Смена сезона

      Вжимает в пол педаль газа, выворачивая руль до предела. Надписи на бортиках сливаются в единую мельтешащую серую массу. Он вырвался вперёд. Он, чёрт побери, лидирует. Осталось проехать четверть овала, вдалеке уже виднеется начало кучки зевак и пришедший посмотреть на очередной заезд народ.       Расплывается по сиденью, скорость проходит через каждую клеточку тела, но победный оскал не одаривает напряжённое лицо, лишь нависающее беспокойство гладит по макушке, вызывая к себе липкую тревогу и нарастающий страх. Гул. Тихий гул чужого мотора, твёрже на ощупь и грубее на звук, мельтешит фоном. Он собирается в кучу и фокусирует взгляд на зеркале заднего вида. Клубы пыли, закрывающие дорогу позади, заставляют свести брови и, спустя ровно мгновение, растворяют в себе.       Его в прямом смысле слова заставили глотать пыль. Пальцы на руле сжимаются, вдавливаются в мягкую защитную ткань до незаметного покалывания в суставах. Пыль и серость рассеиваются, представляя обзору потёртый бампер Мазерати, такой же серый, как бортики гоночной полосы. Он не успевает очнуться, как его родной Астон Мартин чуть ли не врезается в Мазерати и пересекает финишную черту вторым под гулкий зов аплодисментов.       Он с несвойственной медленностью отпускает педаль газа, паркуясь на повороте. Глубокий вдох. Закрывает глаза, сливаясь с таким же серым сиденьем, как дверь Мазерати в метре от него, и запрокидывает голову. Ублюдок.       — Ты там сдох что ли? — приглушённый лепет и звонкие удары по затонированному стеклу костяшкой пальца. Точно, руль уже можно отпустить. — Алло, Падший! — Афанасий лениво нажимает на кнопку, спуская стекло и не поворачивая голову.       — Лучше бы сдох, — проговаривает удивительно спокойным и уверенным голосом. Пуляет взгляд в зеркало заднего вида, поправляя волосы и оглядывая себя. Щёки красные. Они такие обычно после побед. После, сука, получения первого места.       — Да ну, не дерзи. Подумаешь, этот придурок обогнал. Отвечаю, в следующий раз ты лидируешь.       Афанасий вздыхает, наконец-то поворачивая голову и заглядывая в зелёные глаза Арсения. Хитрющие такие, с прищуром лисьим, так ещё и подмигивающие. Афанасий фыркает и заглушает мотор.       — Не смей даже притрагиваться к его тачке, так неинтересно, — он отпихивает открывающейся дверью Арсения, уже успевшего закатить глаза на его «ангельскую правильность».       — Ты вообще видел, чё он вытворял? Сначала, значит, остался в хвосте, а потом, когда вроде бы победа вот-вот окажется в твоих хлипких ручонках, — он для убеждения берёт Афанасия за запястье и трясёт его тонкой кистью с длиннющими пальцами-палками, — хоба! Он выполнял такие круги, такие манёвры, что я и Луф стояли с разинутыми ртами! И моргнуть мы не успели, как он оказался к тебе вплотную!       Афанасий слушает вполуха, поджигая помятую сигарету, и пытается выцепить взглядом владельца того самого Мазерати. Поговаривают, что он вступил в их «стаю» ещё в начале её создания, а потом, поджав хвостик, удрал. Пацаны шепчутся, что на юг, но это слишком красивая история, чтобы в неё верить. Щуплый мальчишка из бедной семьи и с пьющей мамашей умчал на моря с песочком? «А чё не сразу в подворотню с бутылкой в заднице?»       Афанс дрожащими руками стряхивает пепел и краем уха улавливает возмущённые крики Арсения. Похоже, он попал тому на ботинки.       — Чувак, если ты ищешь Лавра, то он уже слинял, — блеснув своей скудной дедукцией, говорит Арсений, засовывая руки в карманы приталенной кожаной куртяшки.       — Лавра? — Афанасий выкидывает окурок и тушит ботинком, незаинтересованно засматриваясь на массивную подошву.       — Лаврентия. Он ещё лет с десяток назад попросил его Лавром называть, вот и приелось, — Арсений стреляет сигаретку и, к счастью или сожалению, замолкает, отдавая Афанасия на растерзание собственных мыслей.       Лавр. Его история мутная, рассказанная сто раз в сто дней. Одни говорят про богатенького папашу, который заявился ни к селу ни к городу десять лет назад и предложил Лаврентию, сыну своему забытому, свалить в Германию на обучение и заработки. Другие, в том числе Луфрентий (или же Луф, как его ласково зовут свои), предпочитают не лезть в это и сухо трактуют вызубренную историю, что, мол, ещё на переходе девяностых в нулевые заскочил к ним на огонёк неприметный паренёк, рассказал душераздирающую историю про запившую мать и попросился подрабатывать то ли слесарем, то ли механиком, лишь бы работа оплачивалась и была связана с машинками-тачками. Вот и появилась среди белых ворон, обмазанных в мазуте и газах машин, ещё одна, только белее, мельче и неопытнее.       