***
Томас Шелби со своими людьми вошел в булочную в Камдене. Была половина шестого утра, а сна как не было, так и нет. Он подошел к небольшому прилавку в углу и громко постучал по стеклу, обводя глазами через стекло очков всего несколько подносов со свежей выпечкой. Через час прилавки будут ломиться разнообразием, чтобы накормить спешащих на заводы и фабрики работяг знатной выпечкой по сносным ценам. А какие витали ароматы… Только сейчас Шелби вспомнил, что он вчера не ужинал и судя по болезненному сосанию под ложечкой, даже не обедал. Его верным другом была сигаретка, заменяющая приём пищи, глоток виски, и даже успокоительное. Том мысленно улыбнулся тому, что несмотря на свой высокий ранг нынче, Алфи не забывал истоков своего прошлого, когда был вынужден также спешить в половине шестого к станку, как и другие, как и сам Том, чтобы однажды разорвать круговую поруку и выбраться из бедности. Большое начинается с малого. Не дождавшись пекарши, он нахмурился. Обычно миссис Адамс была уже там, приветствовала его, предлагала чаю и угощения, ну и конечно, звала мистера Соломонса. Алфи начинал свой день всегда рано, с первыми лучами солнца или каплями дождя на мутном стекле, за исключением выходных и каких-то особых дней. Рука Томаса инстинктивно потянулась к жакету, под которым был пистолет, и опять постучал по стойке более настойчиво. — Эй, миссис Адамс? Том скорее почувствовал, чем услышал, что из слабо освещенной кухни, выступил сам Соломонс, чем миссис Адамс. Альфред выплыл из порога, потирая, такое же как и у Томаса, заспанное лицо. — А, Томми?.. — Алфи вымученно улыбнулся, и ни чуть не подивился столь ранней встрече, но улыбка быстро сбежала с его лица. Поглядев на Алфи, Том подумал, что наверняка Соломонс уже всё знает и более того, получил тоже послание, что и он, и рука его крепко сжала рукоять пистолета. — Сегодня тебе не потребуется оружие, Томми. Я настроен вполне дружелюбно, и вообще, я — человек благородный, да-а. Алфи выбрался из-за прилавка, стягивая фартук и швыряя его в руки одному из своих рабочих. Он щелкнул пальцами и обратился к стоявшему рядом с ним худощавому молодому человеку высокого роста: — Олли, мальчик мой, принеси-ка нам с мистером Шелби чего-нибудь эдакого, что можно щедро полить медом и съесть. — И когда молодой человек направился к бару, он предложил Томасу присесть. — Я кое-что принес, Алфи. — сообщил Том, медленно, но верно теряя самообладание. — Да? Я даже угадаю что: триппер и итальянцев. Но, если учесть, что мы оба предпочитаем женщин, то опасаться мне стоит только второй заразы, так? Её-то травками-муравками с пениса не смоешь, правда, сколько голой задницей в тазу с отваром не сиди? Томас зажег сигарету и Алфи недовольно швырнул ему пепельницу, подавляя подобное желание затянуться, ведь соблазн рос с каждой секундой. — Смейтесь, Алфи, если вам смешно. — Том помолчал, ожидая, что Алфи добавит что-то еще к своей реплике, но тот набычено смолк. Олли с помощью одного из рабочих принес бочку меда и опустил рядом со столиком. Миссис Адамс преподнесла свежую выпечку и две чашки чая, расставляя с подноса. Том достал конверт и вынул из него белый лист бумаги, исписанный красными чернилами, что в их бандитских означало пролитую кровь, а где кровь — там и смерть. — Эти каракули старательно были выведены перьевой ручкой четырнадцатой золотой пробы, рычаг-наполнитель которой был заполнен кровью. Кровью моего младшего брата. Алфи напряженно покачал головой, перенимая лист и коротко обводя информацию глазами: — Ну и детишки пошли. Не видали войны, а дури в черепушках, чтоб меня. Томас раздраженно заметил, что стоящий позади Алфи самый крупный и массивный джентльмен вооружен, хотя увидеть оружие под его униформой, подбитой и плотной от высоких температур, кому-нибудь