***
Поздним вечером Алфи решил дождаться, когда Сара отправится спать и поговорить с ней уже в спальне. Он поужинал в столовой вместе с матерью, которая не проронила в его адрес и слова, несмотря на его надежды помириться и всё обсудить. Проводив девушку глазами, из Алфи вырвался вопрос, какого чёрта Сара вообще забыла в доме его матери. Тава, изобразив презрение к сыну, ответила: — Завтра у Сары свадьба, к твоему сведению. Я пригласила её переночевать в поистине отчем доме. — проговорила она на грудном выдохе. Получив ответ от матери, Алфи согласно промычал, понимая её позицию и саму ситуацию. Всё-таки она помогла девочке ступить в этот мир. — Это же не такая весомая причина, таки? — подозрительно прищурился Алфи, понимая, что играет ва-банк, покручивая в пальцах ножку бокала, чувствуя звенящую недосказанность из уст матери. — Я прав? Что-то иное заставило тебя пригласить её, ведь так? — его настойчивый окидывающий взор не ускользнул от Тавы, и она сделала жадный глоток режущего гортань пойла. Тава осознавала, что спиртное — «авера», что в дословном переводе означает «переход за грань дозволенного» или «грех». Но сегодня её целомудрие по отношению к скотству жизни довёло её до крайности. — О, да! Это «что-то иное», которое сейчас растёт в ней, переданное от тебя! — прорычала она, точно львица, — Я хотела поддержать её, дать знать, что она не одна. И я сделала это, уравновесив весы. Алфи невольно ухмыльнулся: — Вероятно, мам, ты выпила слишком много джина за ужином… Для Тавы это стало последней каплей. От негодования она внезапно плеснула в сына содержимым своего бокала и, стукнув им об стол, вышла из-за стола с демонстративным цоканьем каблуков о деревянный настил. Алфи облизнул верхнюю губу, собирая с неё напиток, провожая мать взглядом. Размышляя о прошедшем дне, о Саре, о посылке от итальянцев, о разговоре с Томасом и матерью, и тем, как овладеть ситуацией, Алфи выпил несколько стаканов рома для смелости — в ней он сейчас крепко нуждался. Но вся его храбрость мгновенно испарилась, как только он остановился перед дверью спальни девушки и прислушался. Сара напевала какую-то песенку. Звук её голоса привел Алфи в тоску: руки его задрожали, а сердце начало отбивать барабанную дробь — верные признаки истинной любви. Она смеялась над ним. В доме, в той самой комнате, где родилась и произошла их первая встреча, будь она неладна! Сара сидела перед зеркалом у туалетного столика и расчёсывала волосы. Они были более изящные, шелковистые и поблёскивающие. На ней было одно из тех кружевных ночных платьев, которые она привезла с собой среди прочего приданного, обводящее мягкие и манящие изгибы, наполненные округлостью. Сара приобрела почти царственный, уверенный вид дерзкой женщины, а не покладистой девчонки, которую Алфи знал. Что-то в ней щёлкнуло часом ранее. Её чуть полная грудь с тёмно-розовыми сосками просвечивалась сквозь прозрачную ткань. Откровенный пеньюар добавлял женственности и строгости, на которую Сара сменилась вместо скромных пижамных нарядов в мелкий, почти детский цветочек. Сара маняще улыбнулась Алфи, и он отметил местами сменившиеся черты её личика, но промолчал. Она знала, что он обязательно придёт, и он пришёл. Сара заметила, как по его физиономии пробежала тень вожделения, когда он увидел её грудь, чуть отставленные ягодицы, и её улыбка стала ещё шире. — Бог мой… С каждым днём «это» влияет на тебя всё хуже и хуже, — проворчал он, вскинув руку с тростью, указав на неё, закончив изучение стана и общей картины, — Я никак подселил в тебя дьявола? Будет обидно, ведь мы даже не были пьяны. Вскинув бровь, она нежно проворковала: — Хм, это последнее место, где я ожидала тебя увидеть, Алфи. Чувствую, ты переборщил с эликсиром смелости? — грубый сарказм не укрылся от внимания Соломонса, как и её важный, деловитый вид, что она пыталась воссоздать, но выходило так нелепо, что Алфи еле сдерживал насмешку. Семя ненависти к нему попало ей в душу в тот страшный день, когда