной иерархией, душевными коллизиями, мозговой деятельностью… Но ощущает-то он себя пластиком. Выброшенным на просторы океана к огромному количеству таких же выброшенных, отправленному разлагаться или перерабатываться во что-то более полезное. Иван терпит ведь всё — и недоотношения эти, и надежды ложные («Вань, не врубай моралиста, тебе не идёт», — причитает Константин Львович). Стойко переносит аромат женских духов, зацепившийся за рубашку Эрнста, и виноватый взгляд. Понимает всё. Жена ведь, сам в таком же положении. Молчит, только крылья носа раздуваются от разочарования. Обнимает, прощает и любит. Пластик, грёбаный пластик. — Вань… — Костя в телефонную трубку дышит устало. — Оставь это, Кость. Сказал бы сразу. Не портили бы друг другу нервы. Выучка. Шоубиз, телек и иже с ними. Не дай волю чувствам, так это называется? — Сказал бы что? — Что не нужен. На некоторое время с обеих сторон линии повисает молчание. Тяжёлое, болезненное. Бесполезно оправдываться. — Ваня. Звонок сброшен, Ургант откидывает телефон на пассажирское, взгляд устремляет в дорогу. Он иногда тоже устаёт.