Лаврентий шустр был, таскал на своих худющих плечах килограммами запчасти и детали, бывало даже парней, бухущих в стельку, поднимал. Кожа да кости, но крепким был. Да тут и пропал со всеми хвостами. Хотя, как говорил уже Луф, хвосты были, да куча, если честно, только вот никого это не интересовало. Ну пришёл парнишка, ну ушёл, может, нашёл перспективу получше, чем гоночные трассы и драки среди дорогущих авто под звёздным небом.       А тут заявился, по словам Арсения, подобный Аполлону. Вошедший в их стаю как раз под уход Лавра, Арсений сразу не узнал в двухметровом накачанном чуваке того щуплого мальчишку. Золотистые волосы, серые, как серебро, глаза, а ещё яркий весь такой в чёрных обносках. Протягивал широкую ладонь, улыбался и раскатисто своё полное имя произносил: Лаврентий. Только вот дамы, которые старты обычно запускали во время визитов Афанасия, поговаривали, что никакой это не двухметровый качок, а милый мужчина лет тридцати с очень мягкими ладонями.       Вот Афанасию и ударило шило в задницу, что до чешущихся ладоней хочется взглянуть на этого Лаврентия, важного такого. Особенно после вчерашнего манёвренного выигрыша, когда Афанасий мог побить свой старый рекорд и шестой раз подряд приехать первым на финиш.       Шестой, мать его, раз. Шестой. Он так в бурную молодость не мог гонять. Счётчик сбивался на трёх, а бывало и двух. До пяти он добирался лишь раз, а потом очень красиво продувал одному из ребят. Видимо, свыкся уже с мыслью, что не сможет обогнать Луфа с его рекордом на четырнадцать подряд побед, вот и не психовал сильно ни тогда, ни сейчас. Лишь более резко кидал и кидает малюсенькие окурки не на асфальт, а в траву.       Арсений, Луфрентий, Лаврентий, Афанасий. Чёрт знает, что творилось в головах предков, когда они давали такие имена, но лучше бы предложить идею раздать краткие прозвища людям с длинными именами, а то неделю спустя, после очередного скандала с сестрой, Афанасий чуть с дури не назвал Луфрентия Лавром, а Арсения Арсом. Приспичило ему, кобыляке, либо Сеней, либо никак.       А ещё он тогда встретил Лаврентия. Глаза у него серые, Афанасий в них прям видит хмурое небо над морем. Над морем, к которому, по словам Сени, Лаврентий и уехал десять лет назад.       Лаврентий не походит ни на Лаврентия, ни на Лаврентия Олеговича, ни, тем более, на Аполлона или Посейдона, или с кем его там сравнил Сеня. Самый обычный Лавр. Не золотистые волосы, а светло-русые, кажется, даже окрашенные на кончиках. От «чистых двух метров» остался метр девяносто, сколько и сам Афанасий. Обычный парень, которому скоро должен тридцатник стукнуть. Луф говорит, что ему сейчас двадцать восемь, а Луфу не доверять не привыкли.       Лавр курит красный Винстон, а в переднем кармане виднеется дешманский комплект с кнопкой. Афанасий чуть не плюётся, искренне не понимая: это он так понтуется по-тупому или реально любит кидаться из крайности в крайность?       Что-что, а вот руки правда мягкие. Только мозолистые на пальцах, но будь Лавр балериной или тупым алкашом, просиживающим на диване дни напролёт, то кожа явно была бы бархатной. Афанасий кривит уголок рта на свои мысли, отпуская чужую руку.       — Это ты меня подрезал на позапрошлом заезде? — Афанасий спрашивает прямо, стряхивает пепел на тротуар и боковым зрением подцепляет значки на ветровке Лавра. Сам Лавр озадаченно поднимает бровь, кажется, даже не понимая, о чём речь. — Астон Мартин, тёмно-синяя машина. Я самый первый был. Ну, пока ты меня не обогнал, конечно.       У Лавра эмоции сменяются со скоростью нового Форда: затянувшееся непонимание, тупое осознание и секундная виноватая улыбка. Приходит очередь Афанасия озадаченно поднимать бровь, только не на прямой вопрос в лоб, а на извиняющееся выражение лица.       — Раз ты так уверенно говоришь, значит, уже знаешь мой Мазерати, — а Лавр лыбится белоснежными зубами, создавая морщинки и поднимая уголки глаз, расцветая, как бутон в ясный день. Афанасий хмурится, про себя отмечая, что у него, наверное, уже складок восемь на лбу и три между бровями от недовольства, и выкидывает окурок в траву с росой. Если на этой неделе не будет дождей, можно устроить заезд.       — Будешь участвовать в следующей гонке? — снова тупой вопрос в лоб, снова тупое выражение лица. Он вспоминал, как думать и шестерёнки в мозгу крутить или даже не знал, как этого делать?       — Если он будет на этой неделе, то да, — Лавр кивает и дёргает плечами, оставляя повисший вопрос «а если на следующей?» неотвеченным.       Они разошлись, как в море корабли, как столкнувшиеся машины на встречной полосе, как любые две вещи, умеющие уходить друг от друга. Афанасий стреляет сигарету у Сени, затем зажигалку, прикладывая руку к сохранению молчания своим недовольным лицом. Хотя Афанасий слишком мягок к себе бедному и надо бы назвать его хмурое личико переёбанной физиономией, но понимающий взгляд Сени останавливает и заставляет рухнуть плечи.       