он едва не принудил её к детоубийству, и Сара пестовала его и питала, пока оно не проросло окончательно. Презрение к Алфи заглушило воспоминания о том хорошем, что между ними было: о близости и наслаждениях, о всяких приятных мелочах, словом — обо всём. — Я хочу поговорить с тобой, — прошёл он в глубь комнаты, опускаясь в кресло возле столика, издав тяжёлый пых, закидывая ногу на ногу, — И это место, таки, подходит для беседы не хуже любого другого. Тяжёлый шлейф рома и его тела, принесённый с ветром, ударил по рецепторам, и Сара сделала глубокий вдох, подавивший тошноту, прежде чем бестактно перебила его: — Нет, Алфи, я так не думаю, — её первое возражение его воле врезалось в Соломонса точно ударом молнии по металлическому наконечнику зонта, — Ты выбрал эту комнату с умыслом, потому что она находится дальше всех от других комнат, в том числе, и твоей матери, — Сара подметила это твёрдо, смотря себе в глаза через отражение. Она больше не мямлила и не искала согласия, — То, что ты, вероятно, собираешься сказать мне, действительно лучше говорить без посторонних ушей. Но позволь мне начать? Алфи хмыкнул, пытаясь проморгаться и разлепить глаза, считая что он невольно задремал, а такая Сара лишь проекция его одурманенных ромом снов. — С сегодняшнего дня в наших отношениях кое-что изменится. На людях мы по-прежнему будем изображать из себя лишь знакомых, а для Луки — обездоленных бывших любовников, расставшихся по твоей инициативе. Алфи отчётливо надсмехнулся: — Ну, блять… Понятно, — сложил он руки в подведение очевидного итога. — Наш роман — ошибка, ошибка моей юности, — бросила она, запустив в волосы гребень. — Думаю, ты поддержишь меня в этом. Алфи потёр бороду с яростным треском, и его старые предположения подтвердились. — Ошибка… Ну, нихуя… — процедил он. Сара быстро превратилась из котёнка в тигрицу, а у него уже, вроде как, и не получалось её укрощать. Мелкая стала иметь большого прежде, чем большой смог полностью поиметь мелкую. — Но на самом деле всё будет иначе, — подытожила Сара, — Тава сказала мне, что ты взял обязательство участвовать в жизни ребенка?.. — далёкая нотка вопроса парила в её тоне, не знающая, верить или не верить. Алфи издевательски усмехнулся и, потянувшись, приложил руку ко лбу Сары. Она резко отвернула голову, чтобы он не смел касаться её, и Алфи это глубоко огорчило. Он знал, что любовь — это желание касаться, даже если умы двоих борются друг против друга не на жизнь, а насмерть. Она увернулась, потому что Альфред был пьян, а он всё ещё любил её, выходит так? — Чёрт, ты часом не белены объелась, дорогуша? Может, в десерт сливок несвежих положили? Я поясню, да? — Алфи опустил грузное тело в кресло, продолжая демагогию. — Ты говоришь мне о каком-то ребёнке, который размером ещё не больше опарыша в глазнице. Откуда такая ебанистическая уверенность в том, что у тебя хватит сил выносить…родить? Я же буду молиться об обратном, так? — указал он на себя, заставив Сару сжать в руках расчёску. — Тебя никогда родители не учили, что нельзя делить шкуру ещё не убитого медведя, м? — спросил он хмуро, потому что ему не нравилось её сопротивление, её женская сила, и Сара помотала головой, не смея опускать её, смотря на саму себя и вспоминая слова миссис Рейнолдс. Эта женщина была права: мужчины ненавидят в женщинах независимость. Алфи лениво приподнялся и, встав позади, посмотрел на неё через отражение. — Тебе бы стоило поучиться, чем цеплять на себя всякую херь! — сдёрнул он лямку её ночнушки, и Сара рывком откинула его ладонь с плеча, обжигающую, но уже просто кожу, а не душу. — Сними и не позорься! — чеканил он приказывающим тоном, но Сара не поддавалась дрессировке. Алфи вырвал гребень из её волос, и, аккуратно собранные в пучок, они рассыпались по плечам, превращая её в беззащитную девушку. — Какая же ты нежная, юная-таки, под этой дряной оболочкой, — запустил он пальцы в её пряди, не отказывая себе в удовольствии вдохнуть аромат её мягких волос. Сара