Каждый, кто делал тебе больно - покойник.

Такси, вокзал, Сапсан, аэропорт, зона досмотра, самолёт Что бы ни было между ними раньше ― или сейчас ― сегодня расстояние было по-настоящему невыносимо. Он физически чувствовал каждый из этих десяти тысяч километров до неё. Дикая мешанина мест, ни одной детали из которых, он не вспомнит даже под дулом пистолета. Туман, плывущий с вечера, так и не разошёлся. Густые тёмно-серые тучи, прошитые алой молнией со словом «нужен». И он, где-то по центру этого грозового фронта. Без багажа и обратного билета. Туда или обратно? Ключи от этого вопроса сейчас не в его кармане. — Рыба с рисом? Курица с макаронами? А не похуй ли? В горло ничего не лезет, поэтому просто: — Нет, спасибо. И наушники поплотнее. Что там играет, он не замечает тоже, утыкаясь невидящим взглядом в стекло иллюминатора. Часовая стрелка двигается то чертовски медленно, то слишком быстро. И уже не понятно, что именно играет с ним в эти игры — время или собственная шаткая психика. А ведь так хочется заглушить рой мыслей в голове. Всё, что угодно, за одну секунду тишины. Но вопросы… вопросы… Как они встретятся? Будет ли она ему рада? На самом ли деле он ей нужен? Вдруг это всё вообще неправда, и никакой переписки не было? Вдруг это был очередной сон про неё? Вдруг и сейчас — сон? И он действительно забывается беспокойным сном, впервые за сутки. Видит какие-то бомбардировки, падающие самолёты, небо, простёганное трассирующими пулями. И просыпается от совершенно не мягкой посадки. А за окошком — минное поле его родного города. Только снаряды там нифига не военные… Девяностые он замечает сразу. Изменилась. Совсем девушка, а не что-то на стыке «М» и «Ж», с перекосом в «М». Обнимает его, как родного, даже странно. А во взгляде почему-то облегчение. И как подтверждение: — До последнего переживала, что не приедешь. У меня не было других вариантов. Забыла? — Ну… какой план? — голос охрипший. Чужой. Она как-то обречённо улыбается, нервно передергивает плечами. — Честно? Понятия не имею. Мне нужно как-то устроить вашу встречу, но чтоб она не знала… Переживает. Настолько сильно, что он видит каждый нервный тик, который она пытается выдать за улыбку. Ей страшно. — Слушай, ты должен понимать… Она злится на тебя до сих пор, мне так кажется. Мы это не обсуждали, но… — Я понимаю. Девяностые кивает, почти благодарно. Привелегии кота Леопольда ей явно даются не легко. В такси садятся молча. — Через примерно час у неё закончится утренняя тренировка, — говорит Вита где-то на полпути, — мы будем там, — она с силой выдыхает, — и встретим. А потом я сбегу, потому что планирую ещё хоть сколько-то пожить. Она нервно смеётся. — Спасибо тебе. Глаза Виты округляются: — За что? — Ты хороший друг. Не то, что я. Она снова кивает и отворачивается к окну. Жираф следит за каплей, лениво стекающей по запотевшему стеклу. Смотреть на пейзажи родного города совсем невыносимо. Каждое место пропитано воспоминаниями, которым давно было бы пора умереть. Но они всё ещё терзающе живы и строчат душу крупными стежками. Лёгкие схватывает капканом, когда он видит вывеску танцевальной студии. Всё. Здесь. Ноги почти не держат, пока он выползает из такси. В Витином взгляде столько понимания, сочувствия и какой-то даже болезненной жалости, что хочется шарахнуть её чем-нибудь, чтобы лучше снова нервничала. Она говорит что-то вроде «немного подождём», а он пытается прикинуть, сколько у него осталось реального времени, прежде чем он не тронется умом окончательно. А когда он видит, как округляются напротив глаза Виты, заглядывающей куда-то за его плечо, сердце в груди падает, натыкаясь на рёбра. Оборачивается. Сквозь мутную пелену слышит что-то типа «разбирайтесь дальше сами» и хлопок двери такси. Он видит её. Она видит его. Хмурится, будто не понимая. Встряхивает головой, останавливается. Господи… Маленькая… Худенькая до такой степени, что он будто даже на расстоянии видит замёрзшие голубоватые