Чумная весна

      Стоило открыть глаза, как яркость киновари ослепила вновь.       Красный.       Казалось, что это лишь плывущее однотонное марево, нездоровое зрение, помехи сетчатки.       Кроваво-красный.       Но это не кончалось. Это везде. Это заполнило все пространство, заключаясь в отсутствии горизонта и неба.       Их не было.       Был только густой, абсолютный, ужасающе-красный.       Паника вылезла на подкорку мозга, стекая по нервам и вцепляясь стальной хваткой в бьющееся сердце.       Бьющееся… не может быть…       Мысль потерялась в усилившейся панической атаке. Зрачки бешено метались, оглядывая пространство, выискивая что-то оформленное, конкретное, но был только бескрайний алый окрас. Мириады оттенков смешивались, но рассматривались как совершенно единственное: карминовый, вишневый, багряный, сафлоровый, малиновый и много-много других полутонов и полутеней.       Тело почти не чувствовалось, все ощущения доходили до сознания урывками. Сердце билось неестественно сильно… Вот первый осознанный вдох — легкие работают исправно… Колени затекли от неудобной сидячей позы, почему она сидит… Пальцы скользили в какой-то теплой вязкой жидкости… Взгляд упал вниз, а там бескрайнее море крови. Может, и не крови, но… венозной и теплой.       Неглубоко, но всепоглощающе.       Неглубоко, словно ласково заботясь, как бы в ней не захлебнулись.       Неглубоко, но безмерно.       Задерживая дыхание почти в волшебном оцепенении, она подняла руки, и бордовые ручьи стекли сквозь пальцы, оставляя на ладонях матовые черно-красные капли. Смоляные глаза — гипнотическая связь. Вглядываешься в оцепенении, теряешь время, не замечаешь утекающие секунды или часы.       Пока что-то не посмотрит в ответ.       Они сгущались в линиях и трещинах, разрисовывая кожу бордовой графикой, а потом растворялись, уходя под кожу.       Приживаясь внутри.       Осознать не удалось, не успелось: боль пронзила изнутри, разрастаясь, словно желая стать столь же бескрайней и огромной, как алое марево вокруг. Она шла ото всюду и вопреки непонятно откуда бралась. Кожу пронзали раскаленные иглы, подкожно-жировую клетчатку сдавливало изнутри, мышечные волокна разрывались и соединялись заново, нервы растягивались, скручивались, а кости выгибались, срастались и вправлялись с диким тошнотворным хрустом. Это ломало изнутри, как неправильно сросшийся перелом, и исцеляло по-своему, грамотно, как полагается по собственным понятиям. Скручивало изнутри и снаружи, вынуждая лечь на колени и лицом в кровавую лужу, сгибаясь до треска лопаток и выступающих хребтовых позвонков.       Настолько больно, что не замечаешь сорвавшийся голос, переходящий из глухого хрипа в тонкий звенящий визг сумасшедшего крика.       И все вокруг поглощало его.       Все внимало ему, отзывалось, ласково вжималось в девичье тело, выпрашивая и выволакивая из глотки крики.       Все рукоплескало в безумном горящем апофеозе.       Бордовая жидкость скапливалась, обтекала тело чернильными нитями и спиральными змеями завязывалась на руках, сдерживая болезненные судороги. Выворачивала, лезла по ребрам к животу и груди, скользила по шее и лилась в горло.       Постепенно боль уходила из конечностей, разрастаясь дырой в груди, усиливаясь до жгучего пламени.       Плоть — в пепел, сознание — в прах.       Огонь пожирал, ласково облизывая языками каждую клеточку тела. И после сожженных нервов она все равно чувствовала жар и боль.       …И медленно-медленно остывала.       …И превращалась в сизую золу.       …И исчезала из этого мира.       Ибо прах к праху, а живое к живому.       И она открыла глаза, и не было больше ада вокруг. Была та самая зеленая трава, безоблачное небо и знакомая возвышающаяся статуя.       