мотнула шеей, чтобы оттолкнуть его от себя. Она оставалась крепким орешком даже тогда, когда Алфи выхватил из кармана брюк носовой платок и грубой сухой тканью попытался смазать тёмную и броскую линию карандаша с век. У него получилось, и, удовлетворённый, он вернулся на место. Сара воинственно выпрямилась, поправила лямки от ночного платья и, выровняв макияж, взяла в руки ножницы. Ей хотелось отстричь те участки, которых касался Соломонс, на которых остался его запах. — Я не желаю тебя видеть в своей жизни, — заметила она, и щелчок прошедшихся по светлым локонам лезвий ножниц разрушил тишину, — разве только в случае крайней необходимости, — прядка сиротливо упала на столик, а глаза Сары налились солью слёз. — Ты отвратителен после того, на что пытался толкнуть меня, любящую и преданную тебе, — скрежет ножниц заменял паузу, а Алфи всё смотрел, закипая злостью, медленно моргая, слушая обвинения с пустым лицом, видя, как пряди падают и утаскивают за собой прежнюю Сару. Внутренняя, далёкая и потаённая надежда вернуть её, когда всё утихнет, таяла с каждым щелчком ножниц. — Когда я думаю об этом несчастном ребёнке… — она указала на низ платья, — О том, во что ты втянул меня и его только потому, что я была влюблена в тебя гораздо больше… Она не смогла закончить мысль, потому что голос предательски дрогнул и пропал. — Словом, я намерена отказать тебе в данном тобой обязательстве Таве, как бы я сильно не любила её и не уважала, — заявила Сара, взмахивая новой причёской и новой собой — такой, какой её сделал Алфи, обездоленной на самом деле. Соломонс не мог поверить в то, что слышал. Всё казалось каким-то большим нелепым вздором, когда маленькая девочка ухватила роль во взрослой драме, которую не может вытянуть. Мало мастерства. — Мне кажется, ты только обрадуешься такому повороту событий. В конце концов, как ты сам дал понять, по законам какой-то там «Торы», которые где-то, так ты боишься нарушать, что это только мой «неверный» ребёнок, а мой «неверный» ребёнок должен расти исключительно в моём «неверном» обществе. Алфи долго смотрел на Сару, шевеля жвалами под бородой. Наконец, он встал с места и хотел приблизиться к ней, коснуться её, чтобы успокоить и всё объяснить. Сара, почувствовав некий страх, вскочив со стула, схватила ножницы и сжала в руке. Алфи спокойно посмотрел на неё, как на обезумевшую, как на мать, борющуюся за своего ребёнка. — Если ты попытаешься навредить мне, клянусь, я пойду прямо к отцу или к Луке. Разницы никакой! Отец ходит под ним, я знаю. Если ты тронешь меня, я обрушу на твою голову столько неприятностей и проблем, что твоя винокурня превратится в большой костёр, чтобы согреть тех богов, которым ты постоянно молишься! Твоё чисто бандитское — убивать с понедельника по пятницу, а по выходным торчать в Синагоге и замаливать свои грешки! Я рожу этого ребёнка, и ты сможешь видеть его только как в выездном зоопарке — раз в год и то через забор! Высказавшись, Сара плюхнулась за стол, стараясь сдерживать дрожь, подравнивая пряди. Алфи в неприятном удивлении смотрел на Сару, на её вздымающуюся от гнева грудь и хлопал глазами. В голосе её не звучало больше забавных детских ноток, только неукротимая страсть и воля. — Да, да-а, — наигранно согласился он, разводя руками, подвешивая трость на спинку стула, готовясь к броску. — Я обязательно куплю ебучий билетик через год-другой, если мне будет не насрать! Алфи понял, что Сара обладает сильной волей, но он понял это слишком поздно. Угроза, женская угроза, брошенная его гангстерскому самолюбию, и доминирование женщины над мужчиной в последней фразе стали для Алфи точкой невозврата взрыва гневной энергии, скопившиийся за этот день. Он искреннее недоумевал, как какая-то женщина смеет поднимать бунт и решать, будет ли он иметь какое-либо дело с собственным ребёнком. Алфи подошел к Саре, подхватывая её под руку, вырывая из рук ножницы и швыряя их в стену. — Что ты!.. — вцепилась она в стол. — Отстань! Алфи сжал ее руку сильнее, и потянул к себе. Этот взгляд, близкий, тесный, наполненный взаимным непониманием, глаза в глаза повис между ними, заменяя слова.***
