How to Disappear Completely

*Шшшшшшшшшфффф* *ХХРРННННЧ!!! * — А! — Ты закрыл дверь! Я сказал тебе держать её открытой! Заклинания Вмешательства здесь не работают. Либо мы слишком далеко от материковых сетей, либо что-то мешает магическим гармониям. — Я зафиксировал её! Бочкой с пепельным бататом, а когда я повернулся, она всё равно закрылась и раздавила её! — Понятно. Не хочешь почтить память батата минутой молчания? — Нет, но, возможно, нам стоит сделать это для них. — Для…? …О. Как думаешь, они были бандитами или исследователями? — Я бы сказал, здесь и те, и те. И никто из них не сможет снова открыть эту дверь. — Тогда мы придержимся плана и продолжим. Это не может быть единственным входом. Магический свет окрашивает золотой металл туннелей в эктоплазменный зелёный цвет. Мои руки приобрели тот же жуткий цвет. Его серая кожа стала мутной и болотной, а красный цвет глаз выцвел до янтарного. Они теперь такого же оттенка, как мои? Или мои обесцветились до неузнаваемости? Я больше не знаю, что он видит, когда смотрит на меня. К сожалению, это не значит, что мне не знаком его взгляд. Мы спускаемся. По узким коридорам, испещрённым длинными строками символов. Я достаточно хорошо знаю двемерский, и распознал символы как цифры, но недостаточно, чтобы определить их значение. Неделю я провёл в одиночестве в башне этого проклятого костолома, и мне не удалось добиться ничего из того, что я намеревался там сделать. Сейчас мне нужно отвоёвывать прогресс, собирать данные. Но вместо этого меня парализует собственное высокомерие. Я не готов. Я взял на себя гораздо больше, чем способен безопасно выполнить. Я вызвал его сюда, убеждая себя, что оказываю ему какую-то услугу, но ничем хорошим это закончиться не может. Магический свет нам больше не нужен. Здесь есть лампы в стенах, маленькие и мягко пульсирующие, как-то всё ещё питающиеся. Мне больше нравился магический свет. Если я держал его справа от себя, достаточно высоко и далеко, я не видел его лицо. Он молчит, и это мудро с его стороны, но он никогда не отличался мудростью. По крайней мере не надолго. Я знаю, что будет дальше, здесь, внизу, нет выхода, и предвкушение обвивает мою грудь, как цепь, с каждым вздохом всё сильнее. Хотелось бы, чтобы было холодно. Холод был бы уместен в этом мертвом, безвременном месте. Здесь должна быть застывшая тишина и спокойное созерцание. А вместо этого — резкий и непрекращающийся шум шестеренок, горловые раскаты, от которых сотрясается пол, и постоянный, нарастающий жар. — Осторожно. В том боковом туннеле есть сфера центурион. Почти уверен, что она уже сломана, но я присматриваюсь к ней. Хочешь проверить есть ли в ней что-нибудь полезное? — Нет. Неподвижность — вот ключ. Холод и неподвижность. Мефалинская пустота, сосредоточенность на задаче, стоящей перед тобой, независимо от эмоций или результата, пауки, плетущие паутину в момент выхода из яйца, необученные и автоматические. Как выжить в этом мире или в любой другой тюрьме. Лиши себя личности, механизируй себя, и ты сможешь выйти за пределы времени. Я никогда не был в этом хорош. Возьмите мою изменчивую кожу и переделайте меня в бессмысленную, отдающуюся эхом медь. Сотворите меня, создайте часовой механизм из моей золотой плоти. Перечислите мои функции, покажите мне логику, продиктованную моим чертежом. Обеспечьте мне безопасные пределы моего сознания, слепого к свету его глаз, глухого к неразумным словам, которые выстраиваются за ними. — Я это пропустил. — Бесцельно бродишь в темноте, ожидая, что случится что-то ужасное? — С тобой. — Подходящая метафора для наших отношений. Почему он так стремится раскопать наши руины? Чтобы заново запустить сломанный механизм, наблюдать, как те же самые порочные шестёренки пережевывают нас заново? Это его ужас перед отходами, его настойчивое требование, чтобы всё было пригодно для спасения? Дайте искалеченным вещам отдохнуть. Но это гробница без отдыха и покоя, заполненная неживыми машинами. Гробница без костей, в которой нет никаких следов их тел. Гробница без имён, без подсказок об их личности или связях. Этого ли они хотели для своей эпитафии? Этот вечный шум и