Каждый, кто делал тебе больно - покойник.

Жирафу почти семнадцать. …и он не помнит, какой сейчас день недели. Да и месяц назовет, наверное, не сразу. Они все слились в один с множеством пизданутых историй, что-то в духе «ночью бухал там-утром проснулся не там». Питерская золотая молодёжь палёного разлива. Во время сезона он хотя бы ориентировался по тренировкам. Трезвел ради подготовки к матчам. Сейчас уважительной причины не нажираться нет, а быть трезвым ему слишком херово, если говорить мягко. Мама плачет каждый раз, когда он возвращается домой под утро. А он каждый раз понимает, что внутри нет ни капли сочувствия, и поэтому всё чаще ночует у знакомых. Только подумать, в какую же мразь он превратился. На самом деле, он уже не понимает, зачем продолжает это. Виски давно не приносит пользы. В отличие от первых пары раз, когда алкоголь на время притуплял перманентное жжение в грудной клетке и ослаблял хватку ледяной лапы, которая сжимает его сердце до кровавых ошмётков. Он почти скучает по этим моментам, когда становилось чуть, самую малость, легче. И желает напиться так, чтобы наконец-то снова подотпустило. Может, пора перейти на героин? Он мрачно усмехается себе под нос. Кстати, вроде на днях у него День Рождения. Чем не подарок? И он усмехается дважды. — Малыш?.. Жираф медленно поворачивает голову вправо. Он вообще теперь медленный. Неторопливый в жестах, во взглядах. Потому что… Ну типа, куда торопиться человеку, у которого впереди — охрененно огромное ничего. Даже дышит как будто через раз. Иногда ему кажется, что у него установлен лимит на вдохи. Щурится, пытаясь в свете стробоскопа разглядеть ту, кто вопросительно смотрит на него маслеными глазками, жмётся к руке и, похоже, планирует продырявить рукав его кофты своими сосками насквозь. Карина? Камилла…? О, да какая к чёрту разница. Похер. Настолько похер, что он просто сбрасывает её со своей руки и идёт к выходу из клуба. Попутно встречая вопросительные взгляды своих партнёров по команде, обжимающихся с девчонками по разным затемнённым углам. Местные спортивные знаменитости, блять. Малолетние селебрити Думской улицы. Вип-проход куда угодно, а в особенности под излишне короткие юбки. А в особенности почему-то у него. Кто бы подумал, что он будет таким лакомым кусочком для большинства тёлочек из местной элиты. «Бабий магнит», как назвал его когда-то их полузащитник Ден. Это он-то магнит… Жираф-то. Хотя чем дальше, тем яснее — Жираф остался там, во Владивостоке. А здесь вместо него — он. Кем бы он ни был. Но да, Ден в чём-то прав. Он ведь теперь этакий дохрена мачо. С хронической усталостью в глазах. Им это нравится, оказывается. Он даже как-то слышал их диалог: « Он такой особенный, таинственный…». «… и никогда не улыбается…» «… мне так нравится, как он закусывает губу. Он богический…» «Богический», бляяяааа… Даже сейчас воротит от воспоминаний, как одна из них подорвалась, когда он чуть дольше, чем обычно задержал на ней взгляд. Тёрлась об него потом всю ночь, в попытке заставить его улыбнуться. И получила максимум, на который он был способен — кривая ухмылка. И закушенная губа, конечно, куда без этого. С ней тогда ничего не было. А потом… Потом их стало много. Очень много. Неизменно блондинки. Вереница пьяных, светловолосых тёлок без лиц и имён. И в постели тоже. На одну из них, он как-то в пьяном угаре даже напялил ушки, пока она была сверху. А потом с неделю не мог отмыться, соскребая кожу до кровавых проплешин. Сука, опять о ней… — Малыш! — окрик с истеричными нотками в голосе только заставляет его ускорить шаг, легко маневрируя среди толпы. — Малыш, стой… Да постой же ты! Она хватает его за руку, и этот жест за секунду взвинчивает его до состояния ревущей турбины: — Что?! — рявкает он так, что ближайшие к нему испуганные тела отпрыгивают и оставляют их двоих в центре небольшого свободного пятачка. — Я не поняла! Ты куда собрался? — она обиженно дует губы. Браво, он почти рассмеялся с этого представления. Как будто она имеет хоть какие-то причины так с ним разговаривать. — Ты сейчас серьёзно? — его бровь изгибается недоумённо-насмешливо. И он снова уходит, просто повернувшись к ней спиной. — Нет, ну… подожди! Я не это хотела сказать… — и от того, что она снова цепляет его локоть, накрывает волна отвращения. Блять, неужели её прикалывает так унижаться?.. Он больше не останавливается, бросает через плечо: — Думаю, ты не будешь скучать. Тут масса тех, кто готов скрасить тебе вечерок. — Я не шлюха! — кричит она ему в спину. Он только недоверчиво хмыкает и выходит из клуба.