Лука Чангретта вошёл в собственную винокурню, где изготавливали джин, втягивая аромат перегонки солода. Расправив плечи и сложив руки, облачённые в перчатки, он с мрачной улыбкой встретился глазами с Томасом Шелби. Стоящие позади Луки подручные вооружились и надменно ухмылялись. — Вы только посмотрите на него… — речь Луки была тихой и какой-то заговорщической, как будто стоящий перед ним Том был его старым другом. — Цыган смелый, пришёл один. Томас стоял не шевелясь, смотря в лицо Луки, что приблизилось к его на максимально близкое расстояние. — Вам нужен кто-то ещё? — спросил Том, — Может, мамаша? Без неё вы не делаете и шага, как мне показалось. Чангретта с ледяным видом посмотрел на Томаса, вынимая из внутреннего кармана пиджака зубочистку. — Этот ваш знаменитый цыганский темперамент… и дешёвый юмор когда-нибудь вас погубят. Помни: теряя самообладание, ты лишаешься способности мыслить логически как, например, сейчас. Ты знаешь, в самой глубине души, что я послал метку не только тебе, но и Соломонсу, этому пархатому ублюдку, который отправляет всех на Бонни-Стрит. Томас почти неприметно нахмурился. Алфи тоже должен быть здесь? — Возможно, ему понадобилось именное приглашение… — пожал плечами Шелби, внутренне недоумевая. Лука ухмыльнулся, вынимая изо рта зубочистку. — Я мог бы прикончить вас всех поочерёдно, всё ваше семейство, отрезать вам уши и приставить их к заднице еврея с улыбкой на лице. — Лука провел пальцами вдоль губ, чтобы вывести парящую ухмылку, а затем продолжил: — Спросите себя, где он, этот старый жидовский выблядок? — выразительно заявил итальянец, окинув взором своих сошек, и те глумяще растянулись. — Тебе следовало договориться с моим отцом. Найти выход, устраивающий вас обоих. И тогда твоя никчёмная жизнь не болталась бы на волоске, как сейчас. — Лука сверкнул злостью в глазах, — Вы слишком много доверяли еврею, как дешёвый бизнес, так и личные тайны, которые он в свою очередь передал мне вместе с очень важными документами. Том мысленно проклял Алфи, но вида не подал, наблюдая как Чангретта щёлкнул пальцами и за его спиной нарисовался джентльмен с папками и сворой документов в руках. — Мой юрист проверил и немного переделал эти бумажки, чтобы вы могли поставить свою сраную подпись, и тогда пивные, рестораны, пабы, в том числе и еврейские рынки в Камдене… Всё, что вы вдвоём прибрали к рукам за эти годы, перейдёт мне. Томас сохранял хладнокровие, так уж было надо, чтобы держаться на плаву. — Или ты умрёшь прямо здесь. Лука вынул из кармана ручку и опустил её на стол перед Томасом. — Послушайте, умник! Алфи Соломонс не позволит вам вот так просто захапать Камден, а я не позволю прибрать к рукам Северо-Запад. Вы злитесь, потому что мы одержали над вами и Сабини честную победу в нечестном сражении за эту кучу дерьма под названием Лондон! Вы ненавидите меня за то, что я оказался хитрее, а Алфи за то, что он спал с женщиной, которая вам не по зубам? Лука скривился от бешенства и перевернул часть мебели, проглатывая злость: — Ты подпишешь! Лука выпрямился. — Потому что твой брат, — он ткнул в Шелби пальцем, — взорвал моих отца и младшего брата в нашем семейном заведении. Мальчику было всего девять. А другой ваш брат чуть ли не до смерти избил моего дядю потехи ради. Его так отделали, что он и по сей день не в силах, блять, управлять своей струёй, когда мочится. — Лука побагровел от гнева. Томас оборвал его: — Это было делом мести. Вы намеренно подвергли женщин моей семьи насилию. Теперь и Том кипел от злости. То, как итальянцы надругались — эта рана семьи Шелби, что до сих пор кровоточила. Лука взял себя в руки и улыбнулся: — Ты подпишешь… Ты подпишешь, чтобы выйти отсюда и спасти ещё одну родственную тебе блядскую душонку, если успеешь… — К чёртовой матери… — Томас шумно выдохнул, подавляя желание выхватить пистолет из-за пояса, чтобы навести его на Луку, подхватывая ручку, царапая подписи левой рукой. Когда он закончил, Лука направился к двери, ведущей к выходу. — А что касается вас, мистер Шелби, — наблюдая, как один из подручных возвращает Томасу оружие, — то можем немного пострелять, если хотите, прямо сейчас.***