движение, порождающие… что? Чего они хотели добиться? Время, так много времени, эоны проходят везде, но не здесь. Оно давит извне, но не может проникнуть внутрь. Вместо этого темнота, шум и жара пронизывают нас, когда мы, спотыкаясь, идём вперёд, как мы можем только надеяться, слепо во всех направлениях, открывая то, что было запечатано, поднимая осевшую пыль. Огромная круглая комната, большая, как кантон Вивека, единственный путь вперёд — длинный металлический проход, протянувшийся через центр, над гулким черным ничто. Почти дойдя до конца, я понимаю, что он остановился на полпути. Яма пересказывает мне его слова, как будто от этого становится лучше, как будто от того, что я жду этого момента после нескольких часов ходьбы в какофонической тишине, становится легче. — Я всё ещё люблю тебя. — Я знаю. Это пройдёт. — Я этого не хочу. — Это тоже пройдёт. Если мы умрём здесь, если наши тела навсегда разрушатся в этих бесконечных туннелях, какие свидетельства о себе мы оставим? Что смогут предположить по нашим телам? Исследователь и наёмник? Скорее всего. Друзья? Возможно. Любовники? Нет, они никогда бы так не подумали. Они бы назвали нас братьями. Имеет ли для меня значение, что они подумают? Почему? — Откуда ты знаешь? Что это пройдёт. — Потому что это не любовь. Это когда кто-то настолько одинок и отчаянно нуждается в контакте, что вкладывает непропорционально много эмоций в первого, кто обращает на него хоть малейшее внимание. Ты меня не знаешь. Не совсем. Я думал, ты уже догадалась об этом. И давай посмотрим правде в глаза… кроме этих странных обстоятельств, которые свели нас вместе… у нас нет ничего общего. — Я бы не хотел быть с кем-то, с кем у меня много общего. Не думаю, что они бы мне очень понравились. — …боги, мне тоже. Это всё случилось сразу? Они погибли вместе, мгновенно, в доли секунды, в одном великом бедствии? Или это происходило постепенно, когда любимые исчезали и угасали, будь то в жалком горе или благородном самопожертвовании? Нет, не любимые. Они ничего не знали о любви. Если верить Вивеку, конечно, но его версия любви — это искаженное зеркало, самодостаточное и странное. — Знаешь, некоторые люди говорят, что нельзя по-настоящему полюбить кого-то другого, пока не научишься любить себя. — Что?! Это ужасно. Кто в Обливионе говорит такое?! — Садисты, выдающие себя за мудрецов. — Шеогорат… Ты же не… ты же не думаешь, что это правда? — Остаётся только надеяться, что нет, иначе мы окажемся в ещё большей заднице, чем думали. Для чего нужна эта машина-руина? Если всё это было единой системой, единым металлическим разумом, проникающим под кожу Вварденфелла, как нервы под землю… каков был конечный результат? Удалось или не удалось? И если последняя страница отсутствует, что это — триумф или трагедия? Фарс? Как я могу надеяться написать эту страницу, если я даже не знаю правильного тонального регистра? Ничто не обязано длиться вечно, чтобы иметь значение. Но если они не оставляют никаких свидетельств о себе для других, для кого они будут иметь значение? И будут ли они иметь значение по правильным причинам? Что подумают двемеры о моих исследованиях, будут ли они смеяться надо мной? Да и смеялись ли они вообще? — Ийя, это неправда. Я знаю, что это не так, потому что… — Пожалуйста, остановись сейчас. Я хочу закончить этот проект, ради собственного самоуважения, если не больше, а потом я просто хочу уйти. Уйти далеко-далеко, я не знаю куда. Саммерсет явно не подходит, да и Сиродиил вряд ли стал бы для меня прежним. Возможно, я выберу корабль наугад. Во всяком случае, я уйду, и у тебя будет свобода решать, что делать со своей жизнью. Мы оба спустились сюда в погоне за чем-то давно исчезнувшим в пыли. Интересно, кто из нас больший дурак? Кто из нас более безнадежный романтик? Насколько глубже мы должны зайти, чтобы это выяснить? Какая разница, чем все закончится? Они мертвы, или, во всяком случае, их больше нет. Вне плана, вне собственной логики, избежав компромисса. Разорвав все узы, вырвавшись из чрева Мундуса вместе с загнанными в угол сферами. Неужели именно незнание любви научило их этому? Хотел бы я, чтобы они меня научили.