Каждый, кто делал тебе больно - покойник.

Фее пятнадцать … и она нервничает. Нет, не так. Её натурально трясёт. Это навязчивое чувство тяжести. Ожидание, что вот-вот произойдёт что-то очень. Очень херовое. Предчувствие, вроде так это называется… Хотя больше напоминает шизофрению. Поэтому на завтраке она сидит, подперев щёку рукой, и вяло ковыряет омлет. Но подцепить его на вилку выше её сил, потому что проглотить она его попросту не может. Колючий ком в горле перекрывает все её попытки хотя бы полноценно вдохнуть. — Доча, — мама уминает завтрак за обе щеки, не отрываясь от экрана телевизора, где идёт какое-то очередное ток-шоу, — вот в кого ты у меня такая красотка получилась, м? А то погляди на этих вот, — она тычет вилкой в экран. С вилки падает кусок омлета прямо на пол. Алёна вяло провожает его глазами, — ни рожи ни кожи, а туда же — в телевизор лезут. А может в модельную студию пойдём, а? — Маам, — закатывает глаза Фея. — Ну да-да, ладно. Вон, у Машки с работы, дочь. Уехала в Москву. Одна, представляешь? Говорит «Мама, я стану моделью». А сама в этот… ве… веб-кам подалась. Не надо нам никакой Москвы, да, доча? — Да, мама. — А кстати, что спросить-то хотела. Вы уже придумали, как будете проводы устраивать? Пойдёте в кафе? Или может к нам, караоке попоём? — Мама игриво повела плечами. — Какие проводы ещё? — Ну как, какие. Жирафа вашего. Алёна нервно сглатывает. — Не поняла… — Так вот же на днях, Ленка, мама его забегала. Переезжают они. Леденящее понимание. Речь ведь явно не о новой квартире во Владивостоке?... Нет, ведь? — К… Куда переезжают? Она не узнаёт свой голос. — Дочь… Ты чего? — мама обеспокоенно смотрит на неё, — ты разве не знала? В Питер же. Сердце пропускает удар. Второй. Дыхание сбивается и отказывается приходить в норму. — Точно… мам, — она натягивает на лицо кривую улыбку, — знала, конечно… Забыла… наверное. Ладно, я пойду в школу. — Доча, с тобой всё в порядке? Ты бледная какая-то… Может, не ходить? — В порядке, — Алёна машет рукой и фальшиво смеётся, — до вечера! — До вечера, — отзывается мама в такт хлопнувшей двери и задумчиво смотрит на нетронутый омлет.