В доме было тихо, пока Джина Грей лежала в ванне, наслаждаясь абсолютным счастьем, которое она испытывала. Сегодня она была рада, что вернулась к мужу. Она знала, что слово «муж» — это не то слово, которое женщины используют в наши дни, но она гордилась тем, что Майкл был её. Она отпила немного красного вина и почувствовала дрожь, то приятное ощущение, которое она часто испытывала, занимаясь любовью с Майклом. Казалось, что она взбирается на высокую гору и срывается с неё на санях. Она обожала его прикосновение, его тяжелое тело поверх её, когда он довел её до экстаза и финишировал сам. Она закрыла глаза и снова пригубила вина. Джина слышала, что красное вино полезно в небольших количествах для крови, а учитывая её интересное положение, хорошая циркуляция была необходима ребёнку. У неё была «That’s a Nice Little Girl» на пластинке в гостиной, и звук разносился по всему дому. Глубокий баритон пробирался в уборную, и она думала о своём Майкле и его занятиях любовью, когда почувствовала, как чья-то рука коснулась её плеча.***
Алфи отшатнулся от дерзкого удара в грудь, к которому Сара приложила все силы, облизывая измотанные им губы, раскрасневшиеся и влажные. Её било в мандраже, а Алфи, расправив плечи, нерасторопно ретировался, подхватывая трость и исчезая в проёме, стирая с губ её помаду. Альфред спустился вниз и схватил с крючка пиджак. Тава подошла к сыну и заглянула в его серые глаза, наблюдая, как он набрасывает на плечи пиджак во мраке прихожей. — Ты не останешься на ночь? Тава знала, что это звучит натужно и не правдиво. Сегодня ему здесь не место. Исключительно женское общество невесты. Алфи отрицательно помотал головой и направился к двери, но голос Тавы остановил его. — Мне непросто переварить всё это. Зато тебе за малостью знаний проще. — подытожила она с грустью. Алфи облизнул верхнюю губу, оборачиваясь и пристально смотря на мать. — Что ты хочешь сказать, матушка? Тава прикрыла глаза. — Кровные узы уже не табу в наше время, и в нашей семье… Я не вправе винить тебя. Ты не знал. Алфи почесал бороду большим пальцем, напрягая брови. — Если думаешь, что я не знаю, что отец Исы — еврей, а мать — англичанка… — процедил он, сжимая в руке трость. Тава усмехнулась. — Какая разница кто её отец, хоть ишак трёхногий! Какой же ты ещё глупыш, Алфи. — покачал она головой, поправляя ворот его всё ещё влажной от джина рубашки с сожалением. — У тебя хватает мозгов управлять огромной империей, но только не связать самое очевидное! Как же я отвращена вашей мужской сверхспособностью не замечать неприкрытого. Вы нарочно закрываете на всё глаза или действительно слепы, как двухдневные котята? — говорила она с издёвкой. — Евреем является человек… — начала женщина, — рождённый… Алфи почесал бороду почти до крови, наспех соображая. — … Матерью-еврейкой, я знаю, — подхватил он, внимательно смотря на мать, — Ну ёб вашу… — сощурился он навстречу осознанию. Тава улыбнулась совсем холодно. — Ты помнишь в Талмуде трактат Кидушин 68? «…сын от израильтянки называется твоим сыном, а рождённый от язычницы называется не твоим сыном, а её сыном…». Алфи сложил руки на трости, усваивая информацию. — Туда же можно отнести и Дварим 7:3, так? Иса согласно моргнула: — И не роднись с ними: дочери твоей не отдавай за сына его, и дочери его не бери за сына твоего, ибо…? — …отвратят сынов твоих от Меня, и они будут служить иным божествам. — закончил Алфи, убеждаясь в правильности своего решения, вспоминая заплаканное лицо Сары над Торой, чьи страницы теперь впитали эти солёные капли. — Причём тогда тут миссис Абрамсон и сам Зеев…? — прохрипел он нетерпеливо, прихлопнув руками. Тава подняла глаза