другому было бы просто невозможно. Мало того, Том еще смог рассмотреть, что у этого вовсе не пистолет или револьвер. Он готов был поставить на кон свой последний фунт стерлингов, что под одежкой этого клоуна вшит особый «длинный карман», а это значило, что он носит с собой винтовку. Алфи вернул Томасу послание с угрозами о расправе за Винсента Чангретту и развалился на своем стуле и отпил из чашки большой глоток «английского завтрака». — Ц-ц-ц, — покачал головой Алфи, — Всю твою семейку перебьют, Томми, дружок. — говорил он холодным тоном, с усилием выговаривая каждое слово, но нотка недосказанности повисла и Томас чего-то ждал, совершено неосознанно. Альфред поднялся из-за стола, потер руки и обошел бочку с медом, снимая плотную крышку. — К слову… К слову… — тут же переключился он на другое, — Существует на свете медовое вино — старинный напиток, который изготавливают из разведенных в воде меда и дрожжей, настаивают, очищают и разливают, так? Он крепко отличается от виски, джина и даже рома. — рассказывал Алфи, обводя пальцем края бочки, — Потому что джин для меланхолии, виски для раздумий, а ром — для страсти, да? Том украдкой согласился, промычав, потому что ему было не до этой чепухи. Его семье едва ли не объявлена Вендетта. — Можешь себе представить, что медовое вино часто предлагают неаполитанцы молодоженам, ведь они считают, что мед повышает потенцию мужчины и якобы семя его от этого станет более богатым, утроит силу. — Алфи покрутил кистью, А для дамочки повысит шансы забеременеть. — изъяснялся Алфи, подчерпывая липкую массу двумя пальцами, растягивая её по порции завтрака Томаса прозрачно-желтоватой субстанцией. Том молча наблюдал как мед стекает по пальцам Альфреда на его тарелку и слабо кивал, подтверждая, что он уже знает об этом, докуривая сигарету. — И именно медовое вино мне заказали для предстоящей свадьбы Луки Чангретты и мисс Сабини, так? — выпрямился Соломонс, загибая рукав рубашки чистой рукой, — Мне оказали честь поспособствовать плодовитости юной леди и я постарался, попотел, попыхтел, но сделал. — злосчастная ухмылка мелькнула на его лице. Том прищурился. Только перехода к личному ему сейчас не хватало. Ох уж этот Соломонс со своей привычкой юлить часами, прежде чем начать действовать и думать. — Иначе зачем здесь эта ебучая бочка, так? — Алфи с хрипом недовольства согнулся пополам и опустил руку на дно бочки, вынимая из меда голову его человека, который также имел косвенное отношение к смерти Винсента. Том широко раскрыл глаза. А Олли стошнило и он обплескался возле витрины. — Так, вот, к чему я? Ах, да! — спохватился он, — К слову, что и мою семейку перебьют следом, так? Том был первым на очереди, если у итальянцев затевалась, к примеру, расправа. И именно по этой причине он находился сейчас в пекарне: приехал решать, что делать. — Что ты знаешь, Алфи? Соломонс громко хмыкнул. — Нас объебали, знатненько так. Соломонс вымыл руки и перешагнув через рвотные массы кузена, опустился за столик. —Сабини и Чангретта теперь просто одна большая, счастливая семейка и пресловутый несчастный случай в одном лице. Хуевертят, как у себя дома! Том согласился, запуская в зубы вторую сигарету. — К слову, тебя и меня уже нет. Можно подумать, да и не было вовсе. Мы лишь чья-то больная фантазия, — загадочно поиграл он пальцами в воздухе, — какой-нибудь огорошенной первым желанием поебаться сразу в две дырки школьницы, которая сроду мужика-то и не нюхала. Том ухмыльнулся. — Думаешь, нам объявили Вендетту? Алфи скривился и отрицательно крякнул. — Н-е-е, нихуя. Нам объявили заговор с небольшой трепкой. Чангретте сейчас не до нас. Его кровь приливает не к голове, а к члену, и он не может думать рационально, что нам на руку, да-а… — рассуждал Алфи. — Это ж я к чему? К тому, что какие это яйца надо кровоснобжать, чтобы обслуживать сразу двух женушек, м? И полностью, блять, отключать мозг?!***