Она часто вспоминала эти моменты с тихим скулящим сердцем под ребрами. Было страшно до трусливого оцепенения. Даже сейчас, сидя в тихой библиотеке, за неприступными стенами, в безопасном Мондштадте. Было страшно засыпать ночами с дребезжащими мыслями о том, как она обязательно вновь окажется там. Нерушимая истина, затертая до дыр. Неоправданная, но цикличная. Сейчас легче. Было страшно покидать город, и она сидела в стенах, подобно затворнику. Жизнь начиналась с гуляний по площади и работы официанткой в «Хорошем охотнике» и заканчивалась в пыльной безлюдной библиотеке или на крыше случайного дома.       Жизнь продолжалась.       Во второй раз ей повезло набрести на Мондштадт, что встретил ее лучезарно, до абсурдного дружелюбно, но отчего-то внутреннее напряжение и страх улеглись. Она выцепила из пустой головы имя «Люмин» и представилась им Брюсу — рыцарю какого-то ордена Ордо Фавониус, что проводил ее до штаба ордена. Пришлось вникать и подстраиваться под разговор, но основную информацию она усвоила быстро и даже получила разрешение на посещение библиотеки. Джинн с каким-то очевидным и давящим энтузиазмом зазывала ее присоединиться, но Люмин спешно отказалась.       Жизнь шла своим чередом.       Работа нашлась быстро вследствие болтливости и дружелюбия горожан. Казалось странным, но значения не имело, если это приносило пользу. Новые блюда и цветы, элементальные стихии, развитая алхимия и поклонение Архонтам удивляли. Она вникала в новый мир быстро и с каждым днем понимала: это не ее. Это неправильно. Это вычурно до красочной обложки книги сказок. В своих мыслях было уютнее. Пусть они негативные, пусть пронизаны трусливым воем и жалостью, пусть все, что в них было, — это то кошмарное место.       Жизнь стояла рядом с запахом одуванов, книг и провинции.       Люмин была уверена, что умерла.       Когда первый раз очнулась под невысоким склоном у берега моря и с противоестественным хладнокровием и рациональностью пошла искать людей. Небо безоблачно, а солнце светило ярко, но не слепило и не грело.       Когда осторожно осматривала раскидистые деревья и каждый необычный незнакомый цветок: какие-то — источающие ощутимый сахарный аромат, другие — подсвеченные мягкой лазурью. И зоркое зрение замечало трещины коры, и мириады листьев поглощали лучи, проходящие насквозь тонкую кожицу, загораясь ядовито-зеленым пламенем. Шелковистым махровым ковром росла трава, обволакивая корни деревьев и обступая тропинки четкой линией.       Когда проходила мимо невысокой непримечательной статуи ангела. Ветер дул в шею, развевая тонкий полупрозрачный шарф, и щекотал кожу, вызывая мурашки. Прохладно и освежающе.       Когда вдыхала немного сладковатый воздух нового мира. Легкие расширялись до приятного натяжения, потому что таким удивительно чистым воздухом нельзя было надышаться. И тело ощущалось иначе, слишком легко, неестественно сильным и подвижным. Совершенно не уставшим. Крохи памяти подсказывали, что это и не ее тело вовсе, но так слабо и равнодушно, что не вызывало страха или ошеломления.       Когда грудь пронзила неожиданная боль, потом еще и еще. Когда неизвестные с графитно-черной кожей и мохнатыми масками подбегали ближе, произнося непонятные слова. Когда в плечи и живот обрушились удары дубинок, оставляя синяки и кровавую кашу под кожей. Когда раны прижигались горящим оружием, и сознание ускользало из-за одного точного болезненного попадания в висок.       Люмин точно знала, что умерла.       Она не спешила искать ответов. Не спрашивала ни у кого об этом феномене возрождения, да и было бы странно задавать такие вопросы. Даже не думала. Старалась забивать мысли посторонним вещам: болтала с торговцами и Сарой, обходила штаб ордена и гильдию стороной, засиживалась допоздна с прозой в библиотеке и спала там же.       Укладывалась на деревянный пол в пыли и под блеклым желтым светом, как в туманных солнечных россыпях подземелья. Было почти по-родному комфортно.       