***

Стеклянные двери распахиваются, выпуская его в промёрзшую тишину улиц. Холодно. Свежий воздух слегка бьёт в голову, а до лёгких так и не доходит. Он привык. Но всё же холодный питерский кислород всегда немного выравнивает. Питер. Он так и не смог полюбить этот город. Хотя у них определённо нейтралитет. Когда он смотрит на эти вековые стены, ему нравится представлять, сколько таких же морально изувеченных придурков ходило по этим улицам. Сколько тут же и сгнило от своих внутренних демонов. Сколько выбралось. Интересно, что ждёт его… Хотя и без того понятно. Он уже настолько внутри сгнил, что выбираться просто нечему. Под смазливым фасадом осталась одна труха, которую он заливает алкоголем. На время она увлажняется, а потом высыхает ещё сильнее. Но каждый летит с катушек по-своему… Наверняка, Питер видал случаи и похуже. Все же он ещё не сигает с Борового моста вниз головой. В этом месте он часто бывает один, но только глубокой ночью. Днём и вечером здесь слишком много парочек. Пишут о том, как они влюблены и счастливы, и прочую чушь. А он не хочет казаться городским сумасшедшим, который пугает молодёжь одним своим мрачным видом. Хотя, наверное, примерно так и появились городские легенды. Кто-то такой же как и он, не верящий в собственное «влюблён и счастлив», шарахался по улицам в одиночку и курил, потонув в своей душной пустоте… Огонёк зажигалки освещает совсем небольшое пространство впереди. Туман. Как романтично, бля… Сквозь облако сигаретного дыма и собственный прищур он смотрит на размытые огни разведённых мостов. От холода колет щёки и немеют пальцы, но Жираф не хочет двигаться. Не сейчас. Никогда. В детстве у него была астма, аллергия на всё, кроме воздуха, похоже, и, Бог знает, что ещё. Вся родня от матери до троюродной племянницы его двоюродной тётки тряслась от любого чиха и чуть более чем обычно хриплого вдоха. В надежде, что он не откинет копыта от какой-нибудь пневмонии, на регулярной основе таскали его по врачам, бабкам и экстрасенсам. Пока он разом не послал всех куда подальше. А сейчас он ходит в кепке и кедах всю зиму, травит себя алкоголем и табаком и хоть бы хер. Судьба — бессердечная сука. Кто бы знал, что именно будучи абсолютно здоровым, ему будет так хотеться сдохнуть. Пальцы тарабанят по перилам, чувствуя шероховатости выскобленных любовных формул, парочку из них он цепляет краем глаза. «Илья+Лиза=Любовь», «Марина и Антон вместе навсегда», «Жираф + Фея…» Какого...? Он втыкается в землю, будто чугунный столб лбом поймал. Какого хера там написано? «Жанна + Федя» Жанна плюс Федя, нахер. Он почти смеётся. Такой хриплый смех умалишённого. С шумным выдохом садится на корточки, упираясь спиной в парапет, и прикрывает глаза руками. Дым сигареты, зажатой между пальцами, выедает глаза. Он нарочно не убирает руки, надеясь, что эта херня выжжет из него хотя бы одну слезинку. Но нет. Конечно, нет, мать его. Как всегда — нет. Он правда хотел бы хоть раз разреветься по настоящему. Как, блять, маленький мальчик. Вырыдать из себя хоть какую-то часть этого месива, которое плещется у него внутри. Или выблевать накрайняк. Но ни той ни другой функции у его организма, как выяснилось, нет. Теперь нет. Как и ещё полсотни других — улыбка, искренность, забота и далее по списку. Выключились. Одномоментно. После одного короткого «Пока». Она. Не было ни одного дня… Ни одного, сука, крохотного денёчка за эти всратые почти