Обеденным часом Тава Соломонс широким шагом, развеивающим её шёлковое длинное платье, вошла в рабочую зону, канула в самое сердце бутлегерского дела. Алфи почти не спал ночь из-за «подарка» и чувствовал полную разбитость после разговора с Шелби, поэтому, когда Олли доложил ему, что миссис Соломонс желает увидеть его, он не сразу понял о ком речь. Встав у входа в свой кабинет, Алфи увидел на другом конце рабочей зоны пожилую, аккуратную, высокую женщину, чуть худую и грозную. Она только что приехала к сыну, потому что пытливый разговор с Исой и новость о том, что у неё будет внук или внучка не позволила сидеть на месте и улыбаться, как ни в чем не бывало, попивая чай из дорогущего сервиза. Отбросив все мысли и предположения, Алфи медленно направился на встречу к матери, чтобы заключить её в объятия и пригласить отобедать. Тава, высоко подняв голову, осмотрелась, закипая внутренним недоумением, коего никогда не испытывала по отношению к своему сыну. Она чувствовала себя виноватой. Ведь это по её не досмотру и чрезмерному доверию, допустилось, что Сара осталась с Алфи в одной комнате. Она всем сердцем чувствовала, что именно в ту ночь, в том самом доме и произошло зачатие. Она разогнала шестёрок, посланных сыночком и грозно глянула на Олли. Он с детства знал этот взгляд, потому ретировался и не смел больше кривить лицо ни одной жилкой, чтобы попытаться возразить тому, что она делала — подняла деревянную кувалду из высушенного дуба. Алфи нахмурился, увеличивая шаг, но коридор был длинным, а кувалда в руках матери — смертельное оружие, которое она пустила в ход уже через мгновение, ударив по затычке одной из крупных бочек, приготовленных к экспорту. Содержимое с плеском вырвалось наружу, пробив плотину из дерева под высоким давлением и растеклось по земле. Рабочие замерли, Олли закинул руки за голову от пережитого потрясения. Сотни литров превратились в грязную, пыльную субстанцию. Оценив ситуацию и свою работу, Тава перешагнула через огромную лужу и, важно взмахнув копной густых волос, двинулась дальше, преодолевая свой тернистый путь к сыну. Ещё один шаг, замах, удар и всплеск. Шаг, удар, замах и всплеск. Рабочие глазели как ошпаренные кипятком, но держали языки в задницах, изредка поглядывая на по-прежнему спокойного Соломонса, идущего обычным развалочным шагом к матери. — Чтоб меня, что здесь творится? — нарочно безэмоционально взмолился он, заглядывая в лицо матери, якобы не замечая её гнева. Тава, посмотрев на сына, злобно ухмыльнулась и снесла ещё одну затычку, облив его наглаженные брюки по самые колени и вновь замахнулась. — Следующими будут твои гребаные яйца, гнусный подонок! — встав на цыпочки, она схватила его за волосы и принялась трясти, будто провинившегося пса. — Лысая часть еврейского обрубка! Как ты смеешь позорить свою мать трусостью и малодушем? Ты же видел как она вышла из чрева, слышал её первый крик! И как только после такого твой обрезок посмел подняться на эту невинную девушку? — Тава шипела на сына, взъерошив его густые, чуть засаленные волосы. Алфи стоял и не дёргался, отданный во власть матери — единственного человека, которого он уважал больше себя и боготворил. Его руки были сложены в замок, свисая на поясе. Глаза бесстрашно смотрели в лицо матери, а мимика не выражала ничего, кроме титанического покорства. — Кто дал тебе право распоряжаться чужой жизнью, ты, эвфуистический вымесок? — спрашивала она, продолжая терзать сына за волосы. — Ты в точности как твой отец-потаскун! Тава развернулась, чтобы уйти потому что больше не могла говорить из-за дрожи в голосе, но Алфи остановил её, лёгким касанием руки. — Он проделал со мной тот же фокус