Афанасий даже не старается. Жмёт лениво педаль, в такт музыке, играющей на подкорке сознания, обгоняет машину Арсения и неосознанно, совершенно незаметно для самого себя, высматривает старую, чуть ли не ржавую Мазерати в зеркалах. Только вот, приехав на финиш четвёртым, он узнаёт, что Лавр со своей ласточкой упорхал на первое место и уже скрылся с гоночной трассы.       Гонки, сигарета, сестра в больницу попала, сигарета, к Арсению мать Афанасия приходила, сигарета. Он всё топчет и топчет тлеющие окурки массивными мартинсами, кедами, кроссовками, даже парадными ботинками, когда отец приглашает на очередной ужин в кругу каких-то важных лиц. Только вот они снова все слились, оставляя за собой шлейф дорогущего, но тошнотворно сладкого вина.       А сейчас он хлопает дверьми автомобильного салона и поворачивает ключ зажигания под звук пробуждения мотора.       Гонки прямо пропорциональны жизненному пиздецу. На позапрошлой неделе он опробовал два заезда, когда сестра угодила в больницу после уличной драки и когда завал на работе прибавился с увольнением двух сотрудников. Символично. На прошлой он совершил один заезд, но со своей стаей под ручку распевал песни до утра и провалялся до полудня под деревом, убаюкиваясь пением птиц и чужими рвотными звуками.       Афанасий пришёл в стаю в тот же месяц, когда и Арсений. Мать снова надавила на больные мозоли и выперла из дома, а этот импровизированный причал гонщиков прославился в подворотнях, в которых Афанасий и любил шляться после семейного инцидента. Оказывается, стаей они прозвались шутки ради. Видите ли, в день их первой гонки на одного из них напал волк. Ну и они, пьяные придурки, с криком бросились защищать мужика. Волк, оказавшись не волком, а испуганным волчонком, поджал хвост и убежал. Как говорил Луф, самый трезвый на момент нападения, волка успели даже ранить розочкой бутылки.       Вот и образовалась гоночная стая «Роза», и во время гонок с ними на бортиках, посередине поля, на машинах — везде, куда достанет рука человеческая, рисовали розу. Лучший цветок, на памяти Афанасия, была роза Луфрентия. С извилистыми лепестками, острыми шипами и листиками прямо на бортике трассы. И сейчас, снова проезжая мимо этого рисунка, Афанасий кидает взгляд на размытое красно-зелёное пятнышко на сером фоне, проносящееся за мгновение, и вспоминает Лавра.       Про Лавра слухов не убавилось. Все продолжают говорить про его пьющую или богатую семью, отца-наркомана или отца-бизнесмена, «сексуальную» сестру и прочий сброд. Кто-то из близких друзей Сени даже выкинул комплимент в сторону гнезда на голове Лавра, мол, «как поле пшеницы». Только вот в поле обычно грызуны водятся, поэтому Афанасий неоднозначно хмыкнул, но промолчал.       А Лавр, гадёныш незаметный, подслушал случайно, посмотрел как-то странно на Афанасия, задержал взгляд и выдал:       — Ты хотел похвалить мои волосы и сравнить их с цветом пшеницы или оскорбить, что в моих волосах, как в поле, вредители водятся? — у того мужика, кажется Вити, челюсть отпала, только вот поднимать никто не стал. А челюсть Афанасия поднял Сеня, ухмыляясь в спину уходящего Лавра. Тогда-то Афанс и стал приглядываться к этому чёрту с пшеном на голове. Это же какой нонсенс будет, если окажется, что Лавр умеет читать мысли. И тогда он будет уже не Лавром, а Лаврентием, а это нехилый такой прогресс.       Но спустя пару дней детского наблюдения выяснилось, что Лавр никакой не телепат и, увы и ах, Лаврентием не становится. Сколько бы Афанасий не напрягал заржавевшие извилины и не пытался поднимать в уме щепетильные темы, Лавр не подавал виду, что вообще слышит их. Даже когда Афанасий поймал его взгляд и подумал, что мать Лавра, скорее всего, зря его родила, Лавр на это еле заметно улыбнулся и отвёл взгляд.       Тогда почему он тогда так посмотрел? Хотя кто же знает этого Лаврентия Олеговича. Может, он читает весь бред из головы Афанса и молча ржёт с его тупости. А Афанасий явно тупой, раз думает, что кто-то может владеть даром чтения мыслей. Особенно Лавр — вымахавший парень с пшеничными волосами.       И как бы его волосы правда не напоминали поле пшеницы, в жизни оно более ржавое. У Лавра это точно сплав золота, потерявший оттенка два яркости. Да и глазёнки его даже близко не стоят с тем голубым небом, которое Афанасий помнит. Голубое безоблачное небо над созревшим полем пшеницы. Тогда он ещё руку сестры держал и утопал в колосьях. Сейчас он держит сигарету, а Лавр — это горсть крошек золота на фоне пасмурного неба. Сигарета летит в траву за бордюром.       За пройденный месяц Афанасий присутствовал почти на всех гонках, пропуская некоторые лишь благодаря появившемуся здравому смыслу. Только вот он, здравый смысл, постоянно затихал и чаще всего являлся в образе живого Лавра из реальной импровизированной курилки. Он говорил, говорил, говорил, а между словами болтал что-то дельное. Например то, что гонками лучше не увлекаться, хоть они и вызывают расслабление благодаря адреналину и норадреналину. Вроде бы, его перед этим Сеня спросил, почему его не было недели две на заездах. Афанасий даже не догадался об этом подумать, тихо ликуя про себя, что он наконец-то выходил победителем.       — Что там с сестрой? — тихо спрашивает Луф, занимая место в курилке, где недавно стоял Лавр. Теперь Афанасий не понимает, понтуется ли сам и понтуется ли вообще, если в его кармане сейчас лежит LD компакт, а курит он красные Мальборо.       — Осложнений не наблюдается, но говорят, что может потерять память, — Афанасий бездушно смотрит перед собой и втирает в пол брошенный кем-то недавно окурок.       — Насовсем?       — Насовсем, — и Афанасию это могло бы быть не помехой. Он бы мог подарить сестре лучики света и научить снова чувствовать жизнь, как она его научила в детстве, но обострённое чувство справедливости, неожиданно проснувшееся именно, сука, сейчас, смыкает на шее руки. Душит так же, как сестра года два назад в приступе истерики. Разум оставляет его так же, как сестра и отец пятнадцать лет назад на пьяной матери. И желание раздавить сестру, оставить её один на один с жестоким и ненавистным миром без памяти и гроша за пазухой бьёт под дых и толкает в спину. Он же это сделает. Уверен, не сомневаясь, вот и пытается выместить гнев на бетонных стенах в курилке. Гнев на себя, только не его. Он, Афанасий «Падший» Падшин, любит тачки-машинки, трассу и серость. Гнев принадлежит маленькому Афанасьюшке, которого сестра по головке гладила и с утра будила щекоткой. Афанасьюшка, запертый в грудной клетке кучей дерьма под названием «взрослая жизнь», до сих пор не понимает, почему Падшин прогнулся и посадил его под сорок замков.       А Падшин в принципе ничего не понимает, поэтому и не парится.       Он снова поворачивает ключ зажигания. Третья гонка на неделе, первая со стаей. Афанасий косится в зеркало на старую серую машину позади, поджимает губы и вдыхает побольше воздуха. Флажок в руках девушки на старте дёргается, и педаль газа вжимается в пол.       Он обязан победить.       Что-то в голову сегодня ударило, прям с утра в виде леща, что нужно победить. Он должен победить. Он слишком часто стал глотать пыль, и ладно от Сени и Луфа, они варятся в гонках чуть ли не больше, чем сам Афанасий. Но Лавр ни в какую щель не лез со своим мутным прошлым и недоношенным опытом. Лавр не может завоевать звание любимчика стаи и её друзей, просто гоняя и магическим, сука, образом обгоняя всех перед финишем. Желание восстановить справедливость и утереть мерзавцу нос чешет сжатые до побеления костяшки.       А справедливость ли?       Лавр теряется среди красной и голубой машин, на хвосте уже висит Луфрентий. Пара заученных манёвров — и Афанасий лидирует, поднимает клубы пыли и отрывается от всех, но напряжённость не сходит видением. Она плещется внутри, натягивает до предела нервы и рвёт предохранители. Афанасий клянётся себе, что готов даже подрезать Лавра, если он выскочит из поворота следом.       И он выскакивает.       Догнавший на Мазерати, Лавр держится хвостом и не спешит обгонять. Афанасий дышит ровно, вцепившись в руль и смотря в зеркало заднего вида. Не маневрирует, хотя куда тут. Едет следом, чуть ли не наскакивая на задние двери Астона, но быстро отъезжает, не получая никакого урона. А Афанасий хочет. Хочет резко затормозить, чтобы Лавр врезался сейчас точно ему в багажник, потерял управление и оторвался, блять, наконец. Но не может, не по правилам что морального долга, что стаи.       Главное не забывать дышать. Лавра вообще не видно за затонированными окнами и пылью. Дышать-дышать-дышать. Ещё немного. Нужно проехать прямую, и вон, вдалеке уже виднеются люди с горошину.       Афанасий растворяется в сиденье, смешивая руки с рулём и на своей коже чувствуя ветер. Он переплетается со штормом в крови и рвёт тормоза. Афанасий хмурится и пробует ударить машину Лавра, попытавшегося поравняться с ним. Но Лавр притормаживает и начинает обходить с другой стороны. Афанасий снова целится, Лавр снова слетает с мушки.       Падшин раздражённо вырывает рык из глотки, на секунду хмурясь и зажмуривая глаза. Он не успевает очухаться, как уже, сука, Лаврентий оказывается впереди. Глаза распахиваются, руль перекручивается, чтобы не ударить того по заду. Все ставки делаются на удачу и злорадность Лаврентия, чтобы тот подрезал. И он не подрезает, но финиширует.       Афанасий уже не помнит ни себя, ни события, ни как он доехал до финиша вторым. Ни как он выскочил из своей машины пулей, благодаря чему успел выцепить уже собирающегося уходить Лавра.       — Ублюдок, — шипит Афанасий, распахивая серую дверку авто и за грудки вытаскивая Лавра из салона. Пшенично-хуичноволосый вытаращивается на него во все свои блевотно-серые глаза и даже не рыпается, когда вжимают в стену. Лишь как-то жалко хватается за тонкие запястья. И хуй знает, кого кому жалко, потому что даже хватка слабая, контролирующая, чтобы милый Афанасьюшка не потерял остатки рассудка и своего благоразумия.       