на сына. — Кузен твоего отца, Зеев, в точности такой же блудник до мозга костей, что и ты, что и Альфред-старший, имеющий всё, что двигалось и дышало. Он мог бы продырявить забор своим пенисом, если бы ничего подходящего с отверстием больше не нашлось. — женщина покачала головой, поглядывая на лестницу, чтобы убедиться, что Сара у себя. — К сожалению, в ту ночь Зеев был пьян и забора на его пути не оказалось. Он встретил пятнадцатилетнюю Мариам, польскую беженку с соседней улицы, спешащую с ведёрком угля для печи. А на пьяное тело, как известно, чаще всего и получаются дети. Мариам — мать Исы — еврейская девушка, умершая на вторые сутки после родов. — подытожила Тава, и Алфи издал такой глубокий вздох с низким стоном, словно его только что ударили под дых чем-то тяжёлым. Он почувствовал полный провал и величину своей ошибки, нелепой причины отказаться от Сары, зарывая пальцы в чуть засаленные волосы, посматривая на лестницу. Еврейка Мариам — мать Исы, его двоюродный дядя Зеев — отец Исы, а дочь Исы — Сара — чистокровная еврейка по матери и смешанная англо-итальянка по отцу. Тава облизнула губы, набираясь сил рассказать всё сыну, видя в его чрезвычайно широко раскрытых глазах только один вопрос: «Как?» — Это случилось давно. Тридцать шесть лет тому назад… Мистер Зеев Абрамсон в ужасе уставился на врача. Тот был вдребезги пьян! — Если хотите, можем подняться наверх, — заплетающимся языком произнёс мистер Итон. — С чего бы мне вообще хотеть туда подниматься? Итон пожал плечами: — Ваша девица нуждается в поддержке. Ей ведь не каждый понедельник делают выскабливание. — доктор замахал руками и пьяно рассмеялся. — По правде говоря, некоторым я делаю эту процедуру с такой частотой, что порой задумываюсь, почему бы младенцам не начать вываливаться сразу после зачатия? Зеев молча наблюдал, как доктор, неуклюже переставляя ноги, направился к двери. Допив дешёвого виски, он рухнул на диванчик. Тем временем наверху, в спальне, Мариам возмущённо кричала. — Я не позволю ему убить ребёнка! Это зверство! Лицо Мариам было мертвенно-бледным. Напряжение начало сказываться на ней. — Дорогая, ты просто не понимаешь! — причитала молодая женщина, присматривающая за ней в работном доме, потому что родители девушки умерли во время гонений в Польше, — Что мы будем делать с ещё одним ребёнком? Мариам умоляюще посмотрела на домоправительницу, уже и не надеясь, что та придёт ей на выручку. — Я не позволю этому доктору даже прикоснуться к себе! В комнату с большим чёрным саквояжем в руках, пошатываясь, вошёл доктор Итон. — Боже! — закричала Мариам. — Держите девку, а я хотел бы приступить к работе. Он раскрыл саквояж и начал выкладывать на стол инструменты. При виде этих орудий смерти глаза Мариам чуть не вылезли из орбит, и она отчаянно завопила — её пронзительный крик проник доктору прямо в мозг и разозлил его. Мариам вскочила на ноги и кинулась вон из комнаты. Сбив на ходу все инструменты, бросилась вниз по лестнице, угодив прямо в спину женщины, которая разговаривала в холле с мистером Абрамсоном. Мариам вцепилась в незнакомку, ища у неё защиты. — Что случилось, дитя? Мариам сглотнула слёзы, указывая пальцем на Зеева. Миссис Абрамсон посмотрела на своего мужа, затем перевела взгляд на девочку с округлым животом и всё стало ясно. Тава выпрямилась: — У вас это наследственное — тешиться, а потом ретироваться. И вроде, как бы, не причём. — сложила руки на груди, измерив широким цокающим шагом прихожую. — Исе дали жизнь. И что потом? — спросил Алфи подавленно. — Ничего. Берта Абрамсон, в девичестве Маккарти, то бишь ирландка, приняла решение взять новорождённую девочку себе. Её назвали Исой. Зеев ненавидел ребёнка и, в общем-то, очень скоро исчез из страны и предпочел больше не появляться от стыда.***
Веки Джины распахнулись, и она уронила бокал себе на грудь, наполняя ванну алым цветом. Подняв глаза, она с ужасом посмотрела в смеющееся лицо смотрящего на неё мужчины, и страх позволил ей предположить, что она видела его раньше. — Тебе хорошо, девочка, так? Он улыбался ей, и она была удивлена, увидев, что мужчина был раздет, а на груди его отливала блеском «Звезда Давида». Джина почувствовала, как желчь в её животе поднялась, и это был уже не токсикоз, а отвращение, когда мужчина медленно облизнул губы, а затем, снова засмеявшись, сказал: — Вино было сладким, миссис Грей? Она чувствовала себя уязвимой, испуганной и хуже всего, что она чувствовала крайнее одиночество, зная, что она одна во всём доме. Она рефлекторно прикрылась руками, стыдясь своей наготы, пока мозг продумывал следующий шаг, отдавая отчёт её телу и разуму, что у неё не хватит сил отбиться. Джина даже не стала спрашивать мужчину о том, кто он и что ему нужно от неё. Всё было предельно ясно и очевидно, без карт Таро или гадалок: его мерзкая нагота — предвестие сексуального насилия, а выставленная атрибутика — принадлежность к евреям. — Пожалуйста… — это всё, что она смогла выдавить, прежде чем мужчина вытащил её из ванны за волосы, приподняв, как будто она была ничем, пушинкой. Джина закричала, зная, что её крики — пустая трата времени, пытаясь внушить мужчине, что ей больно и что она не имеет отношения к межклановым делам. Она лишь женщина. Но никто её не слышал и не слушал. Она чувствовала, как её ноги волочатся по полу, пытаясь освободиться от его хватки, Джина вырывалась, тратя силы. Мужчина смеялся всё сильнее, даже тогда, когда бросил её на кровать животом вниз, на ту самую кровать, которую она с любовью заправила часом ранее после занятий любовью с Майклом. Джина обернулась и сделала ещё одну попытку накрыть своё красивое тело сморщенным пледом. Он опустился сверху и проталкивал колено между её ног, раздвигая их, и Джина заплакала, заревела и стала умолять его остановиться, пока всё не зашло слишком далеко. Джина заметила его обрезанный член возле её бёдер, когда он стал притираться. Она почувствовала запах его тела: шлейф свежего одеколона. Этот аромат она чувствовала ранее в кабинете Томаса Шелби после того, как его посещал Алфи Соломонс. Её затошнило от примеси свежего пота, и она инстинктивно знала, что этот мужчина нервничает и прикладывает максимум усилий, чтобы овладеть ею и всей ситуацией, отчего пот бежал по его заросшему лицу. — Я беременна! — Джина ухватилась за это как за последнюю надежду на спасение, но мужчина был неутомим. — Ах, в чём дело? Ты говоришь мне, что не хочешь моего еврейского члена, так? Беременность — не болезнь, а временное состояние, не так ли? На этих словах еврей вошел в неё, и ощущение жжения не было похоже на то, что она когда-либо испытывала раньше, как будто он воткнул в неё какой-то твёрдый предмет. Он был над ней и всё время пытался поцеловать её, несмотря на то, что Джина не переставала его отталкивать, пока он не схватил её за подбородок, а затем поцеловал и прижал свой язык к её рту. У него был привкус рома, его слюна была густой, из-за чего Джина едва не сошла с ума. Это было настолько агрессивно, что её начало тошнить. Он рвался в неё, вбивался и врезался. Для него это был просто быстрый секс. Джина понимала, что этот еврей спланировал всё так, чтобы мог использовать её, а затем уйти. Что она посмеет рассказать мужу, потому что иначе он потеряет к ней любые чувства. Что этот акт унизит её и дойдёт до Томаса, и этот факт им вдвоём придётся похоронить. Когда он начал вбиваться в неё, Джина почувствовала, как напрягаются его руки, когда он готовился к эякуляции, и она пыталась оттолкнуть его от себя, но он удерживал её. Всё это время, пока его семя заполняло её полость, он говорил ей грязь в уши. — Как же ты хорошо удовлетворила доброго еврейского дядю. Она почувствовала его горькое дыхание и, когда его пот смешался с её слезами, она ощутила, как он остановился. Мужчина лежал на ней сверху, тяжело дышал и следил за тем, чтобы она не могла отодвинуться от него ни на миллиметр. Никогда в жизни Джина ещё не чувствовала такого отвращения и использования.