тридцать пять лет назад. И что получилось? — Тава обернулась, вглядываясь в лицо своего сына. — Я сбежала, плевав на его самодурство, на гонения, что ждали меня по ледяным улицам, по дерущему ноги снегу! Я голодала, пила талый снег, дабы во мне было хоть немного молока, чтобы вскормить тебя, будущего варвара! — рассказывала она, взывая к совести мужчину, которого родила. Она замолчала, в уголках её глаз блекли морщинки от воспоминаний прошлых лет. — Отец поднял против тебя меч, когда ты был ещё в утробе, — говорила Тава с размеренностью, вновь овладевая ситуацией. — Поэтому он никогда и не был для тебя авторитетом. Выкопай его из земли, приведи сюда и поставь перед тобой, расскажи что случилось, чтобы он дал тебе трепку — в этом нет смысла. Он, как всегда, был бы полупьяным и сказал бы своим басом: «Оставь Алфи в покое. Сын знает, что делает!» Альфред-старший бы не сдвинулся с места не потому что мёртв, а потому что сам боялся тебя! Ты перестал уважать его в пять, а в пятнадцать позволял себе бить ему морду, если он возвращался на побывку пьяным и пытался строить тебя или меня. Он погиб от того самого меча, который теперь поднимаешь и ты, болван! Алфи шумно выдохнул, раздувая ноздри. Тава перевела дух. — Альфред-старший боялся тебя, все боятся тебя: бандиты, мелкие сошки, чиновники, политики, женщины, в том числе Иса, а теперь и Сара! Весь Лондон ходит под тобой! Да что там Лондон! Вся Англия ходит вокруг тебя на цырлах! Все пресмыкаются! Но я, которая произвела тебя на свет, никогда не буду этого делать! Запомни, мой милый! — отстаивала своё Тава, делая глубокий вдох. — Ты не посмеешь посягнуть на жизнь моего внука или внучки, которых от тебя итак без боя не дождёшься! Кем ты себя возомнил? — продолжала она тираду, пока Алфи беспрерывно смотрел ей в глаза, изредка моргая. — Пожалел сорок фунтов в месяц на своё чадо? Я сейчас перебью все твои бочки, чтобы ты почувствовал реальный материальный урон, жмот несчастный! Алфи почесал бороду. Урон уже был нанесён. — Признай ребёнка или я не желаю знать тебя, дьявол! Алфи во все глаза смотрел на мать с таким выражением, будто у неё выросла еще одна голова. Он её боготворил. И если и она от него отвернется, у него ничего не останется. Алфи шагнул к матери и заговорил прерывающимся от волнения голосом: — Мам, не говори так. Тава набросилась на него, как бешеная собака. — Я тебе покажу «мам»! Твоя Сара, с которой ты проводил время всю её жизнь — приличная юная девушка — ждёт твоего ребёнка! Она дождалась тебя с войны, она бегала за тобой будучи дурочкой, она та, кто любит тебя также как и я, ни за что, в отличие от потаскух, что видят в тебе мешок денег и статус! Она преданная, как немчура, которую ты приручил к себе ещё щенком! — восклицала она, колотя Алфи в грудь кулаками, а он даже пальцем её не тронул, что говорило о его чувствах к матери. Тава сделала передышку. — Это правда, что ты водил её к доктору? Правда, что ты угрозами и насилием принуждал её избавиться от беременности? Алфи взмолился и смех пробил его. Иса приплела от себя, потому что в Саре он был уверен, она никогда не наклевещет. — Да, чёрт возьми, когда я узнал, что она залетела, то услышал глас Всевышнего: «Алфи, зачем тебе это надо? Избавь себя и Сару от бесполезных мук! Поживите оба счастливо и для себя!» — передразнивал он, но не найдя отклик матери в шутке, тут же стал серьезным. Тава оборвала его: — Ах ты, скот! — ударяя сына по выставленной руке, чтобы добраться до головы, собираясь поднять с пола кувалду. — Вот кого я вырастила и воспитала: жестокого садиста и извращенца! — пыхтела она, ударяя Алфи наотмашь. — Пока ты творил насилие за стенами моего дома, я еще терпела, но видеть как ты набрасываешься на Сару… Это предел. Всему есть предел! Алфи изобразил театральное