А Афанасьюшка теряет, опасно приближается к озадаченному лицу и еле держится, чтобы не плюнуть тому прямо в рот. За рёбрами пылает красным сигналом тревога, бьёт по разорванным тормозам и пытается хоть как-то достучаться до затуманенного мозга. Афанасий даже не думает сбавлять обороты, скрипит зубами и с наслаждением отмечает, что скоро разорвёт куски чужой рубашки в сжатых руках.       И кто бы мог подумать, что ни здравый смысл, ни зазубренное наставление божие, ни внутренний голос, ни совесть, ни даже осознание грядущих последствий не могут так отрезвлять, как его тихое имя шёпотом.       — Афанасий.       Афанасий в растерянности глотает слюну. С неверием моргает и всматривается в тошнотворно-серую радужку, как дым красного Винстона. Лавр спокойный до жути, бровью не ведёт и ждёт. Чего только — непонятно. Может, кулака в рыло, может, помилования. Хотя кто кого помиловать должен.       — Давай поговорим, — шепчет Лавр в лицо откровенно охуевшему Афанасию, застывшему как истукан и бегающему от одной серой радужки к другой, пытаясь понять, какого чёрта сейчас происходит.       — Эй-ей-ей! — сквозь пелену непонимания и детского любопытства доносится напуганный голос Сени, и вскоре чувствуется его мягкое прикосновение к плечу. — Падший, отпусти его.       Афанасий с секунду ждёт и отпускает. Не дыша, чувствуя, как грубая ткань джинсовой ветровки не сжимается пальцами, и тепло на запястьях постепенно выветривается. А Лавр, скотина, тоже стоит и ждёт. Только чего — так же, сука, непонятно. Афанасий проглатывает удушающие колкости и круто разворачивается по направлению к чистой поляне около леса.       — Афанасий, — доносится в спину тем же мягким полушёпотом. Сеня оборачивается, беззвучно то ли шикает, то ли шипит, подтверждая, что не показалось. Афанасий едва ли поворачивает голову.       — Зови меня Падший, — бесцветно кидает, ловит странный взгляд Лавра и скрывается за поворотом.       Сеня, Луф, Лавр, Падший. Ничто не говорит само за себя. Афанасий это прекрасно понимает и затягивается. Даже приевшееся прозвище «Падший» просто глупое коверкание его фамилии Падшин. Сеня усмехается, вспоминая его бесцветный проигрыш, и тоже затягивается.       — И чё это было? — вдруг хрипит Сеня, морально одаривая Афанасия сковородкой по голове. Голос скрежещет, бьёт по перепонкам. А голос Лавра...       — В душе не ебу, — в сердцах признаётся Афанс, выкидывая сигарету и зажигая новую. Почему-то сейчас спокойные верхушки деревьев кажутся очень интересными. Настоящая достопримечательность какая-то. — Он слишком... слишком быстро меня обогнал. Типа... ты вообще видел?       Сеня кивает, разглядывая окурки под ногами. Кто куда, как говорится.       — Я еду, значит, почти финиширую, на секунду, кажется, то ли зевая, то ли ещё что-то, и вот он обгоняет меня. Почти подрезает даже, уебан. Я уже хотел протаранить его ржавую ласточку, — Афанасий сплёвывает, через туман вспоминая заезд. Снова туман.       — Но это же не повод ему рыло бить, так ведь?       И правда, не повод. И не повод сейчас загруженным лежать на помятой кровати и разглядывать чистый потолок, вспоминая своё имя чужим шёпотом и глубоко вдыхая после непроизвольной задержки дыхания. И не повод бить по стене, осознавая, что если мозг сейчас же не заткнётся, то создаст очередную проблему, а вот какую — Афанасий уже не смеет ответить.       Просто проблему. Самую обычную и типичную. Когда ты едешь за рулём, наслаждаешься сменяющимися картинками одной за другой, сливаешься со скоростью и финишируешь, не уступая Луфу, а при выходе из машины проматываешь про себя «Афанасий» голосом Лавра. Получает, на удивление, самое невиновное существо в этой ситуации — дверца Астона.       Афанасий осознаёт, когда стоит перед городской больницей, что не так в этом шёпоте. Он отвлёк. Усмирил обжигающую пустоту внутри, когда ты готов хоть убить кого-то и не почувствовать за это даже сожаления. Когда готов пойти на всё, чтобы преподать урок физическим уроном. И имя подействовало как успокоительное. Как новые, за миг поставленные тормоза. Как панацея после годового запоя.       А стоя перед еле дышащим телом сестры, перенёсшим две долгие операции, Афанасий понимает, почему прокручивает этот шёпот каждый раз при накаливании нервов. Он хочет сбавить обороты. Свои, своего внутреннего сорванца и ебанутого сорвиголовы. Только вот имя шёпотом Лавра, и это смущает, выводит из колеи и вводит в долгий ступор. Как, во-первых, имя может успокаивать, а во-вторых, как Лавр может успокаивать?       Афанасий проводит ладонью по лицу, желая смыть прожитое, сплюнуть в раковину и забить на всё, как в старые добрые, но в старые добрые он ни на что не забивал, следовательно, и сейчас не сможет.       