Каждый, кто делал тебе больно - покойник.

І як би тебе не любив, Я зможу любити сильніше — Сто мільярдів слів Від імені твого тихіші *

Жирафу двадцать. Прошло уже три года, а он всё еще иногда просыпается от грохота собственного сердца, и в первую же секунду успокаивается. Потому что она — рядом. Утыкается носом в его плечо и беззастенчиво сопит. Такая тёплая, настоящая и безгранично живая. Любимая. Это слово… Он так его долго себе запрещал. А оно взяло и поселилось в нём как-то сразу и естественно. За один день в давнем холодном апреле. За тот день, который, поначалу казалось, должен был стать для него последним. А стал — наоборот. Первым, он мог поклясться. Как будто раньше его, Жирафа, вообще не существовало. Он появился разом, в моменте. Когда она сама — САМА! — прижалась к нему губами… Дрожащими и солёными от слёз. Этот поцелуй… Первый. Для него тоже, потому что та лизня, что была до, и рядом не попадала… Он ведь и не представлял раньше, на какую немыслимую нежность, оказывается, способен. Когда целовал, обхватывая дрожащими руками её лицо. Когда терял гравитацию и пропадал в каком-то из слоёв атмосферы, ловя каждое несмелое и горячее движение её губ… Когда его тело взрывалось мурашками, пока она прятала раскрасневшееся лицо у него на груди и обнимала, пропустив руки под распахнутую куртку. А он всё стоял и прижимал её к себе, укутывая курткой их обоих. И почему-то снова не мог сдержать слёз. Ощущая, как накатывает изнутри и накрывает теплой лавиной всё вокруг, исполинских размеров счастье. Сча-стье… Это не то чувство, которое возникает по мановению волшебной палочки. Это то, которое сначала переламывает тебе хребет и крошит в пыль. То, которое ты старался вытравить из себя, но так и не смог. То, которое стоит перед тобой и улыбается, всё ещё немного смущаясь. Твоё красноносое счастье. А дальше… Дальше он помнит всё предельно отчётливо. И Виту, которая крепко обнимает их обоих, прижимается мокрыми щеками и шепчет сквозь всхлипы: «Только попробуйте не сделать меня свидетелем на вашей свадьбе, идиоты». И счастливые лица родителей, когда они вдвоём звонят им по фейстайму, и Фея строго отвечает маме, что, конечно же, за ним проследит, и никакого спуска ему не даст. А он смеётся, так легко и искренне, поверив вдруг, что всё это действительно происходит. И её маму, которая ворчит что-то про пневмонию, суетливо разливая чай с мятой в огромные кружки. Но совсем не может сдержать радостной улыбки. Жираф вздрагивает от лёгкого тычка под рёбра. — О чём думаешь, вообще, — она смешливо пихает его в бок. О тебе. Как всегда о тебе. — Да так… О разном, — он прячет улыбку под закушенной губой, не без удовольствия замечая, как расширяются её зрачки, когда она видит этот невинный жест. Хотя никакой не невинный, если признаться честно. Он прекрасно знает, как это на неё действует. Но она быстро берёт себя в руки — слишком быстро, чёрт возьми — и обиженно говорит: — Не надо вот, — неопределённо машет рукой в сторону его рта, — этого… Я тут важные дела решаю, вообще-то. — Этого?.. — Он с лёгкой усмешкой приподнимает бровь. — Этого! Невыносимо настырная вредина. Его вредина. Когда она лежит на его коленях и что-то увлечённо рассказывает… Что-то про их планы на предстоящую поездку, он не слушает. И ему даже не стыдно. Во-первых, ему абсолютно до лампочки, если честно, что там будет за отель. Просто потому что даже если бы она сказала, что они едут на сплав по Ниагарскому водопаду, то он он бы пошёл надувать лодку. А во-вторых, когда она морщит свой нос, её хочется безостановочно целовать. Кстати, да. Кто же ему запретит… Он тут же подхватывает её под мышки и усаживает на колени к себе лицом. Лёгенькая. Хоть он и пытался её хоть чуточку откормить за всё это время. Снова ворчит: — Давай аккуратнее! Футболку растянешь, — но не сопротивляется, усаживается