недоумение, надсмехающееся над рассуждениями матери, мол, как он мог? Кем бы она, Тава, не была, по его мнению, не могла нарушать его личные границы и указывать на то, как ему обращаться с женщинами, которых он выбирал сам. И тем более уверять его в том, что он перешёл какой-то «предел». Тава услышала в этом смехе первое эхо его фальшивого безразличия и удушающей его самого рептильности. — Я надеюсь, ты не настолько глуп, мой дорогой сын, чтобы продать свою маленькую частичку, чья звезда зажглась в большом еврейском обществе, в руки жалкой, заносчивой, католической итальянской семьи!***
Дора была в состоянии безумия и проглатывала желание рассмеяться над сестрой, зрея, как та собирает свои вещи, называемые приданным. — Ночёвка в доме у матери Алфи… — ухмыльнулась она, — Решила оторваться напоследок? Сара посмотрела на сестру как на полную дуру, какой она и являлась на самом деле, и даже не пыталась скрыть своего слабоумия. — Если бы не твой жиголо, живущий с родителями своей жены, взамен оказывающей ей сексуальные услуги «сквозь слёзы»… — злость заливала Сару, — То я бы пошла под венец «как полагается» из отчего дома, а не из дома, где появилась на свет. Дора это проглотила. Ей было необходимо наладить отношения с сестрой, но она также знала, что это невозможно. Теперь, когда Сара будет под её контролем, она могла немного расслабиться. Она знала по горькому опыту, что Лука не притронется к ней, если она будет вести себя дерзко по отношению к сестре. Дора так не хотела этого брака, но цеплялась за него как за последнюю соломинку, удерживающую Луку рядом с ней. Потому ей было жизненно важно подружиться с Сарой, стать с ней настоящими подружками, как и раньше. Вся сила её младшей сестры исчезала. Как бы это не было парадоксально, но пока Сара была в отношениях с Соломонсом в её глазах был блеск, а на губах — улыбка. Она действительно была в форме как душой, так и телом. Но, сейчас… Сара выглядела мрачной, с синевой под глазами и существенно разбитой. Она почти не разговаривала, лежала в постели и её красивая фигура сменялась сухожильной худобой. Дора приобретала цветение и выглядела красивее и приятнее своей сестры, как она думала, но на самом деле её тело, лицо и душа были отравлены Лукой в точности также, как и у Сары. У них была одна болезнь, один вирус, поразивший и медленно убивающий изнутри. Дора снова могла играть в старшую сестру, давать Саре непрошеные и часто бесполезные советы, помогать ей понять, что происходит и быть всезнайкой и выскочкой. Это было то, чего она жаждала в последнее время. Наблюдая за Сарой, Дора внутренне ухмылялась: ее очаровательная маленькая Сара так фальшиво играла нежелание идти в дом миссис Соломонс, что она почти ей поверила. Это заставило Дору продолжить подстрекать сестру. — Зачем тебе столько красивых тряпок? — спросила она младшую, отобрав у неё кружевное ночное платье, — Ага, к Таве она идёт… Как же! Сара схватила сестру и они врезались друг в друга: — Следи лучше за своим муженьком, который был прошлой ночью в пабе с одной худенькой девочкой, что висла на нём как обезьянка, которую плохо учили лазать по деревьям! При её словах Дора закрыла глаза в полной безнадежности, впиваясь пальцами в платье сестры до побеления костяшек. Как обычно, все в её семье держали кусочек этой информации при себе. — Кто она? — Дора тряхнула ухмыляющуюся сестру. — Элизабет Хей, — прошипела Сара и Дора отключилась, позволив той вернуться к сборам. — Но ей семнадцать!.. — Дора почувствовала, как на нее накатила волна унижения. Молоденькая семнадцатилетняя девица провела ночь с её мужем. — Он бы не стал! Он бы не тронул её! Она малолетка! Сара вздохнула: — Он уже это сделал, дорогая. По-моему, у Луки как раз-таки какая-то особая тяга к подобным… Неспелым, что ли? Дора