Зато сможет сделать ставку, что схема, проверенная годами, сработает и сейчас.       И она работает. Афанасий всё чаще вспоминает своё имя, произнесённое Лавром: на работе перед кипой бумаг, перед гонками, перед главным врачом городской больницы. Первое время его это даже раздражало, а от самого Лавра чуть ли не шарахало разрядом двести двадцать вольт, но потом всё возвращалось в тихий лад. Афанасий правда начинал успокаиваться, вёл себя разумнее и сбавлял скорость, думая, что от этой схемы он даже плюсы вынесет. Что воспоминание зацветёт и заплесневеет, оставляя после себя недолгое спокойствие, но не успел он проанализировать всю ситуацию, как не ощутил под ногами земли.       Это не работает. Это, блять, не работает. Имя «Афанасий» голосом Лавра до сих пор, спустя две с половиной недели, свежо, как бальзам с запахом персика. Тремор достиг пальцев, агрессивно сжимающих обивку руля. Ощутимый тремор во время гонки на городской дороге с драйфом. Афанасий себя не помнит от шока, забывает как дышать. Останавливает машину среди кустов и выходит на свежий ночной воздух.       Афанасий. Сжимает челюсть и опускает голову. Афанасий. Надрывисто дышит, поджимает губы и скрывается за деревом, не давая лишнего повода для переживаний Сене и Луфу. Афанасий. Его шёпот до сих пор застыл на губах выдохом, отрезвляя получше антипохмельного. Может, он реально панацею нашёл. Тогда почему он не радуется? А, конечно же, панацея — это его имя, тихо произнесённое Лавром. Не Лаврентием, не Лаврентием Олеговичем, а обычным, сука, Лавром, который обгоняет перед финишем и не умеет читать мысли.       Афанасий упирается спиной в дерево, затыкая рот ладонью. Воспоминание. «Афанасий» Лавра — это обычное воспоминание. тогда какого чёрта оно ещё такое... такое. Странное, яркое, похоже, осязаемое даже. Он кидает взгляд на запястье и фантомно ощущает чужие пальцы. Тут Афанасий едва не давится вдохом и с трудом держится на ногах, не смея поддаваться гравитации.       Воспоминания. Они... они живые. Нет, не сами воспоминания, а последствия. Да какие, блять, последствия воспоминаний? Он в прямом смысле ощущает то же самое, когда прижал Лавра к стене. За такой промежуток времени обычно всё стирается. Афанасий уверен был, что это сотрётся, останется чёрной точкой на его жизненном пути и больше никогда не потревожит. Но сейчас он чувствует круг тепла вокруг тонких запястий и собственное имя, выдыхаемое другим. И оно всё ещё, чёрт побери, отрезвляет.       Насчёт последнего Афанасий готов поспорить. снова.       — Афанс, ты... — Сеня выглядывает из-за дерева и застывает, ошарашенно оглядывая сидящего на корточках Афанасия, который не моргая разглядывает свои запястья. — ...ты чего?..       — А, это... — Афанасий вскакивает, машинально вытирая руки о штаны. — ты не видел Лавра? — выдаёт, сам от себя не ожидая такой подлянки.       — Да он там, — Сеня растерянно указывает большим пальцем себе за спину, рассматривая странно изменившееся лицо Афанасия. — А зачем он тебе? — видимо, уже готовится задержать.       — Да поговорить хочу, — и Афанасий энергично прошмыгивает мимо растерявшегося Сени и по пути оглядывается, выискивая хоть что-то, связанное с Лавром.       снова спина к стене и ветровка со значками в руках. Странное дежавю.       — Как меня зовут? — Афанасий отчеканивает каждое слово. Лавр снова теряется, снова бегает глазами по бледному лицу и не рыпается. Слабохарактерный что ли?       — Падший, — выдаёт спустя недолгое молчание. Афанасий, как осёл, моргает пару раз и искренне не понимает, что за Падший и почему Лавр настолько уверен, что его так зовут. А. Падший.       — Да блять, — Афанасий обессиленно выдыхает, неосознанно ослабляя хватку и дёргая головой вниз. — Не погонялово. Имя, — Афанасий готов расквасить Лавра прямо сейчас по стенке, лишь бы он перестал тупо моргать.       — Афанасий? — не отрезвляет, не пьянит. Не тот тон, не тот взгляд, не то вообще всё. Афанасий хмыкает и с замедлением отпускает. Глаза всё так же тошнотворно-серые.       — Хорошо, остановимся на Падшем, — кивает Афанасий, чувствуя, как его отпускает Лавровское «Афанасий» двухнедельной давности.       — Подожди, — Лавр хватает его за предплечье, когда Афанасий уже собрался уходить. А это уже плохо, задницей чует. — Помнишь, я предлагал поговорить? — Афанасий как-то придушенно кивает, с замиранием дыхания смотря в странные глаза Лавра. — Ну так?..       Что «ну так»? Афанс, да выдохни, мудила. Обычная ситуация, когда чувак с необычным умением завораживать речью просит обычного разговора. Подумаешь, что его голос как-то странно ложится на фибры души и подыгрывает арфой дерьмовому ксилофону Афанасия.       — Ну так... — Афанасий сглатывает, убирая хрипотцу из голоса. — О чём поговорить?       