полтора года, когда он не думал бы о ней. Каким бы синим он ни был, какой бы матч они не выиграли, с кем бы он ни оказался в койке, в голове всегда … она. Хотя какие там полтора года. Он вообще себя не помнил без мыслей о ней. Как будто без неё внутри себя, он никогда не существовал. Попахивает шизой, нет? Вопрос «Что с этим делать?» пошёл по пизде ещё где-то в детском саду, когда он понял, что вот без этой вредной девчонки он совершенно точно никогда не сможет. И этот мелкий пиздюк был прав. Потому что взрослый без неё точно так же не может. Примерно никогда. Только вряд ли он тогда думал, что это «никогда» всё-таки наступит и размажет его по подошве. Он рос. И то, что было в нём, росло тоже, с оглушительной силой. Со сверхзвуковой скоростью. Но он всегда терпеливо ждал. До последнего с какой-то детской и непонятной надеждой, что вот-вот она обратит на него внимание. Что-то сродни комнатной собачки. Преданный, милый и совершенно бесполезный. Когда у неё появился тот мудак что-то в нём перемкнуло. Как будто отключили первый рубильник из сотни отключенных теперь. Не ждать. И он постепенно стал превращаться в то, что есть сейчас. Но оно никуда не ушло. Он даже не знает, как это назвать… Влюбиться — мелко и пОшло. Любить — слишком счастливо. А у него — крошево. Это даже не боль. Это какая-то ёбаная нескончаемая агония. Когда внутри вместо человека — кровавый фарш из того, чем он был раньше и во что превратился. Поэтому для себя так и формулирует — ЭТО. Иногда так хочется прогнать её из своей головы. Просто закричать «Уходи из меня! Выметайся!» А она остаётся… Каждый раз остаётся. Он даже мечтал её ненавидеть. Её, блин. Ненавидеть. Просто дебил. Это какая-то из фаз дикого и тотального отчаяния, когда он среди ночи держит в руках её затёртое фото, но к огоньку зажигалки прислоняет не уголок изображения, а собственную ладонь. Но боли нет. Пламя только лениво лижет кожу, вызывая лёгкое покалывание. А на следующее утро он просыпается, ничего не чувствуя. В таком оцепенении, что не заметил, если бы лишился ноги, например. Как будто его тело достигло нижнего предела. Той точки, когда уже не видишь ничего, кроме тьмы впереди и пистолета с полным барабаном. Клац. И второй рубильник обрушен. Не чувствовать. И он решает переехать в Питер. Отрубить, так сказать, хвост собаке. И не по частям, а сразу по уши. Когда она прибегает к нему заплаканная и без шапки, его трясёт. Трясёт с момента, когда он увидел, как вскинулись её волосы, когда она понеслась прочь от его подъезда. Но третий рубильник уже опущен. Никаких эмоций. И всё же он не сдержался, всматриваясь в каждый сантиметр её лица, которое он видел так часто. Но никогда настолько близко. Просто хотел запомнить. Маленькая складочка над бровью, родинка ниже правого глаза, линия губ. Просто запомнить… Если бы можно было просто забыть. Он задал тогда эти три никому не нужных вопроса. Хотя совсем не планировал. Но они вырвались как-то сами, без посторонней помощи. Как перед рывком в пропасть, когда в последний момент можно уцепиться кончиками пальцев за край. Она плакала. Возможно она даже что-то там чувствовала тогда. А ты без неё подыхал. В этом разница. Когда-нибудь это добьёт его окончательно, он в этом уверен. Но… Парадокс. Это — единственное, что даёт ему помнить, что он всё ещё существует. Криво переломанный надвое, плохо сшитый, и при этом почему-то ещё живой. Еле-еле. Но живой.