венки на её запястьях, выглядывающих из-под куртки. Дрожит на холоде, как мокрый котёнок. Как хрупкая оболочка, из которой когда-то вытряхнули человека. И взгляд, от которого все его внутренности покрываются ледяной коркой. Бесцветный и уставший от всего на свете, кажется. Так похожий на его собственный. От одной мысли, что она могла чувствовать хоть что-то подобное… хоть тысячную часть из того, что пережил он сам, ему хочется сдохнуть не сходя с этого места. Это что… он с ней сотворил? Он? Собственными руками? Бессилие накатывает такой огромной и обречённой глыбой, что даже сказать что-то — невозможно. Что сделать? Как ей помочь? Пожалуйста, скажи, что мне делать? Молчит. Не слышит. Ему кажется, что от неопределённости — то ли остановиться, то ли взорваться бешеными ударами, — сердце сейчас просто выкатится к глотке. И выпадет, пережёванное, куда-то к подошве её кроссовок. Его лицо переламывает улыбка. Отдаётся острой болью глубоко внутри, насаживает лёгкие на горячий крючок и тянет, вырывая куски хрупких внутренностей. Она не улыбается в ответ. — Ты?! …и делает четыре направленных, злых шага в его сторону, а потом останавливается, будто вдруг передумала. И вот они стоят друг напротив друга. Эта последняя пара метров кажется непреодолимой. Куда более длинной, чем те десять миллионов, что были до. Он мог поклясться, что не сдвинется с этого места. Ни туда не назад. Мысленная мёртвая петля жмется всё туже под кадыком. И её мысли навылет. Кажется он слышит их, все до одной. — Зачем ты приехал? — Я… — он, вроде бы, не смог сказать даже этого. Просто беспомощно, по-рыбьи хапнул ртом звенящего воздуха между ними. — Зачем. Ты. Приехал?! — сразу срывается на крик, — Сюда зачем припёрся? Что тебе от меня нужно? Каждое слово — пощёчина. До красных вмятин на коже. Столько нужно озвучить… Давай попробуем. То, что было… То чего не было. Всё, что угодно. Хоть что-нибудь! Голоса нет. Пожалуйста, дай мне сказать. Не даёт. Задыхается, выплёвывая острые слова прямо в его рваную душу. В самое пекло. — Ты же решил всё тогда… Правда? Всё сам решил! Уехал… Вот так взял, и… Уголь в костре не настолько горячий, как его кожа. Он ощущает себя этим самым углем, или костром, или подожженным фитилем — горит так же. В секунду вспыхивает, будто керосина плеснули. И выкрикивает. То, что до сих пор рвёт изнутри на клочья. То, чего никогда раньше не произнёс бы. — Ты даже не просила меня остаться! Её самое красивое на свете лицо почти уродует кривая ухмылка. Совсем, как у него… Совсем, блять, как у него. — Я и сейчас. Не прошу. Ни о чём не прошу, как видишь. Рубленые, короткие фразы, пропитанные ядом насквозь. Он заслужил их, все и каждую по отдельности. — Меня уже не надо ни о чём просить. Просто… позволь мне объяснить. — Не надо, Дима! Его как обухом ударило. Нокаут. Он и не знал, что его имя звучит как проклятье, если его произносит она. Следующую секунду он не помнит. Осознаёт себя уже в моменте, когда держит её за тоненькие плечи. Игнорируя флешбеки пятилетней давности. Апельсины… Валентинки… Точка невозврата. Бред. Что делать дальше, он не знает. Ни одного грёбаного варианта, и сразу слишком много. Прижать её к себе. Вытрясти из неё всё это неживое, так непохожее на неё. Упасть прямо сейчас на колени. Он готов на всё разом, но бьётся об её слова. — Отпусти… — шёпотом. И слёзы… — Я сказала отпусти! — снова кричит, — Отпусти меня прямо сейчас! Слышишь?! Ощутимо больно бьется и почти падает. Как я тебя отпущу, если ты — во мне? В каждой клетке под вздыбленной кожей. Только ты. Но он слышит. Пусть теперь внутри него абсолютно ничего не останется. Пусть! Он опять привыкнет к этой гниющей пустоте. Выгрызет из себя как-нибудь всё это, счастливое и несбывшееся. Но тащить её в свой тухлый ад — выше его сил. И отпускает. Натыкается на её взгляд. Распалённый. Ненавидящий. За секунду до того, как она отворачивается и уходит. Мысль о том, что это последний раз, приносит с собой какую-то забытую тупую боль. Физическую, от которой он давно отвык. Словно кто-то давит на сердце обухом топора. Такое количество этой боли в жилах, что кровь густеет. Тугими комками толкается внутри вен. А до сердца — не доходит. Обречённо кувыркается теперь между лёгких, передушенное тугой артерией. А потом раз — и всё. Сердца нет. И боли тоже. Одни кровавые сгустки вокруг. Но какой-то еле заметный писк. Из самой глубины, микроскопическое пятнышко на радаре, которое всё ещё живо. И громче. Хватает его за грудину, протаскивая вперёд, за ней. И вдруг рёв, который вырывается из его горла. Сам. — Нет! Она оборачивается всем телом. Теперь в её глазах что-то жёсткое и колющее. Что-то, слишком похожее на очень острый клинок. — Ты! — и она впечатывает маленький твёрдый кулак в его грудь — Сволочь! — удар — Как — удар— ты — ещё удар — можешь? — ударударудар — Я тебя ненавижу!!! Она продолжает колотить его, и уже не просто плачет — ревёт навзрыд, срываясь осипшим голосом на крик, захлёбываясь собственными слезами: — Ты сказал, что я не просила… Тебя остаться! Да? А сам!.. Ты — трус! Ты просто вот так отпустил?.. Отпустил меня, да?! Теперь? Когда ты здесь?! Он стоит и смотрит, безвольно опустив руки. Просто чувствует, как её кулачки прошибают его грудную клетку прямо насквозь. За мгновение вскрывают его хрупкую броню. Туда, где снова начинает биться ошалевшее сердце — живое, блять, — по мере того, как до него доходит смысл её слов. Чувствует, как слёзы вдруг катятся по его щекам и подбородку, солёные, горячие. И тоже живые. И просто смотрит. Её хочется остановить. Прокричать: Стой! Там опасно! Отравленная территория. Дальше нельзя. Дальше пусто. Дальше просто ничего нет. Трус… Конечно, трус… Но потом — и откуда берутся силы— одним рывком крепко прижимает к себе, ощущая, как слабеют её руки. — Не… на… ви… жу — задыхается. — Я сам себя ненавижу, — шепчет он и падает в пропасть. Летит глубже куда-то, потому что её тоненькие руки проскальзывают под его и продолжают бить по спине. Слабея с каждым ударом. А потом… тёплые ладошки выпрямляются и обнимают, судорожно цепляясь за ткань куртки… В попытке то ли оттащить его от себя, то ли прижать крепче. И от этого второго ощущения он насовсем сходит с ума, точно понимая, что будет помнить всё это до конца своей чёртовой жизни. Она что-то еще сбивчиво говорит, утыкаясь мокрым носом в его грудь и перемежает слова со всхлипами. Но он уже не слышит. Перестаёт дышать, застывая под её внезапным теплом. Только трясётся. Трясётся, как проклятый, прижимая к себе её худенькое тело. Трепещущее, словно загнанная птичка. Прижимается губами к щекам. Задыхается снова от взрывного ощущения её вкуса на своих губах. Сцеловывая эти отчаянные слёзы, будто это будет последним, что он успеет сделать в жизни. Мечется на грани сумасшествия и шепчет какие-то обрывки фраз: — Прости… Никогда больше… Моя девочка… Прости меня… Никогда не отпущу. Никогда в жизни. Я всё сделаю… всё… Эти слова… их впору было выплёвывать кровавыми ошмётками прямо на пол. Горячие, как в лихорадке. Каждое слово с вывернутыми наизнанку венами. Обречённое. Умирающее. — Обещай! — она кричит это и снова срывается на всхлип. — Клянусь… — он шепчет. И зарывается рукой в её волосы. Никогда ничего честнее он не произносил. И несмотря на капкан в рёбрах, ощущает, как его легкие со скрежетом расправляются. Как туго проникает внутрь, наполняя каждую клеточку его тела, свежий и сладкий воздух. Её воздух. — Правда? Больше, чем ты можешь себе представить. — Правда. И она… улыбается. Поднимает глаза, снова ярко-зелёные, господи, глаза. Такая красивая... А он вдруг понимает, что и мир вообще-то цветной, а не состоящий из градаций серого. Она. Весь его мир. Всегда была и будет. И он улыбается тоже. По-настоящему. Так, как давно отвык или как никогда не умел. И для разнообразия происходящее не было ни мечтами, ни сном. Жирафу сегодня семнадцать и он, кажется, счастлив.