Лавр слабо улыбается, принимая это за соглашение, и подходит ближе. Этот придурок до сих пор ни капли не походит на двухметрового Аполлона, хотя сейчас кажется выше из-за массивной обуви. Улыбается ещё красочно, как бы, наверное, улыбался Аполлон, но Афанасий не видел его, так что утверждать не может.       Лавр начинает говорить. Голос снова пляшет по нервной системе, доходя до спинного мозга крошечными шажками и огромными прыжками. Афанасий хмурится, не сразу улавливая суть разговора.       — ...Я понимаю, что тебе неприятно, если хочешь, я буду меньше участвовать в заездах, в которых участвуешь ты, — он улыбается, поднимая бровь на непонимающее выражение лица Афанасия.       Стоп... чё.       — Не-ет, притормози, — Афанасий даже голову отводит и руку перед собой выставляет, отметая такой вариант со счётов. — Не нужно тут жалеть меня. То, что я продуваю в гонках — сугубо моя проблема, и я не прошу тебя её решать.       — Жалеть? — Лавр странно-растерянно смотрит на Афанасия. Афанасий охуевше-растерянно смотрит на Лавра. Вот и поговорили. — Нет, Падший, я тебя не жалею, — а вот теперь прозвище странно скрежещет по ушам, — просто хочу, чтобы тебе было комфортно.       — Схуяли? — прямо и честно.       — Ну как? — ну вот, блять, и объясни, как это заботиться о комфорте чувака, который тебе чуть нос не разбил при прошлой встрече. — Если я буду гонять в другие дни, когда не будет тебя, то я ничего не потеряю, а ты получишь комфорт и первые места, — поясняет для тупенького Афанасьюшки, посмотрите на него. — Да и мне тоже кое-что перепадёт. Ты перестанешь смотреть на меня так, будто хочешь лицо разбить.       Ах, вот оно что. Стоп, он реально так смотрит? Афанасий теряется, смущаясь, шокируясь и застывая. И вот чем ему это крыть? С одной стороны, он прав, с другой... с другой тоже. Плюс всем. Афанасий жмёт плечами, уточняет насчёт решительности Лавра и растерянно кивает.       А вот теперь Афанасий не понимает ровным счётом нихуя. Лежит в кровати перед сном, кормит своего офисного планктона в мозгу очередным отчётом, два раза гоняет на первые места, пьёт с Сеней и подолгу рассматривает бабушкин кулон на шее. Лавр исчез из его жизни так же неожиданно, как и появился. Теперь от него остались крупицы фантомных прикосновений на запястьях и почти неощутимое дыхание на губах. Теперь в голове «Афанасий» не по-Лавровски странное, а по-Афановски строгое и надоедливое. Голос Лавра растворился в том вечере, исчезая абсолютно из всего. Остаётся ещё пару раз потереть запястья о чёрные джинсы, и от фантомных касаний не останется и следа.       Вот и выигрыш с опозданием. Воспоминания наконец-то растворились в настоящем, возвращая в прежнее жизненное русло и позволяя заново окунуться в день сурка. Только вот всё равно как-то дерьмово, и даже не по-домашнему или по-привычному, а просто дерьмово.       Нужно ещё потерпеть, и воспоминания о вечере с Лавром, коротком разговоре и серых странных глазах снова канут в небытие. Ничто ещё не задерживалось надолго, нужно лишь собраться и подождать. Ещё немного, и странно успокаивающие воспоминания превратятся в резкий удар под дых и рёбра.       Удар стыда из-за растерянности во время разговора, удар совести из-за решения прибить Лавра на месте, удар здравого смысла за Лавра, удар повседневности за компанию. Он не выискивает тошнотворно-серые глаза и пшеничные-хуичные волосы среди сброда на гонках, стартах, финишах, потому что незачем. Да и не найдёт его.       О-па. А вот и первый звоночек. Не найдёт. Знает не по теории, а в практике. Проверил, вот и уверен.       Сукин сын.       Теперь ни Падшин, ни Афанасий, ни Афанасьюшка в грудной клетке не понимают, что происходит. Почему пустота нападает не со спины прошлым, а в сердце настоящим. Почему во время нервных срывов, ссор с отцом, пробивании стены и разрыва моральных тормозов, склеенных изолентой, вспоминаются серые глаза. Всё ещё серые, мрачные на фоне горсти золота, пасмурные — на фоне пшеницы. Всё ещё странные, неглубокие, смотрят поверхностно так и не лезут в душу взглядом, как у того же всемилюбимого Луфа.       И он всё помнит. Схема забывания воспоминаний дала огромную трещину, подтверждая свою негодность и непрочность. Афанасий ставил на неё всё своё нутро после самого первого скандала с сестрой, искренне верил, что воспоминания сотрутся и перестанут вызывать щемящую тоску, размером с чёрную дыру. И сейчас, осознавая, что всё до этого было обычными подводными камушками, а не глыбами, Афанасий за один присест выпивает пиво из горла.       Он не пьянеет, организм слишком привык, чтобы выноситься с одной бутылки. Но не привык, во имя всего грешного, успокаиваться от своего же имени, которое начинает с новой силой всплывать в сознании и снова гладить по нервам. Рука останавливается, не успевая дотронуться до ручки машины. Старт скоро должен начаться, а ощущения снова проснулись: касание к предплечью, к запястьям, выдох имени. Имени, не прозвища. И красивое, мощное, хоть и глупое «Падший» меркнет с Лавровским «Афанасий», и лёгкий тремор снова достигает кончиков пальцев. Афанасий сжимает кулак.       