вскипела и тут же прыснула обжигающим сердце ядом в сестру: — Чего не скажешь о Алфи! Говорят, он нашёл утешение от расставания с тобой в Обри! Видимо, она в свои тридцать пять привлекала его сильнее, чем ты…в девятнадцать! — цедила она, насмехаясь. Дора замолчала, потому что её поразило собственное сказанное. То, что она пообещала Луке не говорить Саре, вылетело из неё под большим давлением злости. Сара и вовсе остолбенела от новости. Первое, что всплыло в голове от боли предательства: «Но, я ведь беременна». Неприятный факт подкосил ноги и Сара рухнула на постель, закрыв лицо руками. От Алфи она меньше всего ожидала измены, пока одной ногой он ещё находился в отношениях с ней. Хотя, кто они друг другу? Он ведь бросил её ради собственного эго, не воспротивился её союзу с Лукой, а от ребенка отделался деньгами и чуть ли не кровавой расправой. Теперь её иллюзорный мирок рухнул, а идеальный Алфи рассыпался, как карточный домик, словно и вовсе не существовал. Ею воспользовались, поигрались, насладились и бросили. — Зато Алфи не пачкает член в каждой шлюхе и потом не преподносит его мне, — сказала Сара, подняв голову, — Тебе должно быть стыдно за то, что ты говоришь! — голос её был жестким, — Кем бы ни был Лука, с кем бы он не спал ещё до свадьбы с тобой, ты вышла за него замуж и продолжаешь принимать его грязный член! Неудивительно, что он ходит по тебе, как по бульвару, и ни во что не ставит! — злилась Сара. — Через семнадцать часов твой Лука превратиться в мою собственность, по твоей идиотской воле, которую ты изъявила, сломав мне жизнь! Через месяц он перестанет с тобой разговаривать! Через два отправит тебя к его матери или в лечебницу! А через три сдерет с тебя кожу живьём, если я захочу, чтобы он сделал это! Я расскажу ему, что ты принимаешь наркотики, пока он в поездках! Что после его «попыток» ты закачиваешь в себя морфий! Дора отвернулась от своей младшей сестры, потому что правда этих слов вылилась на неё, как ведро ледяной воды. Страх вывел её из равновесия, как это обычно бывает. — Не смей пугать меня, еврейская мерзавка! — Дора схватила сестру за край платья, — Я знаю, чем с тобой занимался этот *Гершеле, когда тебе ещё даже не исполнилось шестнадцать. Впервые Сара не испугалась возвышающейся над ней сестры. Её слова только сильнее раззадорили и вскинули вверх порцию гнева. — Да заткнись ты, а, грязная, кокаиновая потаскуха! Алфи не смел касаться меня, пока мне не исполнилось семнадцати, в отличии от такого дерьма, как твой муж! — Если бы это было действительно так, как ты говоришь, то еврей бы не стал встречаться с тобой так много лет. Его сдуло бы ветром после первого же отказа! Ага, рассветы они встречали… Ну-ну… Признайся, что ты просто сосала ему на бережке Темзы? Услышав это, Сара захлопнула чемодан и повернулась к двери, где увидела в проёме отца. Она не стала ничего объяснять, а лишь молча протолкнулась с высоко поднятой головой и вышла из дома. Сара дрожала от гнева, зная, что ее сестра будет принимать любые наркотики и любые меры, только бы очернить её в глазах семьи. Зачем-то ей было надобно так вести себя, выставлять её падшей в глазах родителей, дядь, слуг и Луки. Если перед последним она оправдается в браке, то семье она уже никогда не сможет доказать, что это не так. Это было неправильно. Единственное, что могло утешить её ровно на секунду, так это правда, касающаяся Луки, что выскочила из её уст и посеялась в душе старшей сестры. На улице Сара вдохнула тёплый весенний воздух, пытаясь успокоиться. Она хотела закурить, схватив губами сигарету, пока водитель упрятывал её чемодан. Ей нужно было сделать затяжку и осмотреть этот дом, где она выросла, запомнить таким, каким он был сейчас, под её юным взглядом, чтобы отдалиться на одну ночь, а потом — и навсегда.