***

В ноябре во Владивостоке уже почти зима. Фея бежит по промерзшим улицам и смахивает со щёк злые слёзы. Шапка слетела с неё где-то по дороге. За угол дома, перекресток, поворот, наперерез сквера и к его дому. За какую-то минуту она преодолевает путь, на который у них уходило по часу, когда-то давно, когда он её провожал. В прошлой жизни, кажется. Дверь хочется вынести с ноги, но вместо этого она пытается попасть непослушными пальцами по кнопкам домофона. Сто девяносто три. Левый верхний угол, по диагонали вниз и снова наверх. Три цифры — чертов Бермудский треугольник. И перед тем, как нажать кнопку вызова, она останавливается. Что вообще она ему скажет? Они ведь давно не друзья. Совсем не общаются почти год, с тех пор, как Жираф сломал челюсть Максу, а потом до кучи конкретно навалял и его друзьям, которые пришли к нему «на разборки». Она так испугалась тогда. Потому что Жираф, которого она помнила, никогда бы так не сделал. По природе не был на это способен. И где теперь рамки этого нового Жирафа, она попросту не знала. Как и того, что именно его заставило так поменяться. Но, господи, он всегда был. Далеко. За соседним столиком в столовке, на три парты дальше в классе, в её воспоминаниях. Но БЫЛ. А теперь, его не будет. Нигде, кроме воспоминаний. Никчёмных и душащих. Рёбра стягивает спазмом и из её рта вырывается всхлип. И она вдруг чувствует это. Впервые в жизни по-настоящему чувствует. Боль. Такая липкая, тяжёлая, густо ползёт вверх по внутренностям и давит на горло. И Фея снова всхлипывает. Никогда больше… Никогда. Больше. Даже в собственных мыслях она не произносит того, что именно она себе запрещает. Это и так слишком очевидно. Даже для такой дуры, как она. Фея обхватывает руками себя за плечи в попытке унять дрожь. Что делать? Этот вопрос вихрем носится в её голове с момента маминого «в Питер же». Хотя в глубине души она понимает, что ничего сделать уже не получится. Стоило бы осознать это раньше… Она не теряет его сейчас. Нет. Она потеряла его ещё два года назад. А это его мнимое присутствие она сама себе выдумала. А ещё, и это самое противное, всё это время она врёт маме, что они, блин, дружат. Потому что «Конечно, иди. С Жирафом ты в надёжных руках». Она ведь до сих пор не знает, что он сказал маме тогда. В день, когда приволок её пьяную и в испачканных джинсах. И наверное уже никогда не узнает. Всё. Насовсем. Полностью и тотально — всё. Фея разворачивается и делает первый шаг прочь от его двери. И ещё один. И ещё. Через секунду она уже бежит. Как вдруг слышит частые шаги за своей спиной. Она останавливается. Разворачивается на долгие сто восемьдесят. Самый медленный поворот в её жизни. Он. Напротив. В домашнем трико и наспех наброшенной куртке. — Привет… Я видел тебя из окна… — тихий, будто слегка охрипший голос. Фея торопливо опускает глаза и, поёжившись, утыкается подбородком в высокий воротник куртки. — Понятно, — выдыхает, провожая стеклянными глазами облако пара, сорвавшегося с её губ. Отпираться бессмысленно. А он пробегает глазами по её лицу. Наверняка, заплаканному и опухшему. Она снова отводит взгляд. Смотрит на небо. Белое, полупрозрачное и глубокое, затянутое тяжелой серой паутиной облаков. Так похоже на то, что у неё внутри. — Без шапки… — говорит он, задерживаясь взглядом на её волосах. Она кивает, отравленная его безжалостной заботой. — Ты тоже… — произносит вполголоса. Для того, чтобы добавить громкости в слова, сил просто не остаётся. — Торопился, — он разводит руками, — ты что-то хотела? Чтобы ты не уезжал… — Приходила попрощаться, — уже почти шёпотом. Она вслушивается в привычный городской гул вокруг. Так странно. Ей кажется, что после этих слов, небо должно как минимум расколоться надвое. Но, нет. Оно такое же тихое и огромное. И жизнь продолжается. Продолжается вокруг и везде. Только внутри — ледяная пустота. — А… Ну… Знаешь, да, меня позвали в сборную… Родители сказали, что тоже давно мечтали жить в Питере, вот и… « … если вдруг мне когда-то придется делать выбор, то я всегда выберу тебя…» Его слова вспоминаются так некстати… Но ей не в чем его винить. И она не винит. Он ведь сдержал слово. Просто их «всегда» кончилось раньше, чем она была бы к этому готова. Фея шумно вдыхает, пытаясь протолкнуть этот чёртов несглатываемый ком в горле, хоть куда-нибудь. Ей сейчас так нужен вдох… так нужен. Хоть капля воздуха, чтобы дотерпеть до конца этого диалога, промёрзшего насквозь. Потому что в глазах снова печёт. Боже, дай ей сил не разреветься. Не при нём… — Так, когда ты уезжаешь? — голос предательски дрожит. Господи, да просто уйди! Она и сама не понимает, зачем продолжает принимать участие в этой добровольной пытке. Зачем слушает его равнодушный голос. Как будто хочет убить прямо сейчас что-то, чему и так никогда не суждено случиться. — Двадцать девятого. — Через три дня, — медленно проговаривает она. Почти беззвучно. — Да, — он кивает, и смотрит на неё чуть пристальнее, чем всегда, — но в школу больше не приду. Вещи собрать и решить с переходом в новую команду, сама понимаешь. Да и документы уже забрал. Это разрушительное спокойствие скрежещет где-то у неё под рёбрами. Как ржавым гвоздем по внутренностям. — Понимаю. Тогда… Значит… Больше не увидимся, верно?.. Прощай… Она чувствует, как ощутимо спотыкается на этих словах. Как на нескольких слогах совсем теряет звук, превращая их в немые выдохи. Как против воли увлажняются глаза. И ком в горле уже не ком, а битое стекло рассыпанное по внутренностям. А Жираф, будто издеваясь, подходит ближе, берёт за подбородок, приподнимает лицо и вглядывается в... не в глаза, нет. В неё саму. Ей вдруг кажется, что если он сейчас пошевелится, если уберёт руку от её лица, то какая-то её часть разорвётся. И никогда больше не срастётся правильно, чтобы работать так, как раньше. А в глубине его сухого и потемневшего взгляда что-то плещется. Что-то до боли знакомое и давно забытое. Что-то родное. И ей так сильно хочется схватить его за плечи и трясти, трясти, что есть силы, пока оно не выплывет на поверхность, к самой радужке. Не выплеснется наружу. Но вместо этого она бессильно сжимает кулаки и только спрашивает на тугом выдохе… — Что? Прекрати! Пожалуйста, прекрати! Потому что я никогда не могу сделать этого сама… — Мне нужно спросить… Она просто молча смотрит, чувствуя, как увлажняются ресницы, как плывёт взгляд от собирающихся в уголках глаз слёз. Как колотит рёбра от внутреннего крика НЕ спрашивай! Пожалуйстапрошутебянеспрашивай!!! — Зачем ты всё-таки пришла? — Попрощаться. Ложь… — Почему тогда убежала? — Вспомнила, что у меня дела… Ложь. — Тогда почему сейчас ты почти плачешь? — Я сентиментальная, ты же знаешь… Детство уходит, и мне немного грустно! Ложь! Она зажмуривается, и в эту секунду по её щекам бегут слёзы, холодные и прозрачные, не приносящие с собой облегчения. Просто вода, безжизненно вытекающая из-под её ресниц. И кто-то другой говорит за неё: — Но я рада за тебя. Правда. ЛОЖЬ! Горько-соленая тухлая ложь. — Спасибо, — а он, кажется верит… о Господи, верит, и опускает свою руку, — Я надеюсь… у тебя тоже всё будет хорошо. Пока? Она почти ненавидит себя за это пожалуйста-не-оставляй-меня прощание. За все эти пожалуйста-не-верь-мне фразы. За этот пожалуйста-услышь-меня взгляд. За всё невысказанное. Горячее и очевидное. Больное и душащее до громкого всхлипа прямо сейчас и при нём. За то, что вот так почти молча отпускает. За то, что внутренний вой не вырывается из неё со словами «не уходи». За то, что вместо того, чтоб уткнуться мокрым носом в его шею и не отпускать из объятий до конца жизни, она отвечает: — Пока. И просто уходит. Не ощущая, как первые снежинки этого года ложатся на её длинные волосы. И не тают.