Он уже это проходил. Нужно отпустить, забыть, забить, даже если в старые добрые он ничего не отпускал, не забывал, не забивал. Он никогда не бегал от проблем, когда за спиной была сестра. И ебал он в рот жизнь и судьбу, потому что за спиной пустота, на горизонте обрыв, а руки дрожат.       Пустота... А где-то вдалеке лёгкими набросками вырисовывается образ Лавра.       Афанасий вздрагивает, трясёт головой и с повышенной агрессией распахивает дверь своего авто. Сейчас ещё один долгий заезд, и Лавр со своими ебучими странными глазами и странными улыбками останется позади. Прямо в клубах пыли.       Жмёт педаль газа, скрипит зубами и сливается со спинкой сиденья. Ещё один поворот, обманное подрезание и объезд чужой машины. Стучит пальцами по рулю, наигрывая непонятную песню, и прикрывает глаза, вслушиваясь в проносящийся мир за стеклом. Поворот. Чёрная машина. Осознание, резкий поворот, неудачно повернувшийся руль и экстренное торможение. Тормоза рвутся.       Афанасий вспоминает себя и про своё существование, когда рана жжёт и шипит, а чужие руки с осторожностью прикладывают вату к щеке. Предзакатное небо и светлая машина скорой помощи. Сеня на кушетке с повреждённым лицом, грязной одеждой и закрытыми веками. Его кладут в кузов скорой и увозят вдаль, а чужие руки клеят на щёку пластырь.       Афанасий вдыхает спустя долгое время. Моргает, прикрывает глаза и роняет голову на руки. Тремор. Дрожащие руки закрывают лицо и красные глаза, свежие раны и синяки. Сукин сын, не получил ничего серьёзного, но угробил Сеню. Как же он зол.       Трёт глаза, понимая, что лицо сейчас лучше не трогать, но как же хочется его разбить. Хочется проломить себе рёбра, вырвать остановившееся сердце, вывернуть все органы наружу, разорвать и втоптать в грязь. Переломать в три погибели и избить, чтобы никогда больше не смотрел в сторону машинок-тачек. Как же он ненавидит.       На плечо укладывается чужая рука. Поглаживание большим пальцем вызывает такую волну раздражения и злости, новой, совершенно не на него, а на уебана, посмевшего его сейчас вообще трогать и пытаться так сопливо утешать, что Афанасий до скрежета зубов сжимает челюсть и поворачивает голову до непонятной картинки перед глазами.       Колкие слова, унижения, мат, шипение застревают поперёк горла болезненным комом. Перед ним стоит Лавр. Свет уходящего солнца проходит сквозь золотистые волосы, отражаясь в серых глазах настоящим блеском серебра. Афанасий давится, выворачивается изнутри, застывает и чувствует нарастающий звон пустоты в ушах. Сердце бухает и падает, разбиваясь.       Странность. В серых глазах отражается что-то странное. Афанасий сдерживается и не давится воздухом, но выдыхает и вспоминает про тремор в пальцах. Он собирается что-то сказать, крикнуть, прибить, да хоть убить, кривит губы и...       — Афанасий, — Афанасий снова давится, только словами. Они впиваются ему в глотку шипами, а не вылетают и не ранят Лавра. Лавр улыбается странно, садится рядом на бетонный бортик и не убирает руку. Контролирует? Он, сука, сейчас этот контроль ему в зад запихает. Паршивец. Афанасий таращится на него, тяжело дышит и ломает пальцы, лишь бы не наброситься с кулаками. — Ты не виноват в этом, — говорит просто, улыбается и сверкает глазами. Афанасий теряется, роняя агрессию и слыша, как она, разбившись, восстаёт новой красной волной.       Нет, цунами.       — Ты не понимаешь, — Падший плюётся ядом, уже видит, как впивается в глотку Лавра клыками и рвёт сонную артерию. он лезет туда, куда не следует.       — Да, я не могу в полной мере понять, что ты чувствуешь, — на фоне Афанасия он выглядит божьим одуванчиком с улыбкой до ушей. Лавр держит руку на плече и смотрит точно в голубые глаза. — Но ты не виноват в том, что случилось с Сеней. Правда. Это просто несчастный случай, он выкарабкается.       Челюсть упала. Афанасий тяжело дышит, стиснув зубы и теряя что-то. Сначала казалось, что это что-то — самообладание, а теперь — злость. Падший сдувается морально, позволяет улыбке Лавра растоптать злобу и опускает плечи, всё ещё чувствуя вес чужой руки. Тепло чужой руки. И он окончательно теряется, опуская голову и скрывая глаза.       — Если тебе неприятно, я уйду, — слова бьют в корень лёгких, выбивая воздух как из игрушки. Афанасий замирает, не зная, как сказать. Что сказать. Ему не неприятно, это точно, но то, что он чувствует, что ощущает — ненормально. Не по собственным правилам.       Но Афанасий еле заметно и отрицательно качает головой. Затылком чувствует улыбку Лавра и роняет голову на руки. На подрагивающие руки. Тремор спал.