Книги казались безобидными историями, похожими на сказки. Короткие тома были раскиданы по всей библиотеке, а какие-то она и вовсе не нашла. «Лиса в море одуванчиков» была весьма сумбурной, но доброй историей, мельком пропагандирующей славу Анемо Архонта. Из всех томов удалось прочитать лишь половину, но суть уловить удалось. «Меланхолия Веры» показалась и вовсе фантастической чушью, неинтересной и слишком детской. Хотя детские книжки ее мира и то насыщеннее и качественнее. Понравилась история «Ведьма и гончая», потому что напоминала классическую литературу прошлых веков.       Люмин не могла вынуть из памяти ничего конкретного, и все ее мировосприятие строилось на забытых ностальгических ощущениях и интуиции. Было страшно не знать, кто ты и как тебя зовут, но казалось, что помнить было бы еще страшнее. Но она сбегала от этих проблем, откидывала их куда-то на задворки души, смотрела на них сквозь пальцы и улыбалась на приветствия горожан. Она старалась существовать со всеми, привыкая к Мондштадту.       Привыкая к истинно ярким краскам, новому солнцу, живому ветру и сквозным липовым взглядам.       Пока все не начало казаться до ненормального странным.       Не обращать внимания на зазывательства в Ордо Фавониус или бесконечные возгласы Катерины было несложно, но когда все разом в какое-то утро начали говорить про Ужас Бури и косвенно почти выпрашивать помощи, намекая на явные действия со стороны Люмин, стало невыносимо с кем-либо общаться. Потом она нашла у «Хорошего охотника» на столе томик «Лисы», и находила и другие книги, раскиданные по городу. Цепкие взгляды, отточенные реплики, одни и те же эмоции — она замечала все больше мелочей, ненормальных и малахольных.       Казалось, что за каждым шагом и вздохом следят. Все провоцирует, все скандирует что ей делать и как ей жить.       Априори все зациклилось на ней. И кружилось, и касалось ее. И начиналось, так и не закончившись.       Аль обнимут ее да перевяжут знаком бесконечности и ласково угостят вечной смертью.       Эмбер подарила Люмин книгу «Ветер, храбрость и крылья» со словами, что если она захочет научиться планировать, то ей следует почитать эту сказку. И никто не спрашивал, действительно ли она хочет.       А она не хотела ничего, кроме тишины и безучастия к ее жизни.       Книга была до безобразия короткой, до скверного глупой и до привычного онемения уголков губ воспевающей Анемо Архонта. Если Бог их исповедует свободу, то почему он не поможет ей освободиться из кольца уробороса.       Извечная сладость воздуха стала душить и выворачивать наизнанку. Терпеть было невыносимо, и Люмин под маской смирения и радушия одаривала жителей лживо приветливыми взглядами и запиралась в библиотеке среди пыльных книг. Доходило до чтения алхимических записей и традиций хиличурлов, но этого оказалось мало. Люмин уволилась с должности официантки и стала разносчиком заказов. Выходить за стены Мондштадта было страшно, но безлюдные равнины были слишком прекрасны в своем одиночестве.       Люмин привыкла к кислотно-зеленой листве, шепоту леса, к легкому бризу и щемящему блеску волн в лучах закатного солнца на утесе. Страх исчезал, оставляя за собой лишь остатки былой тревоги и раздражение к собственной жизни. Заплески с влажным соленым песком манили безмятежностью.       Люмин научилась избегать жителей Мондштадта или не заговаривать с ними вовсе, и это стало почти нормальной жизнью. Только нервы были натянуты до предела и рассудок купался в изобилии бредовых дней, и оставалось совсем немного, чтоб сойти с ума окончательно. Люмин знала, один шаг за край выработанной рутины — нервы порвутся к черту.       Небо было также безоблачно, а солнце — ярким и негреющим. Доза сахара в воздухе превышала дозу кислорода, а процент вина в ее крови стал регулярно переходить за оценку нормы.       Люмин все чаще стала сидеть допоздна в тавернах и все чаще сожалела, что не стала прахом, ушедшим в мировую безгрешную землю.