поудобнее. — Моя же футболка, — он неосознанно понижает голос. — Было ваше — стало наше, — пожимает она плечами. Смеётся. А он принимается её целовать. Просто, куда попадет. В подбородок, в тонкую шею, в маленькую бьющуюся жилку на виске, в уголок смеющихся губ. В губы. И фейерверки взрываются в голове, когда она отвечает на поцелуй, с тихим стоном приоткрывая рот. Хотя какие там фейерверки. Атомный взрыв. Что в том апреле, что сейчас. Он так её любит, боже. Так... От Земли до неба, или как там говорится. И вот аж ещё больше. Просто неисчислимо. И правда, где границы у этого чувства, когда каждый вечер ему кажется, что больше любить уже просто некуда. А потом наступает следующее утро, и он снова видит эту улыбку. И понимает, что есть, куда. Есть, куда, чёрт возьми. И сам улыбается — постоянно. Хоть поначалу ему всё время кажется, что он просто разучился это делать. В особенности, настолько часто. Но с ней… он так незаметно и быстро привык. Потому что, блин… Эта девчонка. Эта крышесносящая, с ума сводящая девчонка, которая вся, до последней клеточки состоит из жизни, наполняет жизнью и его тоже. Он так любит смотреть на неё. Обожает просто. Разглядывать, изучать. Поражаться, каждый раз, какая она красивая. Вот и сейчас. — Чего смотришь? — произносит она с улыбкой. С этой невозможной улыбкой, в которой живёт бесконечно огромный солнечный свет. — Ничего… Люблю. Она чуть заметно вздрагивает. Прижимается всем телом. Обнимает крепко, почти до хруста. И замирает. Именно так, в этой хрупкой тишине, он готов провести вечность. Сколько бы она не длилась. Это уже даже не необходимость, а тотальная зависимость, вплоть до ломки, если он не прикасается к ней каждые пятнадцать секунд. И тонет в том самом ощущении. В том, когда видит, как она иногда утыкается носом в плечо, на котором мешком висит его футболка. В том, когда приходя домой, он чувствует дом. В том, когда греет душу тонкое витое колечко в коробке, которое он давно уже спрятал на дальней полке шкафа. В том, которое живёт в их тишине, потому что слова уже совсем не нужны. Фее двадцать один. … и она стоит перед зеркалом, разглядывая собственные глаза. По эту сторону стоит взрослая девушка в воздушном белом платье. А в отражении — испуганная десятилетняя девчонка, которая впервые влюбилась. С феечкиными ушками на голове и в платье — тоже белом. Со слезами на глазах, как и у неё самой. — Ничего не бойся… С ним — ничего не бойся, — шепчет она самой себе. И эти слова пролетают назад. На долгие одиннадцать лет. Маленькая девочка улыбается и машет рукой. А дальше, как кадры киноплёнки. Как она идёт по дорожке, вымощенной белым камнем к высокой арке из белых лилий. Как он смотрит на неё и закусывает кулак. Потому что гостям не обязательно видеть слёзы в уголках его глаз. Но она-то видит. И как бы редко он ни говорил о любви, она всегда это слышит. Слышит даже чаще, чем он бы мог подумать. В каждом его взгляде, в каждом прикосновении, в каждом «надень шапку» и «я заберу тебя с работы». Во всём его существе. В нём самом. Как он прижимает её руку с только что надетым на него кольцом к своим дрожащим губам. Как он почти падает на колени и принимается целовать её ещё совсем плоский живот, когда слышит «ты скоро станешь папой». Как они за руки ведут в ясельную группу своих близнецов. У обоих его глаза и её улыбка. Как на хэллоуин в пятом классе сын надевает дурацкую жирафью шапку, которую она всё ещё бережно хранит, а дочка — ушки со снежинками. Как на его юбилей их дети впервые приводят свои половинки. Она улыбается сквозь слёзы, когда в комнату заходит подружка невесты — Вита, конечно же, — и говорит, что пора начинать церемонию. Фея часто моргает чтобы прогнать красноту с глаз, обнимает подругу. И выходит. К человеку, которого любит больше всего на